Чувствуя боль во всем теле, стараясь прогнать жуткие мысли, прежде чем они успеют поселиться в измученном не меньше тела мозгу, Саймон медленно поплелся в сторону теней.
39. Упавшее солнце
Эолейр смотрел на остатки своего отряда эрнистирийцев. Из около ста человек, покинувших западные земли вместе с ним, он насчитал чуть больше двух десятков, они сидели, сгорбившись, с изможденными лицами и пустыми, точно пересохшие колодцы, глазами вокруг костров у подножия горы, ниже Наглимунда.
Вы только посмотрите на этих несчастных, отважных людей, – подумал Эолейр. – Разве можно, глядя на них, сказать, что мы одержали победу?
Он и сам чувствовал себя измученным, будто из него также выкачали всю кровь и храбрость, нереальным, словно призрак.
Когда он переходил от одного костра к другому, по склону горы поплыла тихая, диковинная мелодия, и Эолейр увидел, как напряглись его люди, а потом принялись невесело между собой переговариваться. Это пели ситхи, которые несли караул у разбитых стен Наглимунда… но даже те, что являлись союзниками эрнистирийцев, были такими чуждыми, что вызывали у смертных беспокойство. Норны, бессмертные кузены ситхи, также пели свои песни.
За две недели осады стены Наглимунда были окончательно разрушены, однако белокожие защитники крепости перебрались во внутреннюю часть замка, который оказалось на удивление трудно захватить. Там действовали силы, коих Эолейр не понимал, да и самый умный генерал не сумел бы постичь – а граф Эолейр, как он часто себе напоминал, генералом не был. Он являлся землевладельцем, не слишком рьяным придворным и прекрасным дипломатом. А потому неудивительно, что он, как и его люди, чувствовал, будто его несет течение, слишком сильное для несовершенных умений.
Норны организовали защиту с помощью – так Эолейр понял со слов Джирики – чистой магии.
Они пропели «Неуверенность», объяснил Джирики. А кроме того, задействовали заклинание «Власть над тенями». До тех пор пока не будет расшифрована музыка, а тени распутаны, замок не падет. Временами у них над головами собирались тучи, начиналась короткая гроза, но она быстро заканчивалась. В другие дни на чистом небе вдруг начинали сверкать молнии и гремел гром. Иногда туман, который окутывал крепость, казался твердым, точно алмаз, и блестел, как стекло. Порой он становился кроваво-красным или чернильно-черным, и его длинные щупальца поднимались над стенами, словно собирались вцепиться в само небо.
Эолейр часто просил Джирики объяснить ему, что происходит, но для ситхи действия норнов – и то, как пытались отвечать на них его собственные соплеменники, – казались не более странными, чем деревянные заборы или осадные или любые другие военные машины людей. Термины на языке ситхи мало или почти ничего не значили для Эолейра, который только испуганно или удивленно качал головой. Он и его люди оказались вовлечены в войну между чудовищами и волшебниками из баллад. Здесь не было места смертным, и они это знали.
Задумчиво обойдя круг, граф вернулся к своему костру.
– Эолейр, – поприветствовал его Изорн. – Я сберег для тебя несколько последних глотков. – Он махнул графу рукой, чтобы тот устраивался у костра, и поднял мех с вином.
Эолейр сделал глоток, скорее за компанию, чем по какой-то другой причине. Он никогда не любил выпить, особенно когда его ждала работа: трудно сохранять холодную голову при иностранном дворе, где обильные обеды сопровождаются таким же количеством вина.
– Спасибо, – сказал он, стряхнул тонкий слой снега с бревна и сел, придвинув ноги в сапогах поближе к огню. – Я устал, – тихо проговорил он. – А где Мегвин?
– Чуть раньше вышла прогуляться, но я уверен, что уже легла спать. – Он махнул рукой в сторону стоявшей неподалеку палатки.
– Ей не следует гулять одной, – заметил Эолейр.
– Я отправил с ней одного из своих парней. Она не уходит далеко. Впрочем, я бы этого не допустил, даже с охраной.
– Я знаю. – Эолейр покачал головой. – Но ее дух нездоров, и мне кажется преступлением то, что мы взяли ее с собой на поле сражения. Особенно такое. – Он показал на склон горы и снег, но Изорн прекрасно понимал, что граф имел в виду вовсе не местность или погоду, и пожал плечами.
– Да, она безумна, но у меня такое ощущение, что она чувствует себя здесь спокойнее, чем многие мужчины.
– Не говори так! – сердито сказал Эолейр и тяжело вздохнул. – Мегвин не безумна!
– Если это не безумие, Эолейр, – мягко, с сочувствием проговорил Изорн, – тогда что? Она ведет себя и разговаривает так, будто оказалась в стране ваших богов.
– Иногда мне кажется, что, возможно, она права.
Изорн поднял руку, и свет костра упал на неровный шрам, шедший от запястья к локтю.
– Если таковы Небеса, тогда священники Элвритсхолла меня обманули. – Он ухмыльнулся. – Но если мы уже мертвы, тогда нам больше нечего бояться.
Эолейра передернуло.
– Это как раз то, что меня беспокоит. Мегвин действительно думает, будто умерла, Изорн! Она может в любой момент снова отправиться в гущу сражения, как в тот первый раз, когда ей удалось от нас ускользнуть…
Изорн положил широкую ладонь графу на плечо:
– Мне кажется, что безумие не лишило Мегвин ума. Возможно, она не испытывает такого же ужаса, как мужчины, но она боится. Ей, как и нам, не нравится проклятый замок, в котором разгуливает ветер, и не менее проклятые, мерзкие белые существа. До сих пор Мегвин ничто не угрожало, и мы постараемся сделать все, чтобы так и оставалось дальше. Не сомневаюсь, что у тебя полно других забот и проблем.
Граф устало улыбнулся:
– Итак, Изорн Изгримнурсон, насколько я понимаю, ты намерен заняться работой твоего отца?
– В каком смысле?
– Я видел, что делает твой отец для Джошуа. Поднимает принца, когда тому очень хочется лечь, тычет его под ребра и поет песни, если Джошуа собирается уснуть. Получается, что ты будешь моим Изгримнурсом?
На лице риммера появилась широкая ухмылка:
– Мы с отцом простые парни. У нас не столько мозгов, как у тебя и Джошуа, чтобы беспокоиться обо всем на свете.
Эолейр фыркнул и потянулся к меху с вином.
Вот уже третью ночь графу снилась недавняя стычка в стенах крепости, кошмар такой яркий и наводивший ужас, на который не способно даже самое изощренное воображение.
Это было особенно жуткое сражение. Эрнистирийцы, которые теперь носили промазанные жиром маски из ткани, чтобы защититься от пыли-безумия, выглядели так же пугающе, как и остальные участники битвы; смертные, оставшиеся в живых после первых дней осады, теперь дрались с врагом с наполненной ужасом решимостью, зная, что только так они получат шанс покинуть живыми это населенное призраками место. В основном стычки происходили на узких пространствах между обгоревшими, полуразрушенными строениями и в уничтоженных морозами садах – местах, где Эолейр когда-то прогуливался теплыми вечерами с дамами двора Джошуа.
Постепенно уменьшавшаяся армия норнов защищала украденную у законного хозяина крепость с безрассудством безумцев: граф однажды видел, как один из них совершенно сознательно бросился вперед с мечом в груди, чтобы убить смертного, сжимавшего рукоять, прежде чем умер в фонтане собственной крови.
Большинство гигантов также погибли, но каждый, прежде чем упасть, забрал с собой множество людей и ситхи. В своем сне Эолейр снова и снова видел, как один из громадных гюне схватил риммера Уле Фреккесона, сопровождавшего военный отряд, вышедший из Эрнисдарка, размахнулся и вышиб ему мозги о стену так же легко, как будто расправился с котом. Когда его окружили трое ситхи, он презрительно помахал перед ними трупом, практически лишившимся головы, и на них пролился водопад крови и внутренностей. Волосатый гигант использовал тело Уле как дубинку и убил одного из ситхи, прежде чем двое других пронзили копьями сердце чудовища.
Пытаясь вырваться из железной хватки жуткого сна, Эолейр беспомощно смотрел, как тело Уле превратилось в оружие, наносившее удары направо и налево, пока не стало распадаться на куски…
Когда он проснулся, его била дрожь, а голова болела так, что ему казалось: еще мгновение, и она лопнет. Эолейр сжал руками виски, стараясь облегчить тяжесть. Как может человек видеть подобные вещи и сохранить рассудок?
Кто-то осторожно прикоснулся к его запястью.
Эолейр в ужасе вскрикнул, перекатился в сторону, чтобы дотянуться до меча, и увидел у входа в палатку высокую тень.
– Успокойтесь, граф Эолейр, – сказал Джирики. – Извините, что напугал. Я позвал вас от входа, но подумал, что вы спите, поскольку вы не ответили. Прошу, простите меня за вторжение.
Эолейр испытал облегчение, но одновременно рассердился и почувствовал смущение:
– Что вы хотите?
– Еще раз простите меня. Я пришел, потому что это важно, а у нас мало времени.
Граф тряхнул головой и сделал медленный вдох.
– А в чем дело? Что-то не так?
– Ликимейя просит вас прийти. Мы вам все объясним. – Джирики сдвинул в сторону клапан палатки и вышел наружу.
– Вы пойдете со мной? Я подожду, пока вы оденетесь.
– Да… да, конечно, пойду.
Граф почувствовал нечто сродни гордости. Ликимейя отправила за ним сына, а поскольку теперь Джирики участвовал только в самых значимых и ключевых делах, похоже, для ситхи действительно было важно, чтобы он к ним пришел. Впрочем, через мгновение гордость уступила место мучительному беспокойству: неужели все так плохо, что они решили обратиться за новыми идеями к командиру четырех десятков напуганных до ужаса смертных воинов? Эолейру казалось, что ситхи начинают одерживать победу в осаде.
Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы пристегнуть ремень с мечом, надеть сапоги и подбитый мехом плащ. Он шагал за Джирики по окутанному туманом склону, поражаясь тому, что ситхи, хотя и был высоким и широкоплечим, как сам Эолейр, оставлял едва заметные следы, в то время как за графом тянулась дорожка потревоженного белого снега.