– Рамиэрль, – Аддари тронул разведчика за плечо, – ты знаешь больше меня и больше Норгэреля, а говоришь с нами, как с равными. Я понял, что твой друг, привязавший к себе свою смерть, побывал здесь. Его дорога ведет наверх? Мы можем по ней выйти?
– Можем и выйдем, – заверил Рамиэрль, глядя на мертвый алтарь, – интересно, что за идолы там стояли?
– Крысы? – предположил Норгэрель.
– Нет, – покачал головой разведчик, – крысы и прочая нечисть, без сомнения, стражи. Их дело охранять проход и сообщить хозяину, если что не так.
– А кто прикончил эту тварь? – Норгэрель кивнул на бренные останки, принявшие тот же мертвый серый оттенок, как и все в этом месте.
– Узник, когда освободился. Боялся, что за ним придут, и принял меры – поставил ловушку, разрушил алтарь. Не терплю тюремщиков, но, если б эти делали свое дело получше, наш «друг» до сих пор сидел бы здесь, а не в Вархе, а мы обошлись бы без Ройгу и прочих подлостей. Эмикиэ, мы так и будем стоять и думать о Зле, Добре и том, что было до Великого Исхода?
– Не злись, – примирительно сказал Аддари, к которому присоединилась пискнувшая что-то умильное лльяма. Стало жарко.
– Прости, – улыбнулся Нэо.
– Ничего, – кивнул Солнечный. – Нэо, если мы отсюда выйдем, дороги назад не будет. Вдруг нам нужно что-нибудь сделать?
Еще как нужно, потому он и злится... Роман с тоской посмотрел на угольный отпечаток. Один шаг – и они дома. Воду они найдут быстро, позовут Гиба, он придет за ними один или с Рене, и прощайте радужные тропы и здравствуй, Тарра. Орел и Дракон были правы, он – хороший разведчик и неплохой воин, но в обычной войне он, в лучшем случае, будет лучшим из многих; сейчас же ему выпал шанс сделать то, что не сделает никто, но как же не хочется!
Рамиэрль обошел остатки алтаря, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся еще отвратительнее. Вряд ли прорвавшееся в Тарру неведомое существо добиралось до Серого моря вплавь, и уж тем более невероятно, что оно проскочило в Варху под носом у Эмзара и не кажет оттуда носа по собственному желанию. Если отбросить то, что лежит за пределами вероятности, есть лишь один ответ, объясняющий все. Древние пути – те самые, которыми они с Кризой ушли с Седого поля. Из храма или его окрестностей должен быть ход в Серое море, а оттуда – в Варху. Он уже ходил этими тропами, и это не лучшее воспоминание в его жизни. Рамиэрль прикрыл глаза, вызывая полузабытое ощущение дороги, в кромешной тьме отражаемой во множестве зеркал. Там еще был странный, казавшийся живым слабый ветер, а далеко впереди летел огонек, за которым надо было бежать. Ветер... Он коснулся лица, как слепец, желающий узнать, с кем имеет дело. Можно открыть глаза и выйти вон, но тогда Хозяин Вархи останется недоступен, а эльфы будут связаны своей стражей. Отступать нельзя, он пройдет этим путем, потому что, кроме него, некому.
Вспышку Нэо увидел даже сквозь сомкнутые веки.
– Свете Всемилостивый, – почти простонал Аддари, – что это?!
– Этим путем отсюда ушел наш «приятель», – быстро проговорил Роман, – сначала в Серое море, потом в Варху. Все, эмикиэ. Прощаемся. Аддари, Норгэрель, ступайте дорогой Рене, он сделал это подземелье безопасным. Норгэрель, когда выберетесь, пошли весточку Гибу, тот всегда найдет Скитальца или, если он в море, придет сам. Скоро вы будете в Вархе.
– ...к которой я, по словам того же Рене, не должен приближаться, – усмехнулся Норгэрель. – Я знаю, что ты задумал, Нэо. Ты решил схватить тварь в ее же логове, и не думай, что я отпущу тебя одного.
– А я не отпущу вас обоих, – не допускающим возражений тоном заявил Аддари.
– А, – махнул рукой Нэо, – бездна с вами!
– Ну, – засмеялся Солнечный, указывая на насторожившуюся лльяму, – бездна-то как раз с тобой.
Предоставленный самому себе парк за особняком Бэрротов изрядно разросся. Сильные растения глушили слабые, необрезанные ветки торчали во все стороны, а сорвавшийся словно с цепи бесов вьюн превратил столь любимый покойным Антуаном лабиринт-каприз в непроходимую чащу. Пьер Тартю подарил оставшийся без хозяев дворец Его Высокопреосвященству, но Клавдий боялся этого места, как чумы. Его многие боялись. Кто-то слышал, как в заколоченном доме звучала мирийская гитара, кто-то видел две тени – женскую и мужскую, кому-то привиделся огромный черный конь, рывший копытом воду старого пруда, словно это был песок.
Кардинал, чья знаменитая трусость была подвергнута серьезнейшему испытанию не менее знаменитой жадностью, обращался за помощью и в Красную Палату, и к Предстоятелю антонианцев. Камилл Дюбар лично обошел дворец и парк с Кристаллом Поиска, но ничего не нашел. Илларион же посоветовал Клавдию молить Триединого о прощении, а не думать о мирском на краю пропасти. Кардинал, расценив это как совет держаться подальше от здания, предыдущие хозяева которого в одночасье погибли необъяснимой и страшной смертью, вывез из комнат все, что представляло хоть какую-то ценность, заколотил окна и двери и запер ворота. Так стремительно зарастающий парк оказался в полном распоряжении бродячих собак, кошек, птиц и насекомых.
Никто и не подумал обратить внимание на крупную бабочку, перелетевшую через высокую ограду и устремившуюся в центр запущенного лабиринта. Когда-то там бил фонтан, украшенный скульптурой мраморной лисицы, теперь бассейн был сух, а на его краю сидели двое. Стройный голубоглазый человек задумчиво поигрывал кинжалом, его собеседник, как две капли воды похожий на снящегося всем арцийским прознатчикам и стражникам маркиза Гаэтано, грыз травинку и смотрел в выгоревшее летнее небо.
– Рене, – окликнул он приятеля, нехорошо улыбнувшись, – а ведь уже полдень! Книга Книг опять соврала.
– Арде, – голубоглазый вбросил кинжал в ножны. – Итак, Антипод, коему после свершения Последнего Греха должна была достаться Тарра, так и не явился, и отпущенные ему семь месяцев, семь дней и семь ор прошли. Жаль, но, похоже, любимое пугало церковников сродни Звездному Старцу35. Зря я задержался.
– Ты успеешь, им еще плыть и плыть.
– Верно, – откликнулся Рене, – но пойти на поводу у этой писанины было глупо. О, кого я вижу!
– Меня, – сообщила бабочка, спускаясь на траву и принимая человеческий облик. – И что б вы без меня делали?
– Серпьент, – золотисто-зеленоватые глаза «маркиза Гаэтано» слегка сузились, – ты был в храме?
– Был, – самодовольная физиономия Крапивника сразу поскучнела, – отвратительное место. Дохлое. Елка, и та завянет.
– Ты сделал все, как надо?
– Если не доверяешь, сам бы и лез в эту осень, – огрызнулся Кулебрин. – Этот ваш лиловый ночи напролет стоит на коленках, пялится на стенку и себе под нос бормочет.
– А что со стенкой?
– Мокрая она.
– Мокрая?
– Ага, в потеках. Развалится эта дрянь скоро, точно говорю! Вот шуму-то будет... Хорошо б этого лилового придавило, ненавижу.
– Почему? – быстро переспросил Скиталец.
– А потому, проешь его гусеница, что важный очень. И тупой, как замшелый пень. Жизни нет давно, а торчит, да еще дрянь всякая в нем гнездится.
– Серпьент, – спокойно сказал Рене, – смотри на меня. Внимательно смотри. Что ты видишь?
– Бум-бум-бум, – Крапивник нахмурился. – Врешь! Быть не может!
– Может, – губы Скитальца дрогнули в улыбке, – ты сказал, в Илларионе нет жизни? Он похож на меня? Хоть чем-то?
– Нет, – Кулебрин был на удивление краток, – ничего похожего. Ты все равно наш, таррский, а этот чужой. Такой чужой, что чужее не бывает. Может, ты и умирал, но ты живой, а этот хоть и не сдыхал, а дохлый. А больше ничего сказать не могу. Разит там чем-то, внизу особенно.
– Не кровью?
– Кровь была, но высохла, только пятна на стенках остались... Много пятен. Ну, не знаю я, что там такое! Слушайте, может, вы все это спалите, а? А я потом сверху крапиву выращу, и всем хорошо будет. Или хотя бы клирика этого прибьете?
– Мы подумаем, – очень серьезно ответил Рене, – правда, Эрасти?
– Обязательно. А что женщина?
– Ведьма, – припечатал Серпьент, – и тоже дохлая, но иначе. Я у нее чуть не завял, но теперь все знаю! И что бы вы без меня делали?!
– Серпьент, – поднял бровь Проклятый.
– Ладно уж... Ведьма эта путается с другой, посильнее. Та, то есть то – нет, ее можно вызвать, но сначала кто-то должен завянуть.
– Завянуть? – переспросил Рене.
– Умереть, – пояснил Эрасти. – Анастазия открывает кому-то Проход чужой жизнью.
– Этой ночью завяло трое, – добавил Крапивник, – в том же доме. И еще там цветы не живут.
– Весело, – присвистнул Рене, – меня вот цветы не боятся.
– А чего тебя бояться? Так вот, эта ведьма, проешь ее гусеница, запирается, надевает на себя мерзкие штуки и зажигает ими свечи.
– Ими?
– Угу. Тронет свечку кольцом, та и загорится, только огонь не правильный. Там все не правильное, и сама она не правильная, а уж зеркала у нее... В одно вторая и залазит. А с ней зверь, хуже не придумаешь.
– Белый олень?
– Может, вы его как оленя и видите, но тварь эта травку есть не станет. Только недолго я на него любовался, хозяйка его в другое зеркало отправила. К ведьме, что все это затеяла, и они куда-то ускакали. Фу, пакость! В одном зеркале пусто, в другом – чужачка эта, а посредине ваша Анастазия торчит – то ли спит, то ли померла.
– Долго так продолжалось?
– Долго, я желтеть начал. Из-за свечек этих осень наступает, да еще та, в первом зеркале, бормотала.
– Что?! Что она говорила?! Ты запомнил?
– Не, – покачал головой Серпьент, – тихо и не по-нашему. Но она довольна была, проешь ее гусеница.
– Что было, когда вернулся олень?
– А ничего. Свечки погасли, зеркала стали зеркалами, а ведьма проснулась, сняла камни и пошла себе. Ну, а я за ней. Может, вы хотя бы ее убьете?
– Их убью я, – жестко сказал Эрасти, – обеих, но сначала ты туда вернешься и посмотришь, что будет делать Анастазия и с кем говорить. Вряд ли она каждый день жертвует тремя сестрами, видимо, ей что-то было очень нужно.