Другой случай, когда не волк, а обезьяна выступает в качестве действующего лица, нарушающего цеховую грань, цеховую привилегию, для нас особенно интересен, потому что повествовательная часть, особенно распространенная среди многочисленных народов и древнего и нового времени, используется в каждой данной среде и в каждую данную эпоху с логическим ударением не на том, на чем делается ударение в иной среде и в иную эпоху. Я имею в виду басню об обезьяне и рыбаке, которая может служить одним из многочисленных примеров того, что и ремесленная среда, из которой вышла эта басенка, вошедшая в вардановский сборник, с ее характерным назиданием, черпала повествовательную часть из старого запаса накопленных народной памятью занимательных рассказов, пригодных к применению для пояснения не одной какой-либо, а и совершенно различных мыслей (44).
Характерно, что Мхитар Гош, отнюдь не чуждавшийся, как увидим, и ремесленной тематики, не уделил в своем сборнике того внимания стремлению цехов оградить свое ремесло от приближения лиц, этому ремеслу не обучавшихся и чуждых данному цеху, какое мы видим к этому вопросу в вардановских сборниках, более народных и близких к повседневным нуждам и заботам низовых слоев.
Мхитара эти заботы о невмешательстве в чужое ремесло, о том, чтобы каждый отправлял только то ремесло, которому он учился, в котором он вырос в доме своего отца, повидимому, не волновали и не интересовали. Если Мхитара не привлекала в баснях, взятых из ремесленнической среды, тематика об ученичестве в отправляемом ремесле, то он охотно и неоднократно возвращался к иному вопросу, заботившему ремесленные цехи, — к вопросу об их сравнительной важности, нужности, почтенности, т. е. об их сравнительном праве на почет.
Есть случай, когда Мхитар заимствует басню из ремесленного обихода и, слегка переместив ударение в своей передаче, по-своему переосмысляет тему рассказа. Яркий пример этого мы имеем в басне «Дубильщик и скорняк» (105).
Естественно, что в обстановке соревнования между собою в притязаниях на почетное положение в общественном мнении и в правовом отношении, но еще в условиях скученной жизни в уличках и переулках средневекового города, при последовательном замыкании цехов в свои рамки и при усиливающейся дифференциации, данный рассказик, характеризующий взаимные пререкания между заведомо близкими цехами, однако, использован Мхитаром для назидания, далеко выходящего за рамки взаимоотношений ремесленных цехов. Эти две группы ремесленников несомненно выделились в самостоятельные организации сравнительно незадолго до возникновения этой басни. Это, очевидно, и дало повод для определения ремесленников, занимавшихся этим делом, оправданным по существу, но, конечно, грубым и обидным прозвищем «вонючий» — кличкой, которая, вероятно, в равной мере была прикреплена и к дубильщикам, и к шкуроделам в целом. Этим и объясняется обида скорняка на дерзость дубильщика и упоминание им представителя одного из наиболее чистых, т. е. опрятных ремесел, притом издревле пользовавшегося наибольшим, если не почетом (что маловероятно), то влиянием и правами.
Под пером Мхитара эта внутриремесленная, почти что внутрицеховая перебранка стала поводом для суждения не только узко ремесленного порядка, но, с переводом вопроса в плоскость общей морали, о праведниках и неправедниках. Басня имеет в виду многих, которые не терпят, если их корят худшие, чем они сами, но предоставляют право обличения «праведным». Мхитар здесь отходит от ремесленнической тематики, сохранив только заимствованную у нее повествовательную часть.
Но зато в других случаях, как уже было отмечено, Мхитар входит по существу в рассмотрение споров между цехами об их первостепенности, входит, быть может, сохраняя не только рассказ о фактической стороне спора, но и выраженную в самой повествовательной части мораль и оставляя за собой только некоторое обобщение назидательного суждения, никак не противоречащее ни повествованию, ни выраженной им мысли. Трудно сказать, случайно или нет, но обе наиболее яркие басни Мхитара этого типа касаются одного и того же ремесла, а именно кузнечества.
Первая из них отражает спор о первенстве между двумя смежными по роду работы ремеслами, между кузнецом и медником или, как сказано в подлиннике, железоделом, бронзоделом или медноделом (81).
Первенство отдано кузнецу, и мотивировка его права на первенство, выраженная в самой повествовательной части устами старцев, положена в основу назидательной части, полностью обобщенной уже самим Мхитаром. Эта-то мотивировка и представляет наибольшую ценность данной басни и наибольшую важность для характеристики общественных взаимоотношений с точки зрения и ремесленной среды, и самого Мхитара Гоша. Действительно, кузнец обслуживал нужды и потребности неизмеримо большего круга людей, чем медник или, тем более, бронзодел, бронзолитейщик, особенно если учесть, что кузнец был, прямо или косвенно, необходим и нужен многим тысячам и сотням тысяч своих современников, которые не могли мечтать о приобретении изделий медника, а тем паче о заказе бронзоделу дорогостоящих изделий.
Если мы вместе с Мхитаром выйдем за круг чисто ремесленнических взаимоотношений и споров о первенстве, имеем ли мы право не отметить глубоко общественную мысль Мхитара, что вообще всякий человек, а далеко не только ремесленник имеет тем большее право на почет, чем больше степень его полезности для hасаракац, в любом значении этого слова: для простонародья, для общества, для всех?
Как бы ни было, какой бы тончайший оттенок мы ни пытались усмотреть в мотивировке первенства кузнеца в басне «Кузнец и медник», основная мысль исчерпывающе ясна и выражена ярко. Но еще ярче эта же мысль выражена в другой басне Мхитара, в басне о споре кузнеца, плотника и земледельца, которых рассудил сам Александр Македонский (79).
Спор был между железоделом, плотником (буквально дереводелом) и земледельцем. В основу решения, как видно из текста басни, положены были два, отчасти взаимно перекрывающихся признака: первый — кузнец полезен плотнику и земледельцу, а сам он, предполагается, может обойтись без плотника и без земледельца; второй — кузнец сам производит для себя орудия производства и обеспечивает орудиями производства и плотника и земледельца, из которых последний зависит, в отношении орудий производства, не только от кузнеца, но и от плотника. Сомнений в правильности упора на «производство орудий производства» быть не может, так как в тексте стоит слово горци, которое и в древнем, и в новом армянском языках означает орудие производства, будучи по корню связано с именем гори, 'дело, 'работа’ и глаголом горцел 'делать', тем самым глаголом, именная форма от которого налична и в названиях всех трех тяжущихся — железодел, дереводел, земледелец.
Много важнее вопрос, почему Мхитар дважды возвращался к праву кузнеца на первенство и оба раза подтверждал это право. Только ли потому, что его убеждала та или другая мотивировка; или потому, что право кузнеца пользоваться почетом особенно оспаривалось в это время; или же кузнецы проявляли особую настойчивость, добиваясь каких-то привилегии, преимуществ; или же, наконец, были иные причины, побуждавшие Мхитара подтверждать первенство кузнеца ссылками на разумные, материальные и каждому доступные для проверки основания? Тут не могло влиять на Мхитара уважение к какой-либо традиции или к ссылкам на давность и древность явления: мы знаем, что Мхитар нашел форму, чтобы высмеять такого рода ссылки на извечность, на незапамятную древность, изобразив беседу между старцами, увлекшимися своими воспоминаниями — воспоминаниями «старожилов».
Считывая положение кузнецов у самых разнообразных народов Востока как в Передней, так и в Средней Азии, не так уж трудно если не разъяснить, то хотя бы нащупать, почему Мхитар мог считать нужным подтвердить право кузнеца на первенство в ряду других ремесленников.
Кузнец-подковщик является одновременно коновалом. Кузнец вообще зачастую соединяет в себе железодела и знахаря. Кузнец бывает озарен и славой «ведуна», быть может потому, что очень уж многообразен и различными оттенками сверкает огонь в его горне. У кузнеца нередко бывают в народном представлении какие-то неясные связи с неясными, но не небесными силами. И потому кузнец и пользуется весом в своей деревне, а иногда и по всей округе, и часто воспринимается как такое лицо, с которым не следует быть в плохих отношениях.
А в армянском фольклоре, в древних письменных свидетельствах и в совсем недавнем быту кузнец является, помимо всего сказанного, еще и выполнителем ответственнейшей магической функции, укоренившейся до степени полного слияния с наслоенными на нее и языческими, уже не магическими, а легендарными, историческими и мифологическими представлениями и даже христианскими верованиями. Еще совсем недавно в армянской, разумеется деревенской, среде кузнец каждую пятницу, заканчивая свой трудовой день, должен был трижды крепко ударить молотом по своей ничем не занятой наковальне. Звон этих ударов был в не меньшей мере признаком, что деревня — армянская, чем заунывный отрывистый звон церковного колокола в субботний вечер. Не так легко было бы ответить на вопрос, что вызвало бы большее смущение в христианской среде в любой армянской деревне, молчание ли в субботу церковного колокола или деревянного била (если колокольный звон был воспрещен), или же тишина в кузнице при заходе солнца в пятницу. Ведь эти три удара молотом по ничем, на взгляд непосвященного, не занятой наковальне укрепляет звенья цепи, которою в преисподней был прикован нечестивый Артавазд,[2] звенья цепи, в течение шести дней каждой недели становившейся тоньше и слабее от стачивавшего ее лизания языками мифических «аралезов» и к вечеру в пятницу уже почти готовой разорваться; да она и разорвалась бы, если бы каждый кузнец-армянин не укреплял бы ее по пятницам своими тремя ударами молотом по наковальне.
Рационалистическая мотивировка, подтвержденная баснями 79, 81, устраняла самой своей очевидной убедительностью необходимость и целесообразность приведения каких бы то ни было иных мотивов и причин. В то же время эта мотивировка своей рационалистической убедительностью могла утишить споры в наиболее беспокойной части и городского и сельского населения и могла дать удовлетворение людям, лучше, чем кто бы то ни было, знавшим цену своим орудиям производства, своему инструменту.