зык, но в этом я не уверен...
– Я думаю, главное он понимает.
– Главное? – мириец поднял черную бровь. – Я ни разу не повторился, составляя букеты.
– Проклятый тебя побери, Диего, – последний год выдался невеселым, но земляк Рафаэля вновь научил Мальвани смеяться, – ты со своими букетами не лучше наших капралов, которые показывают ифранцам свой зад в надежде, что кто-то смотрит в окуляр на наш берег.
– Ньер очень широк, – неодобрительно заметил мириец, – у нас нет таких рек. Если б он был уже, через него можно было б переговариваться.
– Табит уже Ньера, я присутствовал при обмене солдатскими любезностями. Они не меняются веками.
– Потому я и предпочитаю цветы. Обещаю, этой же ночью они будут в руках Ипполита. Скоро стемнеет, – Диего оценивающе глянул на пылающий горизонт, – мне пора возвращаться.
– Ты мог прислать кого-то другого.
– На ифранском берегу цветы хуже, моему коню нравится плавать, а я люблю сам выслушивать приказы. Нашим прогулкам скоро придет конец, не правда ли?
– Если Аршо-Жуай готов дать сражение, то да.
– Он готов, – взгляд Диего стал мечтательным, – мы навещаем их каждую ночь, ифранцы злы, как атэвские садданы, но нас им не поймать. Значит, они злятся на своего маршала. У них уже почти нет палаток, а об обозе с лодками и прочей дребеденью им пришлось забыть еще в Кер-Женевьев. Каждый раз я захватываю ровно одиннадцать пленных и на следующую ночь отпускаю, – мириец скромно потупил глаза, – ммммм, не совсем одетыми... Кроме того, цветы и письма...
– Письма? Диего, ты меня в гроб вгонишь!
– Тебя нет, но ты сам сказал, что Ньер очень широк и на ифранском берегу не слышно, что кричат твои люди. Мы обгоняем Аршо и на видных местах пишем и рисуем то, что ваши воины хотят им передать. Уверяю вас, против истины мы не грешим.
Сезар замахал руками, захлебываясь хохотом. Услужливое воображение нарисовало ему Ипполита Аршо-Жуая в ночном колпаке с очередным букетом, испакощенные стены и ухмыляющиеся черноглазые физиономии. Мирийцы никогда не станут серьезными, даже если будут умирать. Они не боятся смерти, странно, что именно Мирию так подмяли клирики, или все дело в герцогской семье? Но сейчас Энрике поднял голову. Он отказался от своего предыдущего завещания в пользу младшего сына, и наследником провозглашен пропавший Рафаэль. Жаль, что Рафаэль не узнал о том, что его отец вырвался из лап циалианок. Как бы то ни было, его собственный сын и наследник в Мирии в безопасности, и слава святому Эрасти. Как бы Марта с матерью и Монтрагэ ни храбрились, осада есть осада... Герцог Оргонды усилием воли вернулся на берега Ньера. Лиарэ выдержит, если он через несколько дней остановит и уничтожит армию Ипполита. Дарнийцы без поддержки на штурм не полезут.
– Диего!
– Да?
– Тебе не будет трудно передать Аршо-Жуаю еще один букет? От меня!
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ NON LICET IN BELLO BIS PECCARE20
Привольем пахнет дикий мед,
Пыль – солнечным лучом,
Фиалкою – девичий рот,
А золото – ничем.
Водою пахнет резеда
И яблоком – любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь.
Анри Мальвани любил повторять, что хороший полководец любую кочку сделает крепостью, а плохой любую крепость – ловушкой. Оставалось выяснить, кто из полководцев лучше – его сын или Ипполит Аршо-Жуай. Оба – и ифранский маршал, и оргондский герцог – рвались к одному и тому же месту, туда, где Ньер широко разливался по плоской, как тарелка, Лоакской равнине. Лето выдалось жарким, и знаменитая мель, отчего-то именуемая Поросячьим бродом, уже кварту как стала проходимой для конницы. Сезар не сомневался, что его противник прекрасно осведомлен, что к его услугам мост, который не разрушишь и не подожжешь. Было совершенно очевидно, что Жуай решился на битву, осознав, что, не разбив Мальвани, к Лиарэ ему не пройти.
Ифранцы могли себе позволить потерять большую часть второй армии, ведь у них оставалась первая, а если Жоселин раскошелится, появится третья. Сезар на подкрепление не рассчитывал, а посему было нужно не только расколотить Аршо, но и сохранить не меньше двух третей своих людей.
– Что вы думаете от этом месте, сигнор? – граф Гартаж указал рукой на реку, отражавшую полыхающие закатные облака.
– Куда важнее, что о нем думает наш ифранский друг, – пожал плечами Сезар.
– Это очевидно: если не перейти Ньер здесь, придется тащиться до Святой области, а святые отцы хоть и любят ифранское золото, будут от этого не в восторге. Им же положено войну порицать. Да и времени у Аршо нет – дарнийцы появятся у Лиарэ со дня на день, так что придется рискнуть.
– Похоже на то, – Сезар приподнялся в стременах, разглядывая поле будущей битвы. С пологого холма открывался очаровательный вид. Теплый вечерний ветерок колыхал созревающие хлеба, по разгороженным живыми изгородями пастбищам бродили коровы и овцы, а вдали сквозь буйную зелень черешен и слив просвечивали черепичные крыши: село Поросячий Брод было большим и богатым.
– Мы загубим им весь урожай, – вздохнул Эжен Гартаж.
– Лучше пожертвовать пшеницей, чем свободой.
– Для нобиля, безусловно, а для крестьянина...
– Оргондские крестьяне не хотят становиться Ифранскими, – Сезар Мальвани ловко прихлопнул усевшегося на шею его коня овода. – Ни для кого не секрет, сколько шкур дерет со своих подданных Паучиха. Но пшеницу мы и впрямь вытопчем, никуда не денешься. Ладно, оставлю взамен трофейных лошадей, но сначала придется победить.
– Как называется эта речонка?
– Лягва. Очень подходящее имя, к слову сказать: не берега, а сплошное болото.
– Конница не пройдет?
– Куда там! Здесь глина почти на поверхность выходит, не земля, а кисель!
– Значит, одна стена у нас есть, – улыбнулся Эжен Гартаж, – дело за тремя остальными.
– За тремя? Вам не нравится холм, на котором мы стоим?
– Слишком пологий.
– Ничего, сгодится, – Мальвани еще раз оглядел рябой от ветра Ньер, ядовитую зелень болотной травы в устье Лягвы, широкий луг между болотом и холмом. Природа сделала все, что могла, теперь дело за людьми. Герцог подозвал аюданта:
– Сержи, поезжайте в деревню, соберите крестьян. Нужно за ночь укрепить берег. Ничего особенного: плетни, деревянные щиты, кое-где разрушите спуски к воде. Передайте старосте, если мы победим, их труд будет оплачен – и оплачен хорошо. Насчет плотов помните?
– Монсигнор!
– Не надо обижаться, я себя спрашиваю чаще, чем других. Отправляйтесь.
Виконт Терован привстал на стременах, отдавая честь, и поскакал вниз. Сезар перехватил взгляд Гартажа, и тот опустил глаза. Мальвани понял, о чем, вернее, о ком он думает. На Гразском поле остался единственный сын Эжена, теперь после смерти графа титул перейдет к дальним родинам, если, разумеется, Гартаж не женится второй раз. Он еще не стар, может рискнуть.
– Сезар, даже если мы победим...
– Это никого не вернет? Не вернет, но наша победа нужна и им.
– Не пытайтесь меня утешить, вам не веселее, чем мне. Скажите лучше, как вы нашли новые алебарды?
– Великолепно. Тут тебе и бронебойная пика, и крюк для всадников, и серп для коней хотя лошадиные ноги мне жаль.
– Мне тоже. Люди сами выбирают свой путь, кони – нет.
– Людей тоже запрягают. Ифранцы о последней выдумке Сандера еще не осведомлены?
– С арбалетчиками? Нет, хотя странно, как до этого раньше никто не додумался.
– Александр умел заменять хорошее лучшим. Мы с вами в одной упряжке, Эжен. Нас обоих не было у Гразы, зато теперь есть только мы.
– Вы не верите, что Кэрна и Александр найдутся?
– Я даже в Триединого не верю... Вы хотите, чтобы два самых заметных человека в Арции за год не дали о себе знать? Добрался же Луи до Гвары!
– Не представляю, как вам удалось об этом узнать.
– Как бы Тартю ни обнаглел, задерживать посланцев кардинала он не смеет. Брат отца со слов Базиля Гризье утверждает, что Рафаэль Кэрна в месяце Зеркала был жив и здоров, а тело короля так и не нашли и выдали за него младшего Трюэля. Похоже, Жорж этому «пуделю» верит, но с тех пор прошло десять месяцев, граф! Десять! Но Марта все еще надеется.
– Гризье сейчас в Ифране, не так ли?
– Да. С позволения сказать, посол.
– Сезар, вы не думаете, что письмо, которое нам так помогло, написал он? Базиль был у Гразы, и он как будто дружен с Морисом Саррижским, родичем графа Вардо?
– Я скорее поверю в Темную Звезду, чем в то, что сын Элеоноры станет мне помогать. Кто-то скачет...
Молодой мириец с красно-черной лентой в волосах лихо осадил коня и весело сообщил, что ифранцы утром выйдут к броду. Сезар улыбнулся, он только теперь понял, как хочет этого боя.
Невероятно высокий потолок был свинцово-серым и давил на душу, как давят низкие осенние облака. Свет тоже был гниловато-предзимним, а в глубине непонятно зачем выдолбленных ниш клубился разноцветный туман, не давая рассмотреть, что же за ним кроется.
Что поражало, так это отсутствие каких бы то ни было светильников, курильниц, идолов, икон и прочих вещей, столь любезных клирикам. И не похоже, что все это было, но истлело и рассыпалось в прах. Здание было чудовищно огромным и столь же чудовищно пустым, и Роману это очень не понравилось. Эльф-разведчик никогда не испытывал пристрастия к храмам, а мунтский храм Триединого откровенно ненавидел, но здесь таилось нечто большее, чем обычное для церковников желание поразить воображение паствы.
Сам Нэо Рамиэрль в посредниках между собой и небесами не нуждался даже тогда, когда числил себя человеком, а узнав про Исход и прочие прелести, и вовсе пришел к выводу, что боги не так уж и отличаются от людей, гоблинов и орков и молиться им нет никакого смысла. Те из высших сил, кто хочет и может помочь, помогут и так. Тех, кто не желает вмешиваться или вознамерился наказать или поработить, свечками и куреньями не умилостивить. Что до церковников, то они, за исключением таянцев и южных гоблинов, которых и клириками-то можно было назвать с натяжкой, бывали не менее лживыми и корыстными, чем дарнийские менялы. Конечно, были священники, радевшие не за себя, не без этого. Того же Евгения Арцийского Роман очень уважал и сделал все, чтобы старик прожил подольше, но верой здесь и не пахло. Кардинал служил своей стране там, где мог, и так, как мог. Его оружием стала Церковь, и оружие это было сильным. Тарра была оставлена богами, но разумным созданиям тяжко отвечать за себя самим, им нужно одобрение небес или страх перед ними, вот люди и выдумали себе богов и пророков, а гоблины вцепились в память о давно утерянном. Лишь эльфы не закрывали глаза на то, что случилось, но у бессмертных и вечно юных другие печали.