я в убийстве, а светлые — в обеспечении воздаяния. Место, где Свет и Тьма уравнены в правах и возможностях. Почти уравнены.
Вернемся же к «Собаке Баскервилей» и в последний раз окинем взглядом ненадолго оставленную нами сцену:
«Узкий проход между искрошившимися каменными столбами вывел нас на открытую лужайку, поросшую болотной травой. Посередине ее лежат два огромных камня, суживающиеся кверху и напоминающие гигантские гнилые клыки какого-то чудовища»[28].
Что же, остается лишь вслед за А. К. Дойлом констатировать:
«Сцена обставлена как нельзя лучше. Если дьявол действительно захотел вмешаться в людские дела...»[29]
«Восставать против самого прародителя зла...»
Всадники Апокалипсиса вообще-то выполняют функции не столько стражей призрачной границы между материальным миром и миром потусторонним, сколько служат грозным предостережением: Зло вот-вот ворвется в мир. «И вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя “смерть”; и ад следовал за ним...» (Отк. 6:8)
Зло персонифицировано — как и положено для детективного романа — в образе убийцы Стэплтона. Конан Дойл снабжает этого героя чрезвычайно любопытной биографией, профессией и хобби. Биография (некоторые ее страницы):
«Когда же он приближался к Египту, то сказал Саре, жене своей: вот, я знаю, что ты женщина, прекрасная видом; и когда Египтяне увидят тебя, то скажут: это жена его; и убьют меня, а тебя оставят в живых; скажи же, что ты мне сестра, дабы мне хорошо было ради тебя…» (Быт. 12:11–13) Уф-ф... Нет-нет, не подумайте, что автор этих заметок по рассеянности перепутал тексты и процитировал Святое Писание. Вовсе нет. Как ни кощунственно на первый взгляд это звучит, но в биографии Стэплтона и его жены явственно прослеживается библейское заимствование:
«…Женщина, которую он выдает здесь за мисс Стэплтон, на самом деле его жена...
…Повторяю, эта леди не сестра, а жена Стэплтона»[30].
Итак, муж и жена появляются в землях, принадлежащих некоему властителю (в романе — сэру Чарльзу Баскервилю), и поселяются здесь с его, властителя, согласия. Властитель, не подозревающий об истинных отношениях «сладкой парочки», принимает чрезмерное участие в судьбе красавицы, за что немедленно карается появлением адского чудовища, рожденного Гримпенскими болотами (между прочим, тоже символ: болотной лихорадки, чумы и т.д.): «Но Господь поразил тяжкими ударами фараона и дом его за Сару, жену Аврамову» (Быт. 12:17).
Остановимся и подумаем: что может означать это пародирование или фарсирование Библии? Вернее, зададимся вопросом: кто может позволить себе пародировать Священную историю?
Кто он такой, этот мистер Стэплтон? Присмотримся к нему внимательнее: «…невысокий худощавый блондин лет тридцати пяти — сорока, с чисто выбритой, несколько постной физиономией и узким, длинным подбородком. На нем был серый костюм и соломенная шляпа. Через плечо у него висела жестяная ботанизирка, а в руках он держал зеленый сачок для ловли бабочек...»[31] Казалось бы, ничего, привлекающего внимания, — ну разве что сачок. Но уже спустя короткое время автор устами доктора Уотсона сообщает: «От этого спокойного, бесцветного человека в соломенной шляпе и с сачком для ловли бабочек [дался им этот сачок! — Д.К.] веяло чем-то грозным. Выдержка и терпение, сопряженное с хитростью, на губах улыбка, а в сердце черная злоба...»[32]
Что же скрывает маска безобидного любителя энтомологии? Почему от него веет «чем-то грозным»? Кстати, о безобидном увлечении. Бабочка во все времена и во всех мифологиях выступала символом человеческой души. Римляне и греки изображали Психею в образе юной красавицы с крылышками мотылька.
В таком случае, кто же гоняется с сачком за беззаботно порхающими душами? Порхающими, между прочим, на границе между миром земным и инфернальным, то есть — на болотах: «…какие там редкостные растения, какие бабочки!.. Я… осмеливаюсь туда ходить, потому что у меня есть сложная система примет...»[33] Это слова самого Стэплтона. Кто такой «энтомолог» у врат адской пучины, профессионально охотящийся за пытающимися упорхнуть душами, опять-таки вполне понятно.
«…глазам нашим предстало нечто до такой степени странное и неожиданное, что мы замерли на месте.
Эта комната представляла собой маленький музей. Ее стены были сплошь заставлены стеклянными ящиками, где хранилась коллекция мотыльков и бабочек — любимое детище этой сложной и преступной натуры...»
Между прочим, эту аналогию (бабочка — душа) сам Конан Дойл формулирует достаточно четко: «Теперь мы его поймали, Уотсон, теперь мы его поймали! …завтра к ночи он будет биться в наших сетях, как бьются его бабочки под сачком! Булавка, пробка, ярлычок — и коллекция на Бейкер-стрит пополнится еще одним экземпляром»[34]. Шутка Шерлока Холмса в данном случае содержит намек еще и на некоторые особенности образа сыщика в классическом детективе.
А вот, кстати, слова об одной грешной душе, уловленной «Стэплтоном»:
«— …Это и есть виновник всех бед — злодей Хьюго…
<...>
Это лицо никто не упрекнул бы ни в грубости черт, ни в жестокости выражения, но в поджатых тонких губах, в холодном, непреклонном взгляде было что-то черствое, строгое, чопорное.
<...>
— Силы небесные! — воскликнул я вне себя от изумления.
С полотна на меня смотрело лицо Стэплтона...»[35]
История о дьяволе, похитившем душу грешника и использовавшим его тело как временное обиталище, столь распространена в европейской литературе, что почти превратилась в штамп.
Правда, автор тотчас дает поразительному сходству вполне рациональное объяснение: «…любопытный пример возврата к прошлому и в физическом, и в духовном отношении»[36]. Но это объяснение опять-таки имеет отношение к категории, которую мы определили как Загадку — логическую задачу, решаемую героем романа; у нас же речь идет о категории Тайны.
И еще одна деталь из прошлого Стэплтона:
«— У меня была школа в одном из северных графств… Для человека с моим темпераментом такая работа суховата, неинтересна, но что меня привлекает в ней, так это тесная близость с молодежью. Какое счастье передавать им что-то от самого себя, от своих идей, видеть, как у тебя на глазах формируются юные умы! Но судьба обернулась против нас. В школе вспыхнула эпидемия, трое мальчиков умерли...»[37]
Снова эпидемия, мор...
Что же, все представляется вполне логичным: он пародирует (обезьянничает) Священную историю; он ориентируется в адской трясине как у себя дома; он совращает невинных; он управляет силами ада; он ловит души в преддверье потустороннего мира; он способен воспользоваться телом уловленного им грешника для своих целей. Наконец, он и уходит в преисподнюю, когда противник раскрывает истинный его облик:
«— Он может спрятаться только в одном месте, больше ему некуда деваться… [Курсив мой. — Д.К.] В самом сердце трясины...»[38]
Хочу заметить, что роман «Собака Баскервилей» — чуть ли не единственное произведение Артура Конана Дойла, в котором преступник все-таки уходит от возмездия. Единственное, что говорит на сей счет доктор Уотсон, — это весьма неопределенная фраза о возможном возмездии: «Если земля говорила правду, то Стэплтону так и не удалось добраться до своего убежища…»[39] Если…
Если!
Стэплтон, «обезьяна Бога»... Об истинной его природе писатель честно предупредил читателя — в самом начале романа:
«До сих пор моя сыскная деятельность протекала в пределах этого мира, — сказал он [Холмс. — Д.К.]. — Я борюсь со злом по мере своих скромных сил и возможностей, но восставать против самого прародителя зла будет, пожалуй, чересчур самонадеянно с моей стороны»[40].
«Словно статуя из черного дерева...»
У «королевы детектива» Агаты Кристи в большинстве произведений действуют Эркюль Пуаро или мисс Марпл. Но есть и другие менее известные персонажи. С одним из них связан небольшой цикл рассказов, занимающий совершенно особое место в творчестве королевы детектива. Ибо в этих рассказах она обнажает природу главного героя детективного жанра — сыщика.
Цикл рассказов называется «Загадочный мистер Кин». Главный его герой, альтер эго автора, — некий мистер Саттертуэйт, «маленький, сухонький шестидесятидвухлетний господин. В его внимательном и странно-шаловливом лице, навевающем смутные воспоминания о сказочных эльфах, светилось жадное и неизбывное любопытство делами ближних. Всю свою жизнь мистер Саттертуэйт как бы просидел в первом ряду партера, покуда на сцене перед ним одна за другой разыгрывались людские драмы. Он всегда довольствовался ролью зрителя, но теперь, уже чувствуя на себе мертвую хватку старости, стал несколько требовательнее к проходящим перед ним действам: ему все более хотелось чего-то необычного, из ряда вон выходящего»[41]. Так начинается первый рассказ цикла «Явление мистера Кина». В полном соответствии с «историей, рассказанной на ночь», желание мистера Саттертуэйта исполняется:
«…старинные дедовские часы в углу застонали, засопели, хрипло кашлянули и наконец пробили полночь.
<...>
Ветер еще раз жутко взвыл, и, когда все стихло, со стороны запертого парадного явственно послышались три глухих удара: кто-то стучал в дверь»[42].
Обитатели дома — и Саттертуэйт — прерывают карточную игру и впускают послеполуночного гостя, весьма примечательную личность:
«В дверном проеме вырисовывался силуэт высокого стройного мужчины. Из-за причудливой игры света, падающего через витраж над дверью, мистеру Саттертуэй-ту в первую секунду показалось, что на пришельце костюм всех цветов радуги. Но незнакомец уже шагнул в холл — он оказался худощавым брюнетом в обычной дорожной куртке.
<...>
…Теперь блики от огня не попадали на его лицо, и, вероятно, от этого оно казалось неподвижным как маска»[43]