– Да. Мне жаль.
– Вот это правильно. Вы можете извиниться перед Эдит в гостиной сегодня вечером перед ужином, но не прежде, чем туда придем мы с Патриком. Я хочу своими ушами услышать ваши извинения.
– Да.
– И если вы позволите себе грубо обращаться с Эдит…
– Не позволю.
Дверь закрылась. Он ушел. Невысказанная угроза повисла в воздухе. Наконец, перестав дрожать, я отправилась к себе в спальню, вытащила шаль из сундука, плотно закуталась в нее и на цыпочках спустилась по лестнице. Патрик был в саду. Он проводил там столько дней, что солнце выбелило его волосы. С иронией, посетивший меня на мгновение, я поняла, что, хотя он всегда был красив, его красота стала еще более поразительной сейчас, в тридцать пять, чем двенадцать лет назад, когда он делал мне предложение. Изменения состояли не только в том, что Патрик окреп физически благодаря явно хорошему здоровью, а его глаза обрели необычную голубизну, особенно заметную на фоне загорелой кожи. Разница была более глубокой. Он, казалось, обрел новую уверенность в себе, и я, глядя на него за работой, отметила, что у него не только изящные, но и целеустремленные движения, которых ему недоставало, когда Патрик был всего лишь бесхитростным и неприкаянным прожигателем жизни.
На нем была рабочая одежда – старые брюки и ботинки, выцветший твидовый пиджак, а в руках – метла из прутьев, которой он сметал осенние листья с прополотого газона. Нед и Джон, каждый с маленькими метелками, помогали ему, а на другой стороне газона, рядом с коляской Элеоноры, сидела с вязаньем Нэнни.
– Патрик, можно тебя на пару слов? – позвала я.
– Конечно. – Он улыбался Неду, который топал к тачке с охапкой листьев в руках. – Слушаю.
– Без детей.
– Папа, не пора разводить костер?
– Через минутку. Я только покажу маме новые солнечные часы в итальянском саду. А ты побудь с Джоном, посмотри, чтобы он не выкидывал листья из тачки.
Мы пересекли газон, и он повел меня по дорожке к месту новой вырубки, где каменные балюстрады окружали глубокую длинную яму, которую со временем предполагалось наполнить водой. В дальнем конце в центре вымощенной площадки стоял камень, из которого он сделал солнечные часы.
– Так в чем дело? – спросил он, остановившись, чтобы провести пальцами по знакомому камню, и по этому жесту я поняла, насколько он спокоен, расслаблен, беззаботен.
Я сжимала края шали до боли в пальцах, а воздух среди деревьев стоял такой влажный, что меня снова начало трясти. Опавшие листья имели слабый сырой запах осени, а солнце над нами уже начинало клониться к заходу по вечернему небу.
– Эдит сообщила мне об обручении, – сказала я. Мне приходилось говорить, тщательно выбирая слова, потому что все они будут переданы Макгоуану. – Я рада за нее, ведь ей так хочется выйти замуж, и надеюсь, этот брак принесет ей то, что она желает. Но ты знаешь, что мы с Эдит никогда не ладили. Ты сам десятки раз говорил, как с ней трудно! Но теперь она заявляет, что после свадьбы будет часто видеться со мной, и я просто не знаю, что мне делать. Как мне избежать ссор с нею? Мы совершенно не годимся в подружки. Я думаю, Хью не понимает этого.
– Мм… – Патрик продолжал гладить камень. Я заметила, что на его пиджаке отсутствует пуговица. – Тебе лучше делать то, что говорит Хью.
– Я знаю, но… – Я замолчала, успокоилась, попыталась снова: – Патрик, я поставлена в очень трудное положение, неужели ты этого не видишь?
– Ну почему бы тебе не поговорить об этом с Хью?
– Потому что… – Мои ногти вонзились в ладони. – Патрик, я боюсь Хью. Полагаю, в один из дней он воспользуется каким-нибудь предлогом, чтобы побить меня, и я боюсь, что нужный ему предлог он найдет в моем отношении к Эдит. Я буду стараться быть вежливой, но… если я совершу ошибку – оскорблю ее, – Патрик, ты ведь не позволишь Хью бить меня? Я хочу сказать… не настолько же ты меня ненавидишь?
– Конечно я тебя не ненавижу! – удивленно воскликнул он и утешающе легонько прикоснулся к моей руке пальцами. – Я не понимаю, почему тебя так беспокоит Хью. Он тебя не тронет, если ты того не заслужишь. Хью добр и справедлив. И… я ему доверяю – пусть делает то, что считает нужным. Он очень проницателен и не из тех людей, которые совершают ошибки.
– Мы все совершаем ошибки. – Мне стало нехорошо, и я оперлась на камень солнечных часов, чтобы не упасть.
– Да если бы ты только не относилась с таким предубеждением к Хью! – воскликнул он со смесью раздражения и нетерпения. – Если бы ты только увидела его таким, какой он есть на самом деле! Он такой умный и интересный… и он любит эту землю, как люблю ее я, хотя в цветах совсем не разбирается. Его больше всего интересуют деревья, и Хью сделал превосходные предложения по фигурной стрижке. Что говорить – он единственный человек, который смог оценить мою задумку о саде. Мы часами беседуем об этом и… Сара, ты не слушаешь.
– Я должна присесть на минуту.
– Но почему ты не хочешь понять, что твой взгляд на Хью искажен? Почему ты не можешь это признать? Глупо проявлять такое упрямство.
– Ты специалист по упрямству, – услышала я свой голос, но Патрик не ответил, а через секунду, когда головокружение у меня прошло, я огляделась и поняла, что осталась одна.
Вокруг стояла тишина.
Я долго сидела, потом вернулась на газон. Нэнни увела Джона и Элеонору в дом, а Нед помогал Патрику с костром. Я посмотрела на них, а когда Нед махнул, подумала: что же мне делать? Но ответа не было, только яркая улыбка Неда и едкий запах дыма. Наконец, не найдя альтернативы, я вернулась в свою комнату, чтобы одеться к ужину.
Глава 6
В декабре приехали Томас и Дэвид, чтобы провести с нами Рождество, но, поскольку у них были свои проблемы, ни тот ни другой не заметили сразу же, что происходит в доме. Томас хотел оставить Оксфорд и изучать медицину в Лондоне, а Дэвид, которому исполнилось восемнадцать, спрашивал разрешения Патрика посетить знаменитые оперные театры на Континенте. После этого он собирался поступить в Кембридж и писать либретто, изучая английскую литературу.
– Но, Дэвид, либретто… сцена – разве это приемлемо? – с беспокойством спросила я, на что Патрик твердо возразил:
– Дэвид, я сделаю все точно, как ты хочешь, а если твои либретто достигнут стандартов Уильяма Гилберта, буду чертовски гордиться тобой. Ты никогда не подумывал перевести оперы Иоганна Штрауса на пристойный английский?
– Но переводить его так трудно! Как ты переведешь песню, в которой все персонажи просто стоят и поют «Дуй-ду»?
– Бог ты мой! – с жаром воскликнул Томас. – Слава богу, мне хватило здравого смысла выбрать практическую профессию!
– Но, Томас, – медицина! – не сдержалась я. – Вряд ли это аристократическое занятие. Что бы сказала твоя мать?
– Я думаю, она была бы очень довольна, – ответил Томас. – Мама всегда поощряла мой интерес к анатомии и патологии. Знаю, что медицина – профессия среднего класса, но мне все равно. Что касается ухода из Оксфорда без степени – мне это тоже все равно. Какой смысл отдавать два года жизни для получения бумажки, которая не будет иметь для меня никакой пользы? Я должен учиться либо в Лондоне, либо в Эдинбурге. Оксфорд для меня бесполезен. Он слишком старомоден.
– Я ненавидел Оксфорд, – сочувственно признался Патрик.
– Значит, ты не возражаешь?
– А с чего мне возражать? Делай то, что считаешь нужным. Да, может быть, Хью знает о медицинской школе в Эдинбурге. Спроси у него.
Но Томас так и не спросил. После того как их личные дела были так благополучно улажены, они с Дэвидом внимательнее пригляделись к ситуации в Кашельмаре и вскоре стали подозрительно поглядывать на Макгоуана.
– Тебе ведь он не нравится, Сара, правда? – спросил Томас.
Я пожала плечами:
– Он лучший друг моего мужа, так что я должна стараться изо всех сил.
– Но не может же Патрик вечно оставаться им очарованным!
– Наверное, не может, – согласилась я.
Эта надежда и в самом деле поддерживала меня в худшие минуты моей депрессии. Большинство любовных связей не длится долго. Почему эта должна стать исключением из правила? Я ежедневно приглядывалась – не возникли ли какие-нибудь разногласия между ними, но единственное разногласие возникло, когда после отъезда Томаса и Дэвида Патрик по какой-то причине начал сильно пить.
– Глупо с твоей стороны начинать пить с утра, – услышала я обращенные к Патрику слова Макгоуана.
– Ты это говоришь только из-за своего треклятого пресвитерианского воспитания.
– Я это говорю потому, что мне небезразлично твое здоровье, – ответил Макгоуан, очень умно ответил, ведь Патрик становился сентиментальным, когда кто-то проявлял о нем заботу.
Манипулировать Патриком для Макгоуана было проще простого, и Патрик на какое-то время перенес выпивку на вечер.
Настал февраль. Эдит была по уши занята последними штрихами ремонта в Клонах-корте, и я редко ее видела, а свадьбу назначили на середину марта.
– Брак, возможно, поспособствует успокоению бедняжки Эдит, – заметила Маделин во время одного из своих приездов в Кашельмару. Теперь она приезжала чаще, потому что ей наконец удалось найти нового доктора для своей амбулатории. Ее успех был тем заметнее, что доктор Кагилл получил образование в Лондоне и Дублине. – Конечно, Макгоуан совершенно неприемлем, но Аннабель тоже вышла замуж за человека ниже ее, так что обе ее дочери имели плохой пример. Но я в данных обстоятельствах намерена быть очень снисходительна, и, разумеется, приятно будет увидеть Клонах-корт снова обитаемым. Я прекрасно помню, когда была жива моя бабушка…
Мысли мои витали в других областях. Маделин часто говорила о своей бабушке, а как-то раз посетовала, что та оказала на нее дурное влияние. Если бы только была жива Маргарет…
– Я не ошиблась – от Патрика пахло виски, когда он меня поцеловал?
– Маделин, не знаю. Сама я не заметила.
– Его что-то беспокоит?