Фигура серийного убийцы-маньяка, весьма важная для современного детектива, впервые появилась в зарубежной литературе в романе Роберта Блоха «Психоз» (1958), но в советской криминальной литературе аналогичного персонажа не было и быть не могло.
«И что такого страшного? — может сказать читатель, да еще и плечами пожать. — Ну и слава Богу, что не было в советской литературе такого. Что хорошего, когда произведения живописуют ужасы, смакуют натуралистические подробности, да так, что страницы в книгах кажутся пропитанными кровью? Нет уж, лучше по-старому, по-доброму — отравили в семейном кругу из-за наследства. Ну или там за обиду отомстили. Или зарезали, чтоб ограбить. Разве не так?»
Не так, дорогой читатель, совсем не так. Конечно, в живописании жестокостей только ради щекотания не-
рвов читателей ничего хорошего нет. Но мы ведь в самом начале договорились, что речь у нас идет именно о литературе, а вовсе не о халтурных поделках. А детективная литература, претендующая на то, чтобы называться литературой, сегодня никуда не может деться от фигуры маньяка, совершающего серию жестоких убийств. В центре многих действительно хороших современных детективов стоит напряженный поединок героя-сыщика и маньяка.
И это ведь неслучайно. Вспомним: первым преступником, описанным в детективе, стал мэтр Рене Кардильяк («Мадемуазель де Скюдери», 1819). Маньяк-убийца, одержимый, безумец с навязчивой идеей. А следом, в «Убийствах на улице Морг» (1842), — орангутан. Где уж тут «по-старому, по-доброму»…
Впрочем, о принадлежности образа преступника к миру нечеловеческому, к миру сумеречному, оргиастическому я уже говорил, не буду повторяться. Строго говоря, можно ведь и Эдипа рассматривать как персонажа с двоящимся сознанием — сознанием и преступника, и сыщика. Появления именно такого персонажа требовала вся мифологическая подоплека, мифологический жанровый подтекст, идеология детективного жанра. Вот он и появился — в книгах Томаса Харриса, Роберта Харриса, Эллери Куина, Джеффри Дивера, Николаса Конде, Тэсс Герритсен, Патриции Корнуэлл, Джеффа Линдсея. И ведь перечисленные здесь авторы — это не халтурщики, не ремесленники, жаждущие посмаковать кровь и грязь. Нет, все они входят в число лучших мастеров жанра.
Фигура не просто преступника, но истинного олицетворения зла, сеющего гибель не ради копеечной выгоды, а потому что душа его запродана темным силам, потому что душа его принадлежит темному и страшному миру смерти, потому что душа его и олицетворяет смерть, — такой преступник, более не нуждающийся в масках и простых мотивах, только и достоин быть противником герою-сыщику.
В силу изложенных выше причин, подобная фигура не могла появиться в советской криминальной литературе. Хотя точно так же требовалась ей.
«…В шести километрах от Магарана, в двадцати метрах от обочины, в кустах обнаружен полуистлевший мешок, в котором находятся части человеческого тела. Дальнейшим осмотром места происшествия, в направлении к городу, в сорока метрах от мешка с туловищем, голова и конечности которого были отчленены, найден сверток из мешковины, в котором оказались ноги и левая рука человека с татуировкой ДСК. Голова не обнаружена; в ходе поисков группой УУГР области найдена полуистлевшая офицерская шинель с погонами капитан-лейтенанта»[264].
С этой страшной находки начинается роман Юлиана Семенова «Противостояние». Главный герой серии детективов («Петровка, 38», «Огарева, 6», «Тайна Кутузовского проспекта»), полковник МУРа Владислав Николаевич Костенко вступает в напряженный поединок с серийным убийцей Кротовым. С точки зрения законов жанра здесь есть много проколов. Главный, разумеется, заключается в том, что личность преступника становится известна читателю раньше, чем сыщику.
Но, безусловно, есть в этом романе и находки, выделяющие книгу из числа других милицейских романов (в том числе, и романов самого Семенова). Прежде всего — как автор решил проблему существования в СССР серийного убийцы, которого не должно было быть.
Просто и изящно. Была одна категория персонажей, коих разрешалось оделять сколь угодно черными и отрицательными чертами, коим позволялось совершать самые страшные и кровавые преступления — даже те, которых вроде бы и не существовало в Советском Союзе. Таковыми были предатели, изменники и военные преступники времен Великой Отечественной войны. Литературной находкой Юлиана Семенова в данном случае было то, что он совместил фигуру государственного преступника (каковыми считались бывшие коллаборационисты) с уголовной фабулой. В его романе, в отличие от общепринятых правил, военному преступнику противостоял не следователь КГБ, а опер из МУРа. Может показаться, что разница невелика, на самом деле — она огромна: фигуру, типичную для одного жанра, перенести в другой — с тем чтобы решить задачи именно другого жанра.
Таким образом, персонаж из шпионского романа перекочевал в роман милицейский, сохранив свою биографию — романную и жанровую. По роману, он — предатель, перебежавший к врагам:
«…он, Кротов, принес на руках зарезанного им комсорга его роты по кличке Козел и планшет с картами и документами немецким оккупантам и, таким образом, заслужил их доверие»[265].
Кротов превращается в диверсанта, проходит обучение и участвует в страшных событиях: становится провокатором в лагере для военнопленных, затем засылается в тыл советских войск для проведения диверсий, наконец, участвует в убийствах германских граждан (а затем и исполнителей этих убийств, своих соучастников), с тем чтобы потом приписать эти злодеяния красноармейцам.
Учат его делам полезным:
«“Программа обучения навыкам диверсионной работы разделена на два этапа: первый — тактический, облегченный; второй — стратегический, повышенной трудности.
…Не все лица, прошедшие первый этап обучения, могут быть введены в группы “второго этапа”. Повышенная трудность предполагает обучение лиц, имеющих навыки вождения автомобиля, самолета, яхты, умеющих прыгать с парашютом, владеющих иностранными языками, например польским и английским; норвежским и русским, испанским и французским. При этом ко “второму этапу” допускаются те, кто уже зарекомендовал себя достойным солдатом фюрера при выполнении заданий в тылу противника.
<...>
Успешному выполнению такого рода заданий должна предшествовать тщательная подготовка по следующим направлениям:
1) Навыки затаивания; организация запасных явок.
<...>
2) Наука вхождения в контакт с людьми.
<...>
5) Мимикрия…”»[266].
Фронтовая «карьера» Кротова завершается первым убийством с расчленением:
«…в марте сорок пятого года в районе Бреслау, в нашей прифронтовой зоне, был обнаружен мешок с расчлененным туловищем. Головы не было, как и в нынешнем эпизоде. Около места преступления нашли морской бушлат и бескозырку»[267].
Он превращается в убитого им человека, воспользовавшись его документами…
Собственно говоря, пересказывать сюжет романа до конца я, конечно, не собираюсь. Но на некоторые моменты хочу обратить внимание.
Начнем с того, что роман «Противостояние» вышел в 1978 году. Иными словами, Кротову должно быть никак не менее 60 лет, а возможно, и более. То есть по тогдашним советским меркам — пенсионер, весьма пожилой человек. Между тем его сила, энергия, изворотливость, навыки убийцы — все это куда гармоничнее и естественнее смотрелось бы в молодом человеке. Но не в шестидесятилетнем.
Другое дело, что это — детектив, пусть и милицейский. А значит — сказка. Да и персонаж, прямо скажем, не простой. Вся его биография (подлинная) выстраивается автором, как биография человека, запродавшего душу дьяволу. Вот хоть такая сцена:
«Штатский открыл папку, достал оттуда листок с приколотой фотографией Кротова, подвинул ему, протянул перо. Кротов… подписал, не читая, тем более что они со своим готическим шрифтом совсем озверели…»[268]
Написанный готическим шрифтом договор с нечистой силой — очень откровенная сцена. Тем более что в рейхе, вопреки мнению Семенова, готический шрифт при нацистах был запрещен с 1941 года — как еврейское изобретение…
Кротову не только сохраняют жизнь. Его излечивают от заикания — жестоким, чудовищным способом: электротоком (соответствующая сцена в экранизации романа производит жуткое впечатление).
Этот эпизод, в сущности, имеет совершенно четкий аналог в загробном мире волшебной сказки — отверзание уст как право вхождения в потустороннее царство. В. Я. Пропп в «Исторических корнях волшебной сказки» пишет: «…отверзанию уст предшествует немота [в нашем случае — сильное заикание. — Д.К.] — запрет слова в этих случаях засвидетельствован»[269].
Кротов еще и женится на одной из обитательниц потустороннего мира и «вкушает загробную пищу» на свадебном пиру. А ведь, согласно фольклору многих народов, от маори до евреев, тот, кто приобщается к еде мертвецов, навеки сам приобщается к миру умерших.
Вот и Кротов перестает быть человеком, превращается в демона-оборотня, жаждущего крови. Даже те, якобы материальные мотивы убийств, совершаемых им, мотивы, которые, прямо скажем, наспех придумывает ему автор (например, небольшой золотой самородок), не могут скрыть от читателя тот факт, что Кротов просто жаждет убивать. И ничего более.
«“…в районе озера Рица за сгоревшей зеленой дачей, возле рощи грецких орехов обнаружен расчлененный труп женщины без головы…”»[270]
Демон-оборотень Кротов стремится вырваться из удушающего его мира живых — уйти в мир мертвых, мир демонов, в котором он может существовать. Его разрушительная сила и всепоглощающая ненависть к гражданам СССР (читай — ненависть неупокоенного мертвеца к живым) нарастают по мере приближения к границе, по мере усиления этой тяги.