Туманов обшарил шифоньер с жалкими тряпками, обретя два автобусных билета и рекламный – «Вторая порция – бесплатно!». Перетряс «бестселлеры» (три развалились на компоненты), заглянул в пустую тумбочку, с отчаяния прощупал матрас. Обои начать отдирать? Зомби столько не выпьет – значит, кто-то успел до него. Сбили на полной скорости – вернулись и обыскали хату, пока Туманов, как дурак, висел на телефоне. Еще в контору эту драную утром собирался… Он прошел на кухню, где в холодильнике мерзло ненужное покойному пиво. Вскрыл бутылку, выхлебал в четыре приема. Добавил «чебурашку» к строю, присмотрелся. Хлеб мента – халтура вора… Не так ли?
Но воры здесь не шарились, те бы увидели.
Бутылки разнокалиберные, и не сразу заметно, что горлышки тех, что в углу, слегка возвышаются над товарищами. Туманов порылся, звеня стеклом. На полу, под куском брезента обнаружилась коленкоровая «Папка для бумаг». В ней – толстая тетрадь в черном переплете. Исписана на треть. Почерк мелкий, неразборчивый. Канцелярист…
Он осторожно перевернул обложку. В лицо не брызнуло.
«…Ушли Гельбах, Синицын, Рожнов. Нет веры, и незачем жить. А у меня – еще есть?..»
Пол-исписанного вперед.
«…Чтобы сделать человека сумасшедшим, достаточно поместить его в психушку. Чтобы сделать сумасшедшего послушным, надо пообещать ему свободу. Если убедить его, что нарушение инструкций означает возврат, он будет делать все, что скажут. Меня держали два года, и я послушен…»
Дальше шла какая-то муть – о Великой Миссии, о Возрождении… Полный бред. Куда, интересно, те трое ушли? На тот свет? За пивом? Тоже под машину попали? Сводочки бы поднять. Так, а вот это посвежей… «Мент не из наших, легионера я и в толпе узнаю. Проверка? Терять все равно нечего…»
Запись была вчерашняя, дата – корявенько, корявенько… Выходит, домой заходил. За добавкой вышел? Вызвали? Мент, значит, «не из наших». Как он их узнает, по синим носам?
Далее пошли фотографии – горные пейзажи, рыбалка, водочка… Люди в брезентовках, лица выбритые, но какие-то… неулыбчивые. Вот этот, справа, здорово на Шубина покойного похож – только лет на десять моложе и глаза не такие красные. Карта. Стоп…
Туманов подобрался ближе к свету. Карта (даже не карта, а фрагмент оной крупного масштаба) была старая, гнутая-перегнутая, края обтрюханные. Но «читабельная», как ни странно. Знакомые места изображала. Карадым, Черноярка, Аваш. На юге Бирюлино – большой славный город… Тысячи полторы жителей, помнится, не меньше. И горы окрест, горы… Как настоящие. И снежинка ручкой нарисована – аккурат между Карадымом и Тунгурским кряжем. Практически там, где он долг перед Родиной отдавал. Говоря словами американского президента, «защищал отчизну своей страны». Два года – на срочной службе. Восемнадцать лет назад.
Туманов недоверчиво покрутил головой. Совпадение? Однополчанин? Как-то тоскливо засосало под ложечкой, с пристрастием. Не лез бы ты на чужую делянку, мент. А как же Алешка?
Ладно, дома разберемся. Он прислушался к тишине, сунул папочку под мышку и двинул в прихожую. Риск, конечно, штука благородная, но… Страшно.
Ближе к вечеру он заглянул к Заруцкому. Практикант сидел в кабинете «отпускного» Сазонова и сиял, как образцовая бляха.
– Ну-ну, – пробормотал он. – Сияем? Как там наш любитель высокопоставленных дочек?
– Здрасьте, Павел Игорич! Вы его сразу прочуяли?
– Так это же элементарно, Саня. Проще пареного рэпа. У него на роже весь состав преступления черным по белому. Колется?
– Треск стоит. Вот, – Заруцкий кивнул на стопку исписанных листов. – Явка с повинной.
– Пожалел подлеца? – «Явка с повинной» была распространенным приемчиком: ты мне расскажи, а я тебе смягчу.
– Да так быстрее, – смутился практикант. – Зато сдал всех – влет – и тех двоих, и ларечницу, куда аппаратуру скинул…
– Прессовали?
– Кого? Этого сопляка? Пальцем не тронул… почти. Да не беспокойтесь вы, Пал Игорич, никакой залипухи – двое судимых. 206-я и 144-я, это по-старому…
– Я знаю, – перебил Туманов. В новом кодексе изменились и номера статей, и формулировки. Толку, правда, не прибавилось.
– В общем, ждали те двое внизу на лавочке, пока его симпатия ведро паковала, помахал он им с лоджии…
– Ясненько, Саня. Умница. Губского не видел?
– Уходить собирался, только что. Успеете поймать.
Лева Губский, друг и соратник, пойманный на крыльце управления, поскрипел, поворчал, но согласился подставить плечи на три дня. Оставалось уломать Скворечника.
– Туманов? Павел Игоревич? – Серьезный молодой человек возник как бы ниоткуда. Явно не страдалец из сетевого маркетинга. И не активист церкви «Возрождения Христа».
– Он самый, – пришлось притормозить. В груди как-то нехорошо сжалось.
Жестом фокусника продемонстрировав корочки – «Федеральная служба безопасности», – молодой человек сообщил:
– Вас просят поговорить.
Голосок у него был, как у автоответчика. Неужели накрылся у Шубина?.. Действительно, страшно. Туманов нервно огляделся.
– Кто просит?
– Мой начальник. В машине.
Ну да, у кромки тротуара стоял вызывающе-черный «Паджеро». А на крыльце РУВД курил сержант Степанцов, пэпээсник. Любил он покурить. Только и делал.
– Эй, Степанцов! – крикнул Туманов. – Майор наш не убыл?
– У себя, Пал Игорич, – сержант ткнул большим пальцем в вывеску за спиной.
– Спасибо, – поблагодарил Туманов и обернулся к фээсбэшнику.
– Только быстро.
Скучный дядя в машине – пожилой, лысоватый, в очках, – несмотря на июньское пекло, щеголял тройкой и галстуком. Туманову, облаченному в джинсы и «салфетку» (не в пакете же «макаров» носить), стало даже немножко неудобно.
– Вы очень помогли нам, Павел Игоревич, – обошелся элегантный без взаимных представлений. – Но дело на контроле, вы зря беспокоитесь – проводится совместная операция нашего управления и вашего главка.
Голос дяди навязчиво напоминал голос лектора. Наверное, в беспокойные перестроечные года в обществе «Знание» отсиживался, решил Туманов.
– Думаю, излишне объяснять, что дальнейшее ваше вмешательство в расследование – как дела об убийстве Шубина, так и махинаций «Диджей-Эр фарм» – нежелательно. – У скучного дяди были чересчур холодные неподвижные глаза.
Нет, скорее, в обществе «Память» тусовался. Любили там полуграмотных.
– Уверяю вас, все виновные будут наказаны, а вред, причиненный государству, минимизирован.
– Гм, – сказал Туманов.
– Безусловно, мы предпримем меры к розыску вашего племянника, – быстро вспомнил субъект.
Как же, предпримут. Структуры подобных организаций только на это и рассчитаны.
– Это все? – спросил Туманов.
– Все, – кивнул пожилой. – Мы надеемся на ваше благоразумие. Да и зачем вам эти дополнительные запутанные дела, граничащие с… личными неприятностями?
Туманов не стал выспрашивать, что его поджидает в случае «от противного». Некогда. Не так уж много у него на свете родственников, чтобы бросаться ими, как окурками. Подчеркнуто учтиво распрощавшись, он выбрался из джипа и поспешил к крыльцу. Интуиция подсказывала – есть единственное место, где ты можешь найти своего племянника…
– Поздравляю, Туманов! Только что звонили. Там, – испачканный чернилами палец указал на потолок, – очень довольны. Краденые вещи не успели сбыть, они уже возвращены в квартиру. Банда арестована. Юрий Михайлович крайне рекомендует поощрить руководителя следственной группы.
– Спасибо, товарищ майор, – Туманов внимательно проследил за пальцем. – У меня к вам просьба… Личного характера. Заодно и поощрите.
– Говори. – Улыбка исчезла, взгляд построжал.
Туманов виртуозно изобразил подхалимную мину.
– Три дня отгула, товарищ майор? По семейным обстоятельствам, а?
– А работать кто будет? – прозвучало родимое. Слава богу – ответственные товарищи из ФСБ, кажется, не успели проинструктировать Дроботуна.
– А я с Губским договорился. Он не подведет, товарищ майор. Вы же знаете Губского…
– У Губского – своих дел полный стол… Ладно, – Дроботун смягчился. – Ты сегодня именинник. Считай, прогнулся. Но смотри, Туманов, чтобы к понедельнику – как штык! Не вернешься – уволю. И марш – пока не передумал…
А потом мне снился шум дождя… С порывами ветра. Я лежала на траве в чистом поле. Над головой сверкало, взрывалось, сполохи молний полосовали небо, разряды электричества долбили по земле. Я лежала, распятая, не способная ни заорать, ни пошевелиться, и потоки воды хлестали по моим глазам, заливали рот, ноздри… Я не могла оторвать себя от земли – нет, мои конечности не были привязаны, однако невероятная сила, подобная силе мощнейшего электромагнита, держала их, и всякий раз, когда я пыталась судорожно освободиться, испытывала боль, настоящую боль – она сводила ключицы, выворачивала запястья. Потом началось самое страшное. Меня обступили люди… Нет, не люди – тени. Неподвластные дождю и ветру, они сжимали круг, давя на психику – как давит на психику рука экзекутора, медленно тянущаяся к рубильнику… Потом они стали наполняться объемом, смыслом. Обрастали руками, одеждами – бесформенными балахонами с колоколообразными рукавами и капюшонами – абсолютно черными пещерами. И вот в свете молний эти пещеры, как телеэкраны, насытились изображением. Замерцали бледные лица с неживыми глазами. Рты расплывались, обнажая зубы – гнилые, изъеденные цингой. Руки тянули ко мне корявые пальцы, шевелились, рисуя в воздухе магические узоры. Монахи! – осенило меня. Мертвые монахи! Они пришли за мной… Они и есть те самые черные человечки, что приходят за душой и уносят ее на дно своего ада… Я почувствовала, как с меня снимают одежды – стягивают обувку, джинсы. Что это? – возопило мое «я». – Зачем это? Куда это?.. Потом что-то ужасное, раздирающее ворвалось в меня, и молчаливый оскал, проявившийся в свете очередного разряда, навис над лицом, дыша могильной вонью. «Что вы делаете?..» – простонала я. «Мы пьем твою волю, сестра…» – прозвучал ответ в ушах. Не голос монаха. Голос извне, за кадром, голос тихий и задумчивый. Монах усилил нажим – я взвилась. Резкая боль разломила тело, я стала терять сознание, но не потеряла, а окунулась в пограничное состояние – забалансировала на грани бытия и коллапса, и это было лучше, чем оставаться в своем уме. «Партнеры» стали меняться. Одни уплывали, другие погружались в меня, окатывая новой вонью, новой болью. Я металась в бреду, но чувствовала эту боль – тупую, изматывающую, реальную. Я захлебывалась слезами, дождевой водой, задыхалась. Я извивалась, распятая на мокрой траве, колотилась в конвульсиях, агонизировала, и дольше века длился этот сон…