– Храни вас Господь, миледи, – от души ответил он, помогая кучеру достать корзинку. – Пусть все святые с небес улыбаются вам, видя ваше милосердие.
Рассыпавшись в благодарностях, он затем спросил у меня, не окажу ли я ему честь – не войду ли в его дом выпить чая.
Я никогда прежде не бывала в его доме. Все наши предыдущие встречи происходили в амбулатории, но я не видела причин, по которым Патрик мог бы возражать против моего визита вежливости к местному священнику. Да и Маделин наверняка одобрила бы это, несмотря на ее невысокое мнение о способностях отца Донала. Поэтому я вышла из экипажа и позволила провести себя в маленький, тесный дом, в котором витали запахи сажи, торфа и другие, о природе которых я пыталась не думать. Я хотела достать мой платок с ароматом лаванды, но побоялась обидеть его. Отец Донал предложил мне лучший стул перед очагом, и я осторожно села на жесткое деревянное сиденье. Меня преследовали мысли о вшах и блохах, а экономка отца Донала, поклонившись не менее четырех раз, оттолкнула от меня двух вонючих собак и поставила на огонь чайник с водой.
Отец Донал уже говорил про Нью-Йорк. Курица, сидевшая в нише в стене, снесла яйцо.
– Слава богу! – воскликнула экономка и перекрестилась. – Она их вынашивает по два дня!
– А правда ли, миледи, – спросил отец Донал, – что придел Богоматери в соборе Святого Патрика украшен материей с золотом и драгоценными камнями размером с куриное яйцо? – (Раздался стук в дверь.) – Китти, меня нет дома, – велел отец Донал. – Разве что кто-нибудь умирает, а если уже умер, то скажи, что я приду попозже.
– Ну и ну, отец, – проговорил Драммонд, открыв дверь, прежде чем Китти успела дойти до нее. – Хорошее приветствие старому другу.
Он обвел взглядом комнату. Увидел меня – мне удалось чуть кивнуть ему.
– Макс, как видишь, – укоризненно заметил отец Донал, – у меня благородная гостья.
– Да, я вижу. Добрый день, леди де Салис, – поздоровался тот, по-прежнему стоя на пороге.
Я хотела в ответ сказать «добрый день», но не смогла. Мне стало нехорошо. Я даже опасалась, что могу упасть в обморок.
– Ты разве не видел экипаж миледи у дома? – сердито спросил отец Донал.
– Видел, – признался он и развернулся. – Я зайду позже.
– Если что-то срочное!.. – крикнул ему вслед отец Донал, почувствовав, видимо, укол совести.
– Ничего. Ерунда.
Он ушел. Дверь закрылась. Все кончилось.
– Никогда не видела Макса таким странным! – воскликнула Китти, готовя чай.
– Макс всегда был невоспитанным, – раздраженно бросил отец Донал. – Должен попросить у вас прощения, миледи. Надеюсь, вы не станете говорить мужу, что видели Максвелла Драммонда в моем доме.
– Нет, конечно, – ответила я.
Мне стало лучше, но дышала я еще неровно. К счастью, отец Донал снова принялся болтать о церкви Святого Патрика, и я, сосредоточившись, сумела даже вставлять «да» в нужных местах. Чай помог мне. Когда моя чашка опустела, я поняла, что могу встать, не чувствуя головокружения.
– Да благословит вас Господь, миледи, – сказал отец Донал, провожая меня до экипажа. – Счастливого Рождества вам и лорду де Салису, а также благородному мастеру Патрику Эдварду.
– Спасибо, – поблагодарила я, понимая, что мое Рождество уже уничтожено, и весь путь до Кашельмары спрашивала себя, насколько глубоко погрузил меня в безумие вид человека, которого я едва знала.
Тем вечером за ужином я выпила много вина, а потом, чувствуя головокружение, рано ушла спать.
Мне приснился сон. В нем фигурировал Драммонд, но только находился он далеко. Он пропалывал картофельное поле близ озера. Потом пришел Патрик и показал мне цветы из сада. Прекрасные цветы. «Сегодня пятница, – сказал он. – Ты не забыла?» И мы пошли в постель вверх по лестнице. Свеча погасла, как только я улеглась под одеяло, и меня обуял такой страх, что я вскрикнула. Вспыхнула спичка, свеча снова загорелась, но я боялась открыть глаза, поскольку не знала, чье лицо увижу над собой. «Только Патрика, – твердила я, – никого, кроме Патрика, потому что никто другой не должен знать». Но я понимала, что в постели со мной вовсе не Патрик, ведь тот ушел в свою комнату. «Нет! – вскрикнула я, все еще не открывая глаз. – Нет!» Но было слишком поздно. Кто-то смеялся, издевался над моей несостоятельностью, выбалтывал мои постыдные тайны миру.
«Нет, нет, нет!» – прокричала я снова и проснулась на грани истерики. Шарила в поисках спичек, чтобы зажечь свечу, и все это время звала Патрика. Наконец он появился из соседней комнаты, и, когда в темноте вспыхнула спичка, я увидела его встрепанные волосы; он недоуменно зевал.
– Моя дорогая Сара, что случилось, черт побери? – спросил он, а когда я, зарыдав, ответила, что мне приснился кошмар, он мягко пробормотал: – Ну-ну, успокойся. – Потом обнял меня. – И что тебе снилось?
– Ничего. Не помню. – Мое тело все еще дрожало. – Патрик…
– Мм? – промычал он, подавив зевок.
– Я должна родить еще ребенка. Пожалуйста.
– Почему нет? Буду счастлив. Послушаешь тебя, так можно подумать, будто я возражаю. Ведь это не я несколько недель назад ушел в другую спальню.
– Знаю. Это моя вина, но…
– Да, твоя. Впрочем, бог с ним. Мы попробуем еще, если ты хочешь. Вернемся к нашим пятницам.
– Но, Патрик…
– Да, в чем дело?
– Я подумала… мы обязательно должны дожидаться пятницы? Мы не можем… что, если мы начнем сегодня?
– Бога ради, в такой час? Когда ты на грани истерики, а у меня глаза смыкаются?
Я сразу же поняла, что веду себя безрассудно, но слезы продолжали унизительно течь у меня из глаз.
– Извини. – Я пыталась говорить ровным голосом и делала огромное усилие, чтобы успокоиться. – Я просто не подумала.
– Конечно. – Он нежно-нежно поцеловал меня. – Я проведу ночь рядом с тобой, – сказал он и улегся в постель. – Тогда тебе не будет страшно спать без света. Кошмары – жуткая штука.
Он уснул почти сразу же, едва его голова коснулась подушки, но я пролежала без сна всю ночь, а когда рассвело, меня все еще трясло при воспоминании о том, как Максвелл Драммонд открыл дверь в дом отца Донала в Клонарине и обвел взглядом комнату, ища меня.
После этого я несколько месяцев думала о Драммонде, все те долгие безотрадные дни, когда я тщетно пыталась забеременеть, первые девять месяцев 1876 года. За это время дважды видела его. Один раз в мае издалека на пути в Леттертурк, а в другой раз позднее, тем летом, когда я выглянула из окна амбулатории и увидела, как он проезжает мимо в телеге с впряженным в нее осликом. Я позволяла себе прибегать к изощренным фантазиям. Поначалу просто воображала, что встречаюсь с ним и мы вежливо разговариваем. Встреча происходила в амбулатории, или на главной улице Клонарина, или даже у его фермы, которая стояла близ дороги на Кашельмару. Потом постепенно фантазии менялись. Встречи происходили в какой-то горной глуши – в полуразрушенном домике, может быть. Мы по-прежнему вежливо разговаривали, но теперь не на таком формальном уровне, как раньше. Я воображала, как Драммонд берет меня за руку и держит ее, глядя взыскующе мне в глаза. Не это ли неизменно происходило в романтических книгах, которые каждый раз по приезде оставляла мне Маргарет? Пасторальный пейзаж, сцепленные руки, обещание бессмертной любви… Это была бы, конечно, Безнадежная Любовь, и Из Нее Ничего Бы Не Получилось. Мы простились бы в последний раз, он поцеловал бы меня, может быть, мимолетным поцелуем в губы, но скорее уж более долгим в лоб. Героинь из романов всегда целовали в лоб. В этом я находила что-то очень утешительное. Никаких жарких объятий, никаких обнаженных непотребств, никакой непереносимой боли. Я все глубже и глубже погружалась в свои фантазии.
Я думала, что все изменится осенью, когда обнаружила, что беременна, но сны наяву продолжались. Всю зиму я не выходила из Кашельмары, всю зиму мне снился Драммонд, пока весной наконец не родился мой второй сын и не спас меня от мучительного пребывания Драммонда в моих мыслях.
Мы думали, что ребенок не выживет. Он родился таким маленьким и болезненным, что даже молоко не мог сосать, а после рождения еще так потерял в весе, что превратился в маленькую пригоршню кожи и костей. Я слышала, как повивальная бабка буркнула Маделин: «Часто лучше, если такие умирают сразу». Это так расстроило меня, что я вспылила и запретила женщине приходить в дом. Я решила, что он должен выжить. Я отдавала ему все свое время и всю свою энергию, и в эти месяцы у меня, конечно, не оставалось времени на то, чтобы страдать по Драммонду.
Слуги напоминали друг другу, что мы с Патриком родственники, – мы и в самом деле дальние родственники, но никто не утруждал себя тем, чтобы посчитать, насколько далеко это родство, – а между родственниками кровь нередко разжижается. Всякие такие разговоры кумушек, омерзительная радость в предвкушении неизбежной трагедии и шепоток мне в спину. Я их всех ненавидела.
Мы назвали его Джоном. Я хотела назвать сына Фрэнсисом, но вначале его смерть казалась неизбежной, и я решила приберечь имя отца для сына, который будет здоровеньким, как Нед, а имя Джон – одно из тех немногих, по поводу которых у нас с Патриком не возникло споров.
Но Джон не умер. Он пил все больше и больше молочка с крохотной ложечки, которая помещалась у него во рту, а вскоре набрался сил и уже мог сосать сам из бутылочки. Однажды он улыбнулся мне, и тогда ничто уже не имело значения – ни Кашельмара, ни наша злосчастная судьба, потому что мой ребенок наконец набирался сил, и все в доме, начиная от Нэнни и кончая посудомойкой, твердили, что он выжил только благодаря мне.
– Когда маленький вырастет, чтобы играть со мной? – спросил Нед в свой четвертый день рождения в декабре.
– Потерпи немного, – ответила я, обняв его. Я чувствовала себя виноватой, потому что на протяжении всех этих тревожных месяцев слишком много занималась Джоном и не уделяла обычного внимания Неду. – Следующей весной он начнет ходить, и тогда играть с ним будет куда легче.