Так это сделано в финале каждой серии. Думаю, ради этих финалов, ради этих двух минут делалось все остальное. Именно финал в каждой серии неожиданно набрасывает на Разгадку покров Тайны. Потому что призрак жертвы — посланник Тайны. Тайны потустороннего, иного мира. А Лилли Раш, детектив Раш — она ведь тоже оттуда, из мира смерти. Она прошла инициацию смертью.
Ей открыто многое. Открыто, и потому она способна «закрывать» незакрытые дела, успокаивать мятущиеся души покойников. Она прошла через смерть, оказалась исторгнутой тем потусторонним миром и обрела самое невероятное свойство — научилась общаться с мертвыми. И она, она одна, слышит их просьбу: «Оглянись еще раз…» Но что означает эта просьба? Только одно: дело еще не закончено. Тайна остается.
Второстепенные персонажи «Собаки Баскервилей» тоже окружены мистическим туманом. Вот Бэрримор, бессменный дворецкий, вечный страж Баскервиль-Холла, его традиций и тайн:
«Наружность у него была незаурядная: высокий, представительный, с окладистой черной бородой, оттенявшей бледное, благообразное лицо»[61].
И в другом месте:
«Чем-то таинственным и мрачным веяло от этого бледного благообразного человека с черной бородой»[62].
Его жена:
«…весьма солидная, почтенная женщина с пуританскими наклонностями, трудно вообразить себе существо более невозмутимое»[63].
Эта невозмутимость сродни жреческому спокойствию. Да они и есть жрецы-хранители, служители идолам Баскервиль-Холла — тем самым портретам, которые взирали «со стен удручая своим молчанием»[64].
Эти хранители тоже связаны с «торфяными болотами», с «Гримпенской трясиной» — кровно связаны, поскольку жена Бэрримора — сестра каторжника Селдена, патологического убийцы, нашедшего приют там, где только и мог найти приют подобный человек, — на болотах. Бэрриморы уже были свидетелями ритуальной жертвы — смерти своего старого хозяина, сэра Чарльза Баскервиля, пожранного потусторонним чудовищем, вырвавшимся из адской пасти (помните — «два огромных камня, суживающиеся кверху и напоминающие гигантские клыки какого-то чудовища»?):
«Он [Бэрримор. — Д. К.] первый обнаружил тело сэра Чарльза, и обстоятельства смерти старика Баскервиля были известны нам только с его слов»[65].
В уже упоминавшейся книге Н. Фрея «Как написать гениальный детектив» автор особо подчеркивает мифологические корни второстепенных персонажей детективного повествования. И действительно, весьма ярко проявляется мифологическая природа таких персонажей в образах дворецкого и его жены. Стражи семейного храма-склепа, служители заупокойного культа, они предчувствуют новое кровавое действо, новое жертвоприношение. Фактически они и совершают его.
«Зажженная спичка осветила окровавленные пальцы и страшную лужу, медленно расплывавшуюся из-под разбитого черепа мертвеца. И сердце у нас замерло — при свете спички мы увидели, что перед нами лежит сэр Генри Баскервиль!
Разве можно было забыть этот необычный красновато-коричневый костюм — тот самый, в котором баронет впервые появился на Бейкер-стрит!» [66]
«Холмс вскрикнул и наклонился над телом сэра Генри. И вдруг начал приплясывать, с хохотом тряся мне руку. Неужели это мой строгий, всегда такой сдержанный друг? Вот что бывает, когда скрытое пламя прорывается наружу!
— Борода! У него борода!
— Борода?
— Это не сэр Генри!.. Боже, да это мой сосед — каторжник!»[67]
Отдав бедняге Селдену старый гардероб сэра Генри, Бэрриморы становятся невольными виновниками смерти Селдена — вместо сэра Генри.
Царь, совершивший кощунственный поступок, подлежит принесению в жертву адскому чудовищу (как его предшественник). Но жрецы находят ему заместителя, царя-на-час. Облаченный в царские одеяния (первый костюм, коронационный!), несчастный отдается потусторонним силам во искупление чужого греха, подлинный же властитель продолжает жить...
«В Вавилоне ежегодно справлялся праздник Закеев. Начинался он шестнадцатого числа месяца Лус и продолжался пять дней. На это время господа и слуги менялись местами: слуги отдавали приказания, а господа их исполняли. Осужденного на смерть преступника обряжали в царские одежды и сажали на трон: ему позволяли отдавать любые распоряжения, есть и пить за царским столом и сожительствовать с наложницами царя. По истечении пяти дней с него срывали пышные одежды, наказывали плетьми и вешали или сажали на кол... Основание же могло быть только одно — осужденного предавали казни вместо царя»[68].
Искупительная жертва, принесенная служителями мрачного культа, ограждает настоящего царя от воздействия темных сил. Темные силы умиротворены, точнее сказать — обмануты подставной жертвой, ослаблены ею; в результате борьба антагонистов заканчивается победой того, кто выступает на стороне Света. Шерлок Холмс убивает чудовищного пса, а хозяин пса, как и должно, убегает в сердце Гримпенской трясины — где ему и место.
Вот мы и добрались до самого мрачного персонажа романа, именем которого названа вся эта история. Удивительная вещь, но собаке крупно не повезло в мифологии. Чрезвычайно редко в мифах и эпосе обыгрываются те качества этого животного, которые способны вызвать симпатию, — верность, преданность, надежность... Куда чаще мифический пес связан со смертью, с темными силами, с преисподней. Весьма характерен пример Цербера. Словом, основное качество собаки в мифологии обычно — это способность преследовать и хватать. Ловчий Смерти, неутомимый гонитель, вершитель возмездия — вот каков мифологический архетип Пса.
Один из сборников мистических рассказов Агаты Кристи так и называется: «Псы Смерти».
В образе черного пуделя является к Фаусту Мефистофель.
Даже адская пасть — врата Преисподней — в средневековых изображениях представляет собою пасть чудовища с весьма собачьими чертами (как пример — полотна И. Босха). Кстати, о клыках гигантского чудовища, обрамляющих «врата» Гримпенской трясины, я уже упоминал.
Тут уместно обратить внимание читателя на то, что символизирует собака в еврейской мистической традиции. Собака в каббале символизирует сфиру Гвура — «суровость» — и рассматривается как символ неотвратимости возмездия, символ суровости приговора.
Именно в этом облике предстает перед героями и читателями собака Баскервилей:
«…такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана»[69].
По поводу «Собаки Баскервилей» автор биографии Артура Конан Дойла и сам замечательный писатель Джон Диксон Карр пишет: «В ней единственной из всех рассказов повествование берет верх над Холмсом, а не Холмс над повествованием; и читателя в ней очаровывает не столько викторианский герой, сколько дух готического романтизма [курсив мой. — Д. К.]»[70].
Так о чем же повествует эта книга, образец детективного жанра, одна из его вершин? С одной стороны, речь идет о решении логической Загадки, о рациональном объяснении странных и страшных событий и, в конечном счете, о раскрытии хитроумно замышленного и совершённого преступления. С другой же — перед нами мистическая драма, разыгрывающая вечную историю борьбы Добра и Зла, борьбы, протекающей наиболее остро на границе материального и потустороннего миров и преломляющейся в архетипические мифологемы, присутствующие в основе современной культуры. Мистерия скрыта от наших глаз покровом обыденности. Лишь местами, когда этот покров истончается и рвется, обыденность приобретает сияние ирреальности. Тайна остается Тайной — никогда читателю классического детектива не узнать с очевидной достоверностью подлинный источник мистического тумана, укутывающего героев и события. Как сказано в той же «Собаке Баскервилей»: «…тайна торфяных болот, тайна их странных обитателей остается по-прежнему не разгаданной»[71].
II. ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ
Кто-то из поэтов однажды дал такое определение прозы: «Проза есть выродившаяся поэзия». И хотя мне неизвестен автор этой формулы, я подписываюсь под ней обеими руками. Действительно, если под вырождением имеется в виду утрата наследственных черт в ходе эволюции, то — да, проза утратила «в ходе эволюции» основные черты, присущие поэзии: ритм, повторяющийся размер, рифму (хотя она в самой поэзии появилась относительно поздно), словом, всё то, что вносит в обыденную речь более или менее строгий порядок. Задумаемся: какой из видов — или жанров — прозы «выродился» в наименьшей степени? Иными словами, стоит нынче ближе всех к поэзии? Рискуя навлечь на себя гнев ревнителей «серьезности» литературы, поклонников исключительно мейнстрима, со снисходительным презрением относящихся к «масскульту», хочу сказать: это детектив.
Вообще, критики многократно и постоянно гонимого жанра демонстрируют образчик своеобразного литературного расизма, отказывая в принадлежности к подлинному искусству не отдельных книг, а целого жанра как такового. Утверждение: «Я не люблю поэзию», — воспринимается в приличном обществе неким чудачеством. Гордое заявление: «Я не люблю детективы!» — рассматривается признаком серьезного и глубокого отношения к духовным ценностям, каковых означенный жанр не содержит. Ну конечно — с одной стороны, вроде бы макулатура, заполняющая книжные прилавки, с другой — Пушкин и Байрон. Но ведь можно построить сопоставление и иначе: с одной стороны — Борхес и Эко (или Эдгар По и Роберт Стивенсон), с другой, например, — рифмованная халтура из многочисленных сборников и альманахов 70–90-х годов.