— Я, государь, не вашего рода племени, живу себе в лесу, поклоняюсь колесу, и как себя вести в ваших домах не научен. Потому — говорю прямо, как вижу и думаю. Я молод, ты видишь, но во мне дар Велеса. Так говорит мой отец и наш волхв. Я не колдун, но могу заговаривать раны. Меня выкормила медведица и я знаю лес. Мне открыто тайное, но не всё и не всегда. Так бы и ты сумел, если бы открылся Богу.
— Какому богу? Вашему? — Язвительно спросил Иван.
— Нет. Своему. Бог един.
— Но ты говоришь — Велес.
— Христос — тоже Бог. У Бога много имен. И мой дар от него.
Санька прошёлся вдоль стола.
— Так случилось, что я живу на той земле, что отойдёт тебе государь, и я это вижу. Как тот волхв из былины про Олега. Я знаю твой путь.
Царь опустил голову и положил руки на стол. Санька молчал. Царь тяжело дышал.
— Скажи! — Приказал он.
— Всю правду? — Усмехнувшись спросил волхв. — И ты поверишь?
— Скажи! — Упрямо повторил Иван.
Санька снова усмехнулся.
— Ты будешь жить долго и, если женишься на Анастасии Романовой-Юрьевой, у тебя родится три сына, и один из них станет российским царём.
Царь выдохнул.
— Ещё говори.
— Предстоят тебе великие дела, и Русь под тобой окончательно избавится от ханского ига. Но…
Царь подав всё своё тело вперёд и, привстав, опёрся на руки.
— Говори!
— Твой дед и отец много поломали, чтобы построить и власть твоя зиждется на боярах, допущенных к корму. Другие же, у которых корм отобрали, противятся и будут козни чинить, но ты пройдёшь и это. Одно жаль, что бояре, к корму допущенные, не в себя жрут и тем государство твоё слабят. Но с тем поделать ничего нельзя ни сейчас, ни в будущем. Долго они ещё тебя бояться не будут. Ежели наладишь тайный сыск и пресечёшь смуты, вообще всё хорошо станется. Главное — наследника правильного вырастить.
Царь долго молчал и думал. Санька стоял по стойке «вольно» и, как всегда в сложные моменты сам-себе читал Евгения Онегина. Это помогало отстраниться от тяжёлых мыслей.
— Грех не поверить твоему предсказанию. Так сколько же я проживу? Долго — это не ответ.
Санька не помнил дату смерти Ивана Грозного, но помнил, что ещё в семидесятых годах вроде как он жил.
— Лет семьдесят проживёшь.
Иван пошевелил губами и мотнул недоверчиво головой.
— Врёшь поди?
Покачал головой и Санька.
— Точно знаю, и то не от меня зависит.
— А Адашев?
— То от тебя, государь зависит. Все наши жизни в твоих руках. И ежели я сейчас скажу, то ты «отошлёшь коня». Кудесник не сказал, когда Олег умрёт, а сказал от кого. Может быть князь умер бы раньше, не отошли он коня. Например, конь мог его сбросить сразу после всех его подвигов. Я вижу, что Адашев умрёт от твоей руки и вижу когда, но не скажу. Знание будущего лишает человека свободы, а без свободы человек превращается в совсем другое существо.
— По вине примет смерть?
— Нет, государь.
— Ты в сговоре с ним?
— Нет, государь. Я волхв и чтобы мои предсказания хотя бы иногда сбывались, мне нужно открывать будущее только одному человеку. Если все будут знать своё и чужое будущее, представляешь, какая каша получится. Ничто не сбудется из предсказанного.
Санька позволил себе рассмеяться. Иван, как не странно, поддержал смех, поняв мысль.
— Значит, ты будешь только моим предсказателем?
— Да. И меня тут же отравят… — Снова рассмеялся Санька.
— Но ты же узнаешь, когда?
— Возможно, но про себя видеть очень трудно. Человеку не дано знать свое будущее, тем паче, что человек сам творит его. Даже грешить или нет — это свободный выбор человека, в него даже Бог не вмешивается.
Иван вышел из-за стола и подошёл к ведуну.
— Ты говорил про смуту Романовскую…
— То не я говорил. То он сам говорил. Дьяк.
— И-и-и… Я его спросил, он ответил. Теперь скажи, что видишь ты.
Санька поморщился.
— Я вижу пожар. Москва сгорит этим летом полностью. Сначала пасады, а через день и кремль. Взорвутся склады с порохом в кремлёвских стенах. После пожара Романовы поднимут чернь. Глинских обвинят в колдовстве.
— А я? — Спросил царь.
— Ты будешь в Воробьёве.
Иван задумчиво подошёл к возвышавшейся в углу квадратной колоне печи и потрогал изразцы.
— Так и сказано… Открой окно, — попросил он Ракшая. — Душно.
Санька встал на скамью, стоящую вдоль стены и открыл оконце.
— Чтобы быть рядом со мной, тебе надо принять православие, — отделяя слова друг от друга, произнёс царь.
— Ты извини, государь, но я не хочу быть постоянно рядом с тобой. Я хочу помогать отцу. Мне ещё многому надо учиться.
Царь, не обращая внимания на дерзость Ракшая, спокойно продолжил.
— Тебе не надо, так мне надо. В селе Коломенском кузнецкую усадьбу поставите. Всё, что нужно для устройства усадьбы и двести рублей получать твой отец будет. Коли ещё верфь построит и корабли стругать возьмётся, ещё двести рублей из казны положу. Это без материалу. От налога освобождение получит полное, коли сперва царский наряд винторезных самопалов выполнит. Каждая самопал своих денег будет стоить за вычетом расхода. То селище большому дворцу приписано. Большим дворецким я тем летом Дмитрия Романова-Юрьева назначил, но сейчас поставим иного.
— Оставь ты его, государь, — не выдержал Санька, хотя и давал себе зарок не вмешиваться в царёвы дела.
Царь не возмутился, но удивился.
— Почему?
— Ты заговор вскрыл. Татя, что честных людей оговорил, накажи за покушение на государственные устои. А с остальных Романовых возьми поручные записи, что, де, коли смута случится, то всё их семейство под топор. Хотят править, пусть правят. Другие бояре не хуже и не лучше. Но это если ты решишься взять в жёны их племянницу Анастасию. Коли нет, другую семью привечай.
Иван обернулся и снова внимательно посмотрел на Ракшая, но ничего ему не сказал. Он подошёл к двери и крикнул:
— Адашев!
Дверь приоткрылась.
— Тут я, государь.
— Пошли в тронный!
Адашев вошёл и, не глядя на Ракшая, прошёл к печной колонке и открыл малозаметную дверь.
— Пошли! — Приказал Иван Саньке.
Тронный зал по размеру был больше трапезной и обшит шелками и бархатом. Царь привычно бухнулся на подушки деревянного трона. Другим сесть не предложил.
— Пиши указ… — сказал он Адашеву.
Алексей Фёдорович встал за кафедру.
— Этого… — Он ткнул пальцем в Ракшая, — окрестить сегодня же. Это не пиши… Я посмотрел в святцах имена. И выписал себе.
Он вынул и рукава бумажку и зачитал:
— Александр, Алексей, Арсений, Василий, Владимир, Гавриил, Григорий, Емельян, Иван, Николай… Кем назовёшься?
Санька мысленно усмехнулся. Грамотно царь его обрабатывает. Головы поднять не даёт.
— Неожиданно как-то… Не готов я веру менять.
— Какая у тебя вера?! Сам говоришь, веришь в единого бога. И не спорь с царём! — Повысил он голос. — Александр, Алексей, Арсений, Василий, Владимир, Гавриил, Григорий, Емельян, Иван, Николай… Кем назовёшься?
Санька, если честно, был не против окреститься, только не знал, можно ли второй раз, так как в той жизни уже был крещён.
— Александр, — сказал он. — Пусть будет Александр.
— Будешь, — поправил царь.
— Буду, — согласился Санька, — Александр Мокшевич Ракшай.
— Эк загнул, — не выдержал и хмыкнул Адашев. — По отечеству чтоб звали, заслужить надоть. Так могут зваться только знатные люди. Именитые.
— Служить мне будешь? — Спросил Иван.
Санька развел руки.
— Служу уже.
— Ну, так пиши, Алексей Фёдорович…. Я, Иоанн Васильевич из рода Рюрика, великий князь, царь и государь всея Руси, жалую Александра Ракшая сына Мокши правом называться по имени отца его Александром Макшеевичем Ракшаем.
Адашев лишь на мгновение запнулся, но сделал вид, что поправил гусиное перо о специальную палочку.
— Титулы мои пропишешь потом. Пиши другой указ.
Адашев аккуратно переложил готовый указ на небольшой, рядом стоящий, столик и разложил другой пергамент.
— Указ. Я, Иоанн Васильевич из рода Рюрика, великий князь, царь и государь всея Руси, жалую Александра Мокшевича Ракшая землями вдоль по реке Городня, включая деревни Орехово, Овражки, Зябликово, Братеево, и правый берег реки Москвы от Братеево до околицы села Коломенского. За сим подписываю собственноручно.
— Так он же ещё не крестился? — Посмел возразить Адашев.
Иван рассмеялся.
— А вот окрестится и подпишу.
Адашев облегчённо вздохнул.
Царь думал, что поймал Ракшая, а Санька думал, не рвануть ли ему в какой-нибудь лесок, если удастся такая возможность.
— Спросишь, почему тебе, а не отцу? — Спросил царь. — Так, думается мне, что не ты его слушаешься, а он тебя. Как такое могёт быть, не знаю, но и сам то вижу, потому и делаю разумение.
— Что за земли-то? — Спросил Санька. — Понятно, что вдоль реки Москвы, но для огненного дела лес нужен. Железо тут больно худое. Его ковать и ковать. Угля много выжегать придётся.
— А вот окрестишься и поедем в Москву, заодно и посмотрим. Всё, Алексей Фёдорович, ступайте в храм. Епископ Феодосий ждёт. И снаряжай поезд.
— Романова и его братию с собой?
Царь кивнул головой.
— Дьяка с собой. В Москве продолжим спрос. А татям головы сруби.
— Гонцы боярские в ночь ушли. Упредят участников заговора.
Иван махнул рукой.
— Пусть их. Все не сбегут. А сбегут, чище вокруг станет.
— Позволь слово молвить, государь?
Иван перевёл взгляд на Ракшая и кивнул.
— Отдай мне татей. К кузнецкому делу пристрою. Дюжие больно. Грех таких изводить.
— Грех таких не казнить, — буркнул царь, — но да ладно. Будет так. Но плетей пятьдесят прописать, Алексей Фёдорович.
— Дозволь исполнить приказ, — снова встрял Санька. — Сам хочу испытать на них кнут. Послушнее станут.
— Пожгут они тебя и убегут, — тихо сказал Адашев. — Но то твоё дело. Разреши, государь, исполнять?
— Исполняй, — махнул рукой царь. — К обеду, чтоб выехали.