«Когда моя мать была беременна мною первый месяц, случилось ей видеть в Трианоне придворный праздник. Взгляд ее упал на кавалера с блестящей усеянной драгоценными камнями цепью на шее… Этот же самый кавалер ранее покушался на ее добродетель, она с отвращением отвергла его, но теперь, озаренный блеском бриллиантов, он показался ей высшим существом… Ему удалось приблизиться к ней и увлечь за собой в уединенное место. Там он, полный страсти, заключил ее в объятия, мать ухватилась за великолепную цепь, но в тот же миг он пошатнулся и увлек ее в своем падении. Случился ли с ним удар или была другая причина, но он упал мертвым… От пережитого испуга моя мать тяжело заболела. И ее, и меня считали погибшими, но все же она выздоровела, и роды прошли благополучнее, чем того можно было ожидать. Однако страх, пережитый ею в ту ужасную минуту, наложил отпечаток на меня. Взошла моя злая звезда и заронила в меня искру, от которой разгорелась самая поразительная и самая пагубная из страстей…»
Это объяснение предвосхищает объяснение причин чудовищных склонностей соответствующих персонажей последующей литературы. Только один пример — все тот же доктор Лектер, чья страсть к каннибальству объясняется в романе «Ганнибал» сильнейшим впечатлением от ужасных событий, свидетелем которых он стал в раннем детстве.
Тот факт, что историки литературы полагают первыми детективами все-таки рассказы Эдгара По, а не Гофмана, объясняется по-видимому тем, что последний относительно немного места уделил механизму раскрытия детективной загадки, сосредоточившись на характерах героев и — главное — на атмосфере происходящего. При том есть у него и серьезное преимущество перед многими последователями: профессиональный юрист, Гофман с большой достоверностью воссоздает ход полицейского расследования и последующего судебного процесса. Что же до готики, то видимо, неслучайно Гофман написал не только «Мадемуазель де Скюдери», но и «Эликсиры Сатаны» и «Песочного человека». Как, впрочем, второй предтеча — официально признанный «отец» детектива кроме «Похищенного письма» еще и «Маску Красной Смерти» и «Метценгерштейн». Да и сэр Артур Конан Дойл прибавил к похождениям Великого Сыщика хрестоматийную готическую новеллу «Номер 249» — едва ли не первый из жутких и столь полюбившихся Голливуду историю об оживленной мумии. Ну, а под пером Александра Дюма в таинственное мистическое приключение впутывается уже сам студент Гофман, будущий писатель, коему благоволит призрак казненной якобинцами мадам Дюбарри («Женщина с бархаткой на шее»). Замечу кстати (хотя данный факт не является предметом этого исследования), что повесть Дюма во многом перекликается с пушкинской «Пиковой дамой» — та же страсть героя к азартной игре, та же весть с того света, раскрывающая тайну выигрыша. Даже пушкинский Герман определенными чертами (немецким происхождением, внешностью, характером и даже созвучием имен) предваряет Гофмана из «Женщины с бархаткой на шее» — не подлинного писателя Гофмана, разумеется. Вполне возможно, что совпадения неслучайны: в тот период основным соавтором Дюма был писатель Ипполит д’Оже, служивший молодым человеком в русской гвардии (он был офицером Кавалергардского полка), друживший с многими будущими декабристами (с Луниным и Анненковым, в частности) и знакомый с Пушкиным и его творчеством. Впрочем, как я уже говорил, литературные расследования не являются предметом моей книги.
Атмосфера гофмановской новеллы прямо перекликается с атмосферой рассказов Эдгара По: мастерское изображение ночного Парижа, почти физически ощущаемый при чтении иррациональный страх, испытываемый героями, порожденный не только таинственными нападениями, жертвами которых становятся люди, на первый взгляд, ничем не связанные между собой (еще одна деталь, используемая современными сочинителями похождений маньяков), но и бессилием официальных властей. Ночь, видения, призраки… Лишь в конце, как и положено в детективе, читатель получает рациональное объяснение; в целом же «Мадемуазель де Скюдери» достаточно наглядно демонстрирует нам родство детективной и готической литературы (кстати, во многих готических романах — например, в «Удольфских тайнах», — таинственное тоже получает рациональное объяснение; этот момент прекрасно спародирован в гениальном романе Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе»: и Агасфер — не Агасфер, и оживший мертвец — не мертвец, и призраки — не призраки).
Не могу сказать, насколько повлияла на Эдгара По новелла Гофмана. Известно, что По высоко ценил творчество старшего современника, но при этом писал: «Источник ужаса, пронизывающего мои рассказы, в моей души, а не в творениях немецкого романтика…» Утверждать, что именно «Мадемуазель де Скюдери» вызвала к жизни «Убийства на улице Морг», «Тайну Мари Роже» и «Похищенное письмо» прямых оснований нет. С другой стороны, это, возможно, объясняет выбор места действия — Париж, в котором Эдгар По не был ни разу в жизни. Впрочем, он не бывал и в других местах, которые любил описывать… Оставим же поиски следов влияния, удовлетворимся тем, что в какой-то степени восстановили справедливость и отдали заслуженную дань уважения подлинному родоначальнику любимого многими поколениями читателей жанра.
И перенесемся из литературного XVII века в литературный же XIX, из гофмановской Франции во Францию По, из особняка мадемуазель де Скюдери — в квартиру С.-Огюста Дюпена:
«Весну и часть лета 18… года я прожил в Париже, где свел знакомство с неким мосье С.-Огюстом Дюпеном. Еще молодой человек, потомок знатного и даже прославленного рода, он испытал превратности судьбы и оказался в обстоятельствах столь плачевных, что утратил всю свою природную энергию… Единственная роскошь, какую он себе позволял, — книги… Если бы наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас сочли бы маньяками… Наше уединение было полным… Одной из фантастических причуд моего друга — ибо как еще это назвать? — была влюбленность в ночь, в ее особое очарование; и я покорно принял эту странность, как принимал и другие, самозабвенно отдаваясь прихотям друга. Темноликая богиня то и дело покидала нас, и чтобы не лишаться ее милостей, мы прибегали к бутафории: при первом проблеске зари захлопывали тяжелые ставни старого дома и зажигали два-три светильника, которые, курясь благовониями, изливали тусклое призрачное сияние. В их бледном свете мы предавались грезам, читали, писали, беседовали, пока звон часов не возвещал нам приход истинной Тьмы…»
Вряд ли стоит еще раз специально обращать внимание читателя на то, что приведенное описание образа жизни месье Дюпена весьма напоминает нам образ тех существ, коим была посвящена глава «Дети подземелья». То же уединение и привязанность к закрытому пространству, та же нелюбовь к солнечному сияния (Дракула и его многочисленные потомки терпеть не могли дневного света). Призрачное сияние светильников-или курильниц, окутывающих благовониями странное святилище ночи… Словом, перед нами старый наш знакомый, в ипостаси отпрыска аристократической французской фамилии, с жизнью причудливой и необычной, изобиловавшей приключениями, ныне поселившийся в Сен-Жерменском предместье Парижа, редко покидающий свой дом, блестяще раскрывающий загадки, а подсказки для полицейских формулирует все тем же пифийским образом. Рискуя показаться навязчивым, отмечу все же, что Огюст Дюпен в рассказах Эдгара По похож на уже упоминавшегося Дракулу — только не из романа Брэма Стокера, а из написанного шестьюдесятью годами позже детективного романа американца Роберта Лори «Плененный Дракула». В этом романе (честно говоря, не блещущим иными достоинствами, кроме неожиданной фигуры «сыщика») знаменитый вампир занимается… расследованием убийства, в котором несправедливо обвинен сын полицейского, в свое время пленившего трансильванского графа. Вообще, страшный граф то и дело появляется на страницах фантастических детективов — либо в роли сыщика-судьи (читатель легко может представить себе, как именно наказывает разоблаченных преступников сей поборник справедливости), либо в качестве преступника — например, в романе Ф. Сэберхагена «Дело Дракулы». Ну, а в романе-комиксе П. Николаса «Лига необычных джентльменов», экранизированном в Голливуде, соперником знаменитого вампира выступает не менее знаменитый сыщик Шерлок Холмс, и лишний раз можно убедиться в схожести этих двух классических персонажей мировой массовой литературы.
И уж коли вновь появилось на странице это имя, сделаю еще одно замечание. Говоря в «Детях подземелья» о малоподвижности как об одной из наиболее характерных черт классического сыщика, я, казалось бы, противоречу сам себе — ведь в отличие от Неро Вульфа или дона Исидро Пароди, обитатель Бейкер-стрит весьма энергичен, да и передвигается на любые расстояния вполне охотно и легко. Но предоставим слово доктору Уотсону, то есть, Конан Дойлу (рассказ «Случай с переводчиком»):
«…Мы заспорили, в какой мере человек обязан тем или другим своим необычным дарованием предкам, а в какой — самостоятельному упражнению с юных лет.
— В вашем собственном случае, — сказал я, — из всего, что я слышал от вас, по-видимому, явствует, что вашей наблюдательностью и редким искусством в построении выводов вы обязаны систематическому упражнению.
— В какой-то степени, — ответил Холмс задумчиво. — Тем не менее эта склонность у меня в крови, и идет она, должно быть, от бабушки, которая была сестрой Верне, французского художника. Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы.
— Но почему вы считаете, что это свойство у вас наследственное?
— Потому что мой брат Майкрофт наделен им в большей степени, чем я…»
В произведениях Конан Дойла действуют два Холмса — Шерлок и Майкрофт! Каков же он, второй Холмс — вернее, первый, поскольку старший — старше Шерлока на семь лет?
«Майкрофт обладает большей наблюдательностью, чем я… Майкрофт — из чудаков чудак… Вас удивляет, почему он не применяет свои дарования в сыскной работе? Если бы искусство сыщика начиналось и кончалось размышлением в покойном кресле, мой брат Майкрофт стал бы величайшим в мире деятелем по раскрытию преступлений. Но… он бы лишнего шагу не сделал, чтобы проверить собственные умозаключения… Майкрофт снимает комнаты на Пэл-Мэл, так что ему только за угол завернуть, и он в Уайтхолле. Больше он никуда не ходит, и нигде его не увидишь, кроме как в клубе „Диоген“, прямо напротив его дома…»