литературный источник — именно роман Ильфа и Петрова.
И это один лишь пример. Как видим, не только фамилии героев совпадают, но и привычки.
Зося Синицкая из «Золотого теленка» превратилась в Варю Синичкину, а свою «яблочную родинку», так умилявшую персонажей-мужчин в «Теленке», она уступила найденному в романе Вайнеров ребенку.
Разумеется, речь не идет о буквальном и стопроцентном переносе. Тот же Бомзе у Вайнеров, например, соединяет черты двух персонажей из романа Ильфа и Петрова и одного — из «Двенадцати стульев»:
«В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов и загадочных картинок пошли новые веяния. Работа по старинке вышла из моды. Секретари газетных и журнальных отделов… не брали товара без идеологии. И пока великая страна шумела, пока строились тракторные заводы и создавались грандиозные зерновые фабрики, старик Синицкий, ребусник по профессии, сидел в своей комнате и, устремив остекленевшие глаза в потолок, сочинял шараду на модное слово “индустриализация”»[379].
Вот и Бомзе, уйдя из «Геркулеса», перейдя из одной книги в другую, освоил профессию, сходную с профессией старика Синицкого:
«Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог понять, как такую ерунду можно считать работой: Михал Михалыч был профессиональный шутник. Он придумывал для газет и журналов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не обижался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не нравились — забирал или переделывал…»[380]
А возможно, на профессию персонажа не из «Теленка», а из «Двенадцати стульев»:
«Шаляпин пел. Горький писал большой роман. Капабланка готовился к матчу с Алёхиным. Мельников рвал рекорды. Ассириец доводил штиблеты граждан до солнечного блеска. Авессалом Изнуренков — острил.
Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца. Он делал это по заданиям юмористических журналов. На своих плечах он выносил ответственнейшие кампании, снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство московских сатирических журналов.
<…>
...После выхода журналов в свет остроты произносились с цирковой арены, перепечатывались вечерними газетами без указания источника и преподносились публике с эстрады «авторами-куплетистами».
Изнуренков умудрялся острить в тех областях, где, казалось, уже ничего смешного нельзя было сказать»[381].
Ну да, в профессиональном шутнике Михал Михалыче Бомзе можно усмотреть и намек на другого шутника, уже из нашего времени, Михал Михалыча Жванецкого, этакая легкая дружеская подколка. Но и отсылка все к той же знаменитой книге (или книгам) — тоже. Во всяком случае, для анализа романа-загадки последнее — гораздо важнее.
«…На кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот…»[382]
Мне почему-то видится здесь хулиганский намек на еще одного персонажа Ильфа и Петрова — на Шуру Балаганова (Шура Баранова — Шура Балаганов), но это менее заметно и почти недоказуемо, так что я готов от казаться от такого утверждения. Достаточно и приведенных выше, вполне видимых параллелей между двумя столь на первый взгляд, непохожими книгами. Вообще же параллелей этих, небольших деталей, даже деталек, на самом деле много, они щедро разбросаны по тексту:
«…В уголке черного мутного глаза застыла печаль, едкая, как неупавшая слеза…»[383]
«…Уже вырвалась из очей Паниковского крупная слеза…»[384]
Интересно, что оба последних, слезливых персонажа — киевляне.
А водителю служебного автобуса Копырину придано неожиданное сходство с Адамом Козлевичем. Соответственно и автомобили обоих персонажей описываются в сходной манере:
Вот «лорен-дитрих» Адама Козлевича, с завлекательной надписью «Эх, прокачу!»:
«— Оригинальная конструкция, — сказал, наконец, один из них, — заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно сделать из простой швейной машинки Зингера? Небольшое приспособление — и получилась прелестная колхозная сноповязалка.
— Отойди! — угрюмо сказал Козлевич.
<…>
— Адам! — закричал он, покрывая скрежет мотора. — Как зовут вашу тележку?
— «Лорен-Дитрих», — ответил Козлевич.
— Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя. Ваш «Лорен-Дитрих» отличается замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему предлагаю присвоить машине название — Антилопа. Антилопа-Гну…
Зеленая Антилопа, скрипя всеми своими частями, помчалась по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и вылетела на рыночную площадь…»[385]
А вот — «опель блитц» Копырина из «Эры милосердия»:
«Во дворе около столовой стоял старый красно-голубой автобус с полуоблезшей надписью «милиция» на боку. Шесть-на-девять крикнул мне:
— Гляди, Шарапов, удивляйся: чудо века — самоходный автобус! Двигается без помощи человека…
<…>
Водитель автобуса Копырин… сказал мне доверительно:
— Эх, достать бы два баллона от «доджа», на задок поставить — цены бы «фердинанду» не было.
— Какому «фердинанду»? — спросил я серьезно. Копырин засмеялся:
— Да вот они, балбесы наши, окрестили машину, теперь уж и все так кличут.
<…>
Копырин нажал ногой на педаль, стартер завыл… И мотор, наконец, чихнул… заревел громко и счастливо, заволок двор синим едучим угаром, и «фердинанд» тронулся, выполз на Большой Каретный и взял курс на Садовую...»[386]
Что еще любопытно — как правило, именно в сатирических произведениях обнаруживаются моменты, пародирующие «серьезную» литературу. В предыдущей главе я уже писал, что в «Золотом теленке» можно увидеть пародию на детектив. Контора «Рога и копыта», в сущности, пародия на частное детективное бюро, беседы Бендера с «подозреваемыми» отсылают к соответствующим сценам из классических детективов, а сам Остап Бендер то и дело пытается применить пресловутый «дедуктивный метод» Шерлока Холмса.
В случае же «Эры милосердия» мы имеем обратную пародию, пародирующую (простите за неизбежную тавтологию) пародию сатирическую. Разумеется, я имею в виду лишь некоторые элементы по преимуществу серьезного и весьма непростого романа.
Зачем же, для чего понадобилось Вайнерам вводить героев сатирического произведения в качестве второстепенных, фоновых персонажей в милицейский детектив — вопрос непростой. И ответ на него — тем более. Возможно, конечно, просто из литературного озорства ярких писателей, отплативших Ильфу и Петрову за насмешки над любимым жанром той же монетой. Возможно, чтобы вплести в ткань повествования ниточки, привязывающие «Эру милосердия» к определенному культурному контексту.
Но, кажется мне, была еще одна причина.
Между «Золотым теленком» и «Эрой милосердия», словно черная дыра, словно непреодолимая пропасть, пролегла война. Страшная, жестокая война. И эти несколько персонажей из довоенного произведения оказываются крохотными осколками безвозвратно ушедшего времени. Чудом уцелевшие единички из великого множества забавных и колоритных фигур, вышедших некогда из-под пера (из-под перьев) веселых друзей-писателей.
Киевские родственники Бомзе (или Паниковского) — где они?
В Бабьем Яру.
Пикейные жилеты, спорившие о мировой политике на улицах Черноморска (за которым явственно проглядывает Одесса), все эти Валиадис, Фунт — где они? Дрейфус, старик Кукушкинд из канувшего в Лету «Геркулеса» — где они?
Во рву Дольникского гетто под Одессой.
А молодые персонажи? Сколько из них могли пережить войну, сколько вернулись в родные дома калеками?
Сын Бомзе (вайнеровского Бомзе) погиб в ополчении, под Москвой, в 1941 году:
«Сына Бомзе — студента четвертого курса консерватории — убили под Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно близорук и в день стипендии приносил матери цветы»[387].
И нет больше озорства. Есть очень грустная и изящная отсылка к трагедии войны и Холокоста.
Обратная сторона пародии, ее изнанка — трагедия.
Вот ведь какие неожиданные открытия можно сделать, зацепившись за одну лишь странность — несовпадение кинематографического возраста, с возрастом романным. Разумеется, они, эти открытия, субъективны. Разумеется, я мог вычитать следы из «Теленка», которые свидетельствуют просто о том, что читатели без всяких задних мыслей задействовали застрявшие в памяти детали из «Теленка» и «Стульев» — ведь недаром сатирическая дилогия входила в состав обязательного чтения для советского интеллигента, не зря цитатами из Ильфа и Петрова сыпали направо и налево. Так что может быть случайность.
И сходство сюжетов и ситуаций из повести Аркадия Адамова и романа братьев Вайнер — тоже можно объяснить случайностью. Застряла в памяти история, читанная два десятилетия назад, легла на возникший замысел — вот и сходство.
Посмотрим же на третью загадку. Вернее — первую, с которой я начал все эти заметки. Владимир Высоцкий в роли Глеба Жеглова. Может быть, и появление в фильме Высоцкого случайность?
По словам авторов романа и сценария, прочитав за одну ночь, еще в рукописи, «Эру милосердия», Высоцкий следующим утром же пришел к ним:
«“…Я пришёл застолбить Жеглова... Вы же не делаете вид, что не знаете, что это — сценарий гигантского многосерийного фильма, и Жеглова в этом фильме хотел бы играть я. И вообще, так, как я, вам Жеглова никто не сыграет”.
Мы тут, естественно, съехидничали и сказали: “А чего ты так уж... Неужели, например, Сергей Шакуров сыграет хуже тебя?” Володя задумался... “Да... Серёжка сыграет, как я”. Но мы на этом не угомонились и продолжали ехидничать. Я его спросил: “А Николай Губенко чем бы хуже тебя сыграет?” Тут уже Высоцкий задумался всерьёз — это при той быстроте, которая была ему свойственна! Потом сказал: “М-да... Об этом я не подумал... Коля лучше меня сыграет… Да вам-то лучше не надо, вам надо, как я его сыграю!”»