Я спустилась. Увидела Патрика лицом к лицу. Подавила в себе волну ненависти, которая поднялась при виде его. Это, конечно, потребовало немалых усилий, но я ощущала, как растут во мне силы, подпитываемые яростью, и мощь гнева поражала меня. Вскоре я уже чувствовала себя окрепшей не только умственно, но и физически – мне хватило сил нянчить Джона ночь и день, пока у него была легочная инфекция. Единственное нарушение моего здоровья состояло в отсутствии ежемесячных проявлений, но это, конечно, было всего лишь результатом пережитого мною потрясения.
Макгоуан не появлялся в Кашельмаре. Патрик, если это было возможно, избегал меня, и я в конечном счете вернулась к заведенному порядку, даже подумывала, не возобновить ли мне мои светские визиты, но, когда Патрик запретил мне это, я, лишившись той роли, которую играла, была так потрясена, что согласилась на несколько минут приватного разговора с ним. Запинаясь от неловкости, он напомнил мне о неспокойном мире, в котором мы живем. Он бубнил, а я вспомнила арест Парнелла в предыдущем октябре и официальный запрет Земельной лиги неделю спустя.
– Но то было давно, – заметила я. – Много месяцев назад. Все смуты уже должны были кончиться.
– Напротив. Недовольство просто ушло в подполье, а теперь, кажется, закипает сильнее прежнего. В Клонах-корте разбили окна на прошлой неделе, и Хью никогда не выезжает один. Сара, что касается Хью…
– Я отказываюсь говорить про него. – Меня испугала резкость собственного голоса, и я, встревожась, сделала над собой усилие, чтобы успокоиться. Я не должна показывать ему всю силу моей ярости.
– Сара, извини. Я никогда не думал… никогда представить не мог… что он прикоснется к тебе.
Я не доверяла себе, а потому предпочла промолчать. Он умоляюще посмотрел на меня, и я, чтобы не видеть его лица, закрыла глаза… И вдруг, словно в ночном кошмаре, увидела вспышку спички в темноте, глаза Макгоуана над язычком пламени.
– Я только хотел показать тебе, каким я теперь стал.
– Тебе это удалось, – подтвердила я.
– Нет, ты не понимаешь. Пожалуйста, послушай меня минутку.
Я открыла глаза, посмотрела на свои руки. Отвратительный образ Макгоуана исчез. Головокружение у меня прошло.
– Всю жизнь – до встречи с Хью – я пытался быть таким, каким хотели меня видеть другие люди. Сначала таким сыном, каким меня хотел видеть отец, братом, которым восхищалась бы Маргарет, мужем, которого ты искала… но я не был никем из них, и чем больше я старался стать тем, кем я не был, тем в больший кошмар превращалась моя жизнь. Но когда я встретил Хью… Сара, ты это можешь понять? Наконец я осознал, кто я есть. Я вырос. Я не был государственным деятелем или политиком… или даже светским кутилой… и уж точно не был тем мужем, которого хотела иметь ты. Но это не имело значения, потому что я вырос достаточно не только для того, чтобы признать, кто я, но и принять это. Я был обычным парнем, которому нравится разбивать сады, а будь я ремесленником или даже скромным сельским сквайром, это не имело бы ни малейшего значения. Но главная неудача моей жизни в том, что я родился совсем не в том классе, не в том веке и не в той стране. Родись я две-три тысячи лет назад в Греции, мои отношения с Хью были бы абсолютно приемлемыми и никто бы даже внимания на них не обратил.
– Понимаю, – процедила я. – Значит, ты не порочный, не развратный, не падший. Тебе просто не повезло. Ах, какое это утешение для всех нас!
– Сара, знаю, ты справедливо злишься и не веришь мне, но той ночью случилось совсем не то, что я имел в виду. Я только хотел показать тебе: я уже не могу пытаться быть тем, кого предполагают увидеть во мне другие люди, включая и тебя. Ты должна была стать зрителем, но вот напился сильнее, чем следовало бы, а когда начал возбуждаться…
– Ты подумал, как это будет забавно: ты насилуешь меня, а Хью тем временем – тебя. Ах нет, я забыла: Хью не должен тебя насиловать, ты ему отдаешься по собственной воле и с большой радостью. Что ж, Патрик, я никак не могу последовать твоему примеру, хотя тебе это и может показаться какой-то экзотикой. А теперь, если ты меня извинишь, я должна обсудить с Фланниганом новые счета от поставщика вин из Голуэя.
– Сара, этого больше не повторится, клянусь тебе. Прошу тебя, давай попытаемся забыть это несчастье раз и навсегда. Давай вернемся туда, где мы были прежде.
Меня поразило, что он считает это возможным. Я снова посмотрела в пол, чтобы выражение глаз не выдало меня.
– Сара, ради детей.
Я боролась с собой, пытаясь сдержать гнев. Нелегкая была борьба, но я победила. Я хотела выкрикнула ему: «Не смей упоминать детей рядом со своими извращениями!» – но вместо этого с безразличным лицом произнесла:
– Хорошо, Патрик, но тем не менее я бы предпочла больше не видеть Хью, по крайней мере какое-то время. Ты наверняка меня понимаешь.
– Боже мой, он завтра вечером придет на ужин, прошу тебя, будь благоразумна. Все равно рано или поздно ты увидишь его, так что…
Значит, Макгоуан наконец решил посмотреть, насколько покорна я буду в его присутствии. Я пережила сладкое мгновение, тешась надеждой на мщение, но потом взяла себя в руки и ответила Патрику то, что он желал услышать.
– Хорошо, – холодно сказала я. – Я приму его, но только чтобы соблюсти приличия ради детей. В будущем я бы хотела, чтобы ты ужинал в Клонах-корте, а не приглашал его сюда.
Он пообещал, но я знала, что его обещания ничего не стоят. Патрик явно с облегчением поверил, что я согласна вернуться к вежливому общению, которое мы трое поддерживали при людях, а это согласие подразумевало, что я более не настаиваю на том, чтобы Макгоуан больше не появлялся в доме. Он явно полагал, что это мое требование было всего лишь формальностью, поблажкой моей ущемленной гордыне.
Я отвернулась от него, прежде чем ярость вновь заполнила мои глаза, и отправилась к Фланнигану говорить о поставщике вин.
Приближалась весна. Поговорив с Фланниганом, я поднялась наверх и, чтобы смирить ярость, осмотрела свой гардероб, решая, что из прошлогоднего набора можно переделать, чтобы отвечало новой моде.
Я начала примерять мои летние платья.
Странно! Ни одно из них мне не подходило. Мне, конечно, уже перевалило за тридцать, и трудно было ожидать, что я навсегда сохраню прежнюю фигуру, но каким образом мне удалось набрать столько веса? Я знала, что много ем, но при этом все время занята, а ведь человек толстеет, лишь если бездельничает. Может быть, – ужасная мысль! – я стану такой же толстой, как моя мать?
Я вспоминала мать следующим вечером, когда на ужин пришел Макгоуан. Весь день мысль о том, что увижу его, вызывала у меня гадливое чувство, а подчиненная роль, которую буду вынуждена играть, наполняла отвращением, но, когда мы оказались лицом к лицу, знакомое уже ощущение силы снова пришло мне на выручку, и я обнаружила, что могу контролировать свои чувства, если только не смотрю ему в глаза. Если бы я хоть раз позволила себе это, то снова увидела бы пламя спички в темноте, поэтому я сидела, потупив взгляд, а говорила, только когда ко мне обращались.
Но Макгоуан общался лишь с Патриком. Весь ужин речь шла о методике выращивания леса, а я, делая вид, что слушаю их, думала о маме, которая говорила, что случаются времена, когда дочь нуждается в матери. Потом думала о длинных белых платьях и обещаниях вечной преданности, о том, какая это бесчестная игра словами – свадьба, бесполезная, лживая и даже немного фантастическая. Попыталась вспомнить мое свадебное платье, но не смогла.
Странная штука с этими летними платьями.
– Дорогая моя Сара! – воскликнула Маделин, приехав в Кашельмару на несколько недель. – Тебя пора поздравлять?
И я подумала: если не буду в это верить, то оно и не случится.
Но хотя я и сказала Маделин, что она ошибается, тем не менее понимала: у меня не остается иного выбора – только принять это.
Поначалу я не волновалась. Думала о вязальных спицах, падении с лестницы, стакане джина – обо всех этих историях всяких кумушек, которых я наслышалась за мою супружескую жизнь. У меня не будет этого ребенка. Я не могу родить его и остаться в своем уме. И страх сойти с ума снова так наполнил меня, что я долго ничего не могла – только трястись, не контролируя себя. Когда мне наконец удалось унять дрожь, я дала волю жалости к себе и заплакала. Все мысли о побеге на несколько следующих месяцев придется оставить. Бежать с детьми было довольно трудно, а при таком осложнении, как беременность, вообще исключено. Придется подождать. Я снова стала рыдать. Бога все-таки нет. Я умру, пытаясь избавиться от ребенка. Мысль о том, чтобы избавиться от плода, пугала меня. Снова слезы. Я плакала и плакала без конца в своей комнате.
А когда слез не осталось, вдруг подумала: бедная, бедная маленькая детка.
Я вспомнила и о том, кто хотел ребенка. Не Патрик. Не Макгоуан.
Я.
Почему меня так ошеломила моя беременность? Разве я всегда не получала того, чего хотела? Я хотела ребенка. Себялюбие настолько поглотило меня, что я презрительно усмехнулась, когда Патрик сказал, что в мир Кашельмары нельзя приносить ребенка, но он был прав, теперь я знала это, и ответственность за весь кошмар ляжет не на чьи-то плечи, а на мои.
Я поплакала еще, но на сей раз не из-за ребенка, а спустя долгое время, когда слезы высохли, подумала, что буду любить его сильнее всех остальных, чтобы искупить свою вину. Я пыталась представить этого ребенка и надеялась, что это будет девочка, темноволосая, как я, и совсем непохожая на Патрика. Когда я буду смотреть на нее, то уже не стану думать о Патрике и, что бы ни случилось, никогда-никогда, глядя на нее, не буду вспоминать пламя спички в темноте и немигающий взгляд Макгоуана.
Нет, я не вспомню об этом, потому что так сильно ее полюблю, что уже не важно, каким образом она была зачата. Моя любовь к ней защитит нас обеих от прошлой непристойности; напротив, может быть, Господь послал мне ее, чтобы притупить страшные воспоминания о той ночи. Конечно! Вот оно в чем дело.