— Что это? — Спросил он Гарпию.
Та подошла, присела рядом, взяла серебряный блинчик, и сразу, даже не рассматривая его в свете масляной лампы, сказала:
— Это — шиллинги ливонского ордена. Кто-то хорошо с ними поторговал. Хотя… Чего это я? Знамо кто?
— Кто? — Спросил Санька.
— Ты всё равно его не знаешь. Давно это было. Лет сто назад клад заложили.
— Сто лет назад? И до сих пор мостик стоит?
— Камни давно лежат. Бревно-то новое.
Они поразглядывали монеты, но Саньку вскоре это утомило. И Гарпия к деньгам была равнодушна. Она, душа многогранная, от материального удовольствие тоже получала, но не ценила, так как украсть могла, что угодно и где угодно. Она получала удовлетворение только когда Санька отдавал ей свою силу, любовь и верность. Она была бы счастлива, если бы он поклонялся ей и отдавал ей себя всего, вместе с душой, но, как она не старалась, как не капризничала, иногда, Санька не поддавался. Капризы Александр пресекал просто, говоря:
— Ты же знаешь, милая, что любить тебя больше, чем люблю я, просто не возможно. А всё остальное — от лукавого. Убей в себе Аида.
И Гарпия сникала, понимая, что он прав. Его душа нужна не ей, а Тёмному.
Они уже спали, а над ручьём почти до утра слышался весёлый смех Санькиных воительниц.
Наутро второго дня «стояния под Новгородом» в лагерь прибыли посланцы Новгородского государева дьяка Тараканова.
— Чьих будешь, мил человек? Почто в Новогород не вступаешь? — Спросил десятский, увидев вышедшего из шатра Александра.
— Боярин и государев окольничий Ракшай Александр Мокшевич.
— Ракшай? Знакомое имя. Давно Василий Никитич ожидает. Как узрили, так и гадали, но как девок твоих увидали, так и поняли. Верно, что вои из них добрые, али на что иное держишь?
— На «что иное» у него жонка имеется! — Тихо, но внятно и грозно сказала, вышедшая Саньке вслед Гарпия.
Она стояла в облегающей фигуру стёганой броне подбоченясь и щурилась на десятского так пристально, что тот стушевался.
— Я чо? Я ни чо! Когда ждать тебя, Александр Мокшевич? Обедать дьяк зовёт.
— Значит к полудню буду.
— Ладно! — Бросил десятский и, дёрнув повод, поворотил коня.
— Жаль, тут непринято жён на пиршества брать, а то бы мы с кикиморками повеселились.
— На Руси не принято даже на пирах веселиться, так, как в твоей любимой Греции или Фракии. Гетер тут нет…
— Я не гетера. И никогда не была. А на пирах присутствовала, как царица.
Гарпия не обижалась. Она констатировала факт.
— Царицей я тебя сделать не могу! — Рассмеялся Александр.
— Зря ты так думаешь, — серьёзно сказала жена. — Это не так сложно. Канительно, но не сложно. Я многих приводила к трону. Ты ещё не вкусил власти и не знаешь свою силу. У тебя ещё всё впереди.
— Даже спорить не стану, — тоже серьёзно сказал Александр Викторович. — Жизнь, — штука сложная. Никогда не знаешь, куда вынесет.
— Здрав будь, Василий Никитич, — приклонив голову, и при этом глядя прямо в глаза, поздоровался Александр.
— И ты будь здрав, Александр Мокшевич. Много слышал про тебя в Москве будучи. Сам, как с месяц приехал. О тебе от государя грамоту получил и наказ выручать во всём. Алексей Фёдорович Адашев зело заботился о деле твоём. Не слышал, Казань взяли?
— Не взяли. Рядятся. На август штурм наметили. Рвут стены пока, да колодцы рушат. Без воды казанцы долго не продержатся.
— Трудненько Казань дастся, — покачал головой Тараканов.
Дьяку намедни стукнуло шестьдесят и выглядел он глубоким старцем. Седая борода, усы и брови переплелись на его лице, как у Деда Мороза. Дышал он трудно. Богато вышитая жемчугом рубаха сдавливала грузное тело. Испарина покрывала свободный от волос лоб.
Александр не стал комментировать банальное высказывание, а спросил:
— Менялы в Новгороде есть? А то у меня деньги закончились. Старые дедовы хочу обменять.
— Старые? — Удивился Тараканов. — Это какие.
Санька вынул из кармана несколько монет и показал на протянутой ладони.
— Это — львонские шиллинги. Чего их менять? В Норове почитай они и ходют. Это, — он ткнул пальцем в крупную, — османка. Тоже ходют. Это — Ягайловский грош. Всё берут. Что на вес, коли ломаные, али чудные, а что, так. Лишь бы серебро стоящее было. Но лучше — на вес к рублю. Что купить хочешь? Припасы доставим по казённой цене, токма обождать придётся.
Глаза Тараканова блеснули из-под бровей. Испарины прибавилось.
— А ежели не ждать?
— Дороже, но хотя и завтра. Рыба, мясо. Муки самим мало. Сухарями возьмёшь?
— Сухари, небось, годишные, плесневелые? А муки обоз посылал я вперёд…
— В казну забрали тот обоз. Оголодал народец. Едва не взбунтовались. Дьяка наказали за то. Не обессудь, не углядел, звиняй.
— «Вот проныра дьяк», — подумал Санька.
— Да, ладно… Отпишу государю, о том, обожду обоз с новым хлебом. Пока здесь поживём на харчах казённых. У меня полторы сотни всего, воев-то. Они, правда, по походному разряду питаются, да бабы, к тому ж. Молоком государь отписал их поить. На то и это грамоты с печатями и рукой государевой имеются. Ни што, поживём до лета. Заодно ты мне дела княжецкие покажешь, книги пенные (налоговые), разрядные и землеотводные. Может, что неладное угляжу, подскажу как поправить.
По мере Санькиной речи дьяк потел всё больше, но испуга не показывал.
— «Крепкий мужик!», — решил Александр.
— Что мы всё о делах? Уж полдень, а мы не бражничали! — Встал со стула Тараканов. — Ступай за мной.
Они спустились по узкой каменной лестнице на три пролёта и попали в большой зал с маленькими оконцами под высоким потолком. В зале стояла прохлада подземелья и накрытый обеденный стол, освещённый вертикальными косыми лучами полуденного солнца.
— Тут отобедаем. Сейчас сыны спустятся. Они хоть и постарше тебя, но вы подружитесь. А тебе сколь годков?
— Пятнадцать.
— Велика честь государева тебе, боярыч, досталась. Не по годам, по разуму, да по делам. Наслышан я и про дела твои в Коломенском. Добрая молва идёт. А коль дорогу на Ивангород подчинишь, да город в устье Норовы поставишь, всем угодишь.
— Кроме псковитян, — ввернул Санька.
Дьяк дрогнул в беззвучном смехе животом.
— То, да… Но Новгородцы все в ноги поклонятся. Знаешь, что это было?
Тараканов обвёл зал руками.
— Винный погреб. А как с Ганзой рассорились, умирает торговлишка в Новогороде. Прорубил окна и от жары спасаюсь.
— Всё вино извёл? — Удивился Санька, поглядывая на прикрытые створки огромных двойных дверей.
— Осталось чуть-чуть, — усмехнулся дьяк. — Ты правильно смотришь! Там закрома! Да Московиты больше квас, мёд, да пиво. К крепком винам и пивам, особенно англицким, не привыкши.
— Англицкое пиво? Не слыхал.
— Сам пьёшь ли?
— Пью, но не крепкое. Сам пиво варю, ячмень, хмель выращиваю.
— К пиву немцы придирчивы. Наше не всякое пьют. Один у нас для них пиво варит. Но мало немцев стало.
По той же лесенке вышли в зал трое дюжих боярских детей лет по сорока и пятеро по молодше, видимо внуков. Прислуга вкатила через маленькие двери бочонки, поставили на треноги и повкручивали в днища краны. Санька оценил. В Москве вышибли бы дно и делов. Культура…
Санька вынул из сумки подарок завёрнутый в чистую холстину, и передал Тараканову.
— Прими малый дар, Василь Никитич.
— Что это?
— Кружка. Удобная вещь. Особенно для вина. Чтобы не выветривалось. Нашего кузнецкого двора работа.
Дьяк вещь оценил, зацокав языком и подозвав прислугу сунул в руки:
— Налей и гостю, и сынам. Шустрее давайте. Донер ветер.
Со стола поснимали скатерти, прикрывавшие снедь, и трапеза началась.
Рейнские вина были неплохи, а англицкм вином оказалось креплёное пиво, судя по всему, вымороженное. Гадость несусветная. Александр Викторович даже допивать его не стал, как Таракановы не уговаривали. Младшему из семейства едва стукнуло шестнадцать и его подсадили ближе к Саньке, но пил он на ровне с родичами. Санька отбрыкивался-отбрыкивался, но всё же намешал разных напитков и надрался.
Вырубившись, Александр Викторович моментально уснул за столом, а разум его переключился на восприятие «тонкого мир».
За столом, после того, как он упал лицом в кашу, состоящую из трёх круп, поначалу ничего особого не происходило. Все продолжали трапезу. Потом младший Тараканов пьяно навалился на Саньку, попробовал разбудить и, когда не получилось, сразу отрезвел.
— Пьян, — тихо сказал он.
— Ну, что? — Спросил, старший Тараканов. — Слышали, чем стращал, босяк? Деньги у него закончились! И львонские шиллинги мне под нос.
— Не уж-то прознали в Москве? — Спросил старший сын Петр.
— Не могли. Он токма приехал. В Твери сидел.
— А с Твери можно и шпигуна заслать, и самому скататься.
— Про него в Москве невесть что бают. Что с чёртом знается.
— В Твери тоже говорят, что дело не чистое. Баб навёз. Да странные бабы, то. То появляются, то исчезают. Ведут себя как последние лярвы. Пьют, жрут, как не в себя и не пьянеют.
— Дерутся хлеще бойцов кулачников.
— Хрен с ними, с бабами! Что с ним делать будем? Полякам отдадим или сами удавим?
— Поляки мзду великую сулят.
— Через ту мзду сами можем пострадать. Поляки — те ещё прохвосты. Вдруг отпустят за выкуп ещё больший, чем нам посулили. Тогда не носить нам голов.
— Обоз с мукой сейчас громадные деньжищи стоит. И где он взял его. Мне и то только пять возков удалось купить. А у него двадцать! Это ж надо?!
— Хватит, базлать! — Повысил голос дьяк. — Решено. Кончаем сами, но как.
— Вона! Каши в пасть напихать и задохнется. Или в щах утопить. В миске. Уснул ведь, — посоветовал вьюнош.
— Балда стоеросовая! А мы, значит, все сидели и смотрели, как он кашей давится, или в миске тонет. Да Ивашка с нас шкуру сдерёт. Надоть вывести его за ворота и чтобы стража видела и вывести, когда проспится. Чтоб вышел от нас на своих ногах.