После пяти-шести дней их пребывания там на лице няни Василисы обнаруживаются явные признаки неудовольствия.
– Чтой-то будто дух здесь тяжелый какой? Кислей[12] будто отдает? – недоумевает она, усиленно работая ноздрями. – Ужо я сама все углы перетру, не иначе как негодница Аришка грязь там развела. Ей, ветрогонке, что за горюшко, коли дитю под самый нос смрад идет. Уж задам я ей, давно до нее добираюсь! – ворчит старуха.
А «дите» в это время, красное, как пион, низко наклонив голову, усиленно натягивало и без того уже плотно надетый няней чулок и думало: «Всё вишни! Не надо было Степку слушать, от них и кислятина».
С чулками наконец покончено, теперь няня собирается надевать на Борю костюм.
– Чтой-то, батюшка, штанишки твои какие замурзанные? Вчера только во все чистенькое тебя обрядила, курточка еще ничего, а панталонишки-то как отделал! И чего это ты в карманы понаклал? Аж наскрозь просуслил…
Василиса засунула руку в карман штанишек.
– У-у-у-у, озорник! Будто маленький! Пятна-то, пятна какие! И засалено, и послиплось все вместе. Уж я не впервой примечаю. Гляди, мамаше пожалуюсь, будешь без сладкого, – пригрозила старуха.
– Нянечка, не сердись, я нечаянно, право. Упало с тарелки и насквозь, совсем насквозь… Суп и… и компот! – на ходу изобретает Боря. – Прямо на карман! Я, право, нечаянно…
– То-то нечаянно! А ты смотри! Вишь, глазищи-то какие – по ложке, а не видят ни плошки, – уже добродушно заканчивает старушка.
В этот же день и санки, и дом благоразумно исчезли из детской, причем до того момента, когда Василиса собралась провести ревизию всех углов. Оба таинственных предмета были помещены в самом конце коридора – в стоявшей без употребления пустой кладовке.
По странному стечению обстоятельств, почти с того самого дня, в свободные от сидения на цепи часы, беломордый громадный Барбос и худощавая, обремененная многочисленным семейством, шоколадного цвета собака Диана сделались постоянными посетителями коридора. Его притягательная сила была сильней летевших в адрес собак окриков, угроз, иногда пинков. Кто бы ни проходил мимо заветной дверцы, всякий мог быть уверен, что повстречается с приниженной фигурой Дианки и заискивающим, виновато поджавшим уши и хвост Барбосом.
Было воскресенье. На паперти деревянной церкви стояло все семейство Трояновых, по обыкновению, не пропускавшее ни одной праздничной службы.
Белые платья Жени и Китти выделялись среди пест рой толпы баб и ребятишек, со всех сторон обступивших их.
– Так я, maman, отправлюсь, – обратилась Китти к матери, уже в десятый раз втолковывавшей что-то пожилой женщине в зеленом сарафане, никак не могшей взять в толк слов барыни.
– Да, да, конечно, поезжай сейчас, а то Марья Львовна будет ждать. Очень, очень кланяйся ей от меня, крепко поцелуй и скажи, что я на днях непременно буду сама. Так ты прямо тут же и садись, а мы домой пешком дойдем: два шага ведь, по крайней мере, с большим аппетитом позавтракаем. Только, дружочек, поздно не засиживайся, пожалуйста, засветло домой.
Китти, расцеловавшись со всеми, села в коляску, на козлах возвышалась осанистая фигура кучера Арсения, а рядом сухопарый, но стройный выездной лакей Игнат. Под конвоем этих двух верных, поседевших на барской службе стражей мать всегда спокойно отпускала Китти. Даже мисс Тоопс, согласно принятому этикету всюду сопровождавшая девушек, при поездках Китти к Муратовым, как к близким, от сопутствия ей освобождалась.
Девушка очень ценила это. Не то чтобы бесцветная, добродушная англичанка чем-либо стесняла Китти, но ей до́роги были эти минуты одиночества, предшествовавшие приезду в Муратовку, и время обратного пути оттуда, когда среди природы так легко и свободно переживалось и передумывалось все, испытанное за день.
Так было и сейчас. Что за дивный яркий день, один из тех нарядных, сверкающих, какими только август и дарит нас!
Тихо в зеленом смеющемся лесу, но тихо не мертвой тишиной: чувствуется, что жизнь притаилась в каждом уголке этого зеленого царства. Золотым потоком залиты кудрявые вершины; купаются и нежатся они в искрящемся солнечном океане, уже не жгучем, но еще горячем и ласковом.
Упорно стараются пробиться огненные, золотые стрелы сквозь темные, густые, непроницаемые для них ветви раскидистых елей, сквозь густолиственную мантию суровых ветеранов-дубов. Горячими змейками обвиваются они вокруг могучих ветвей, с теплой лаской приникают к сильным стволам, стараясь заронить тепло и свет в самые недра их холодного сердца.
Игривые и смеющиеся, они пронизывают трепещущие кружевные листья березок, резные затейливые узоры начинающей алеть рябины; торжествующие, словно победители, прорываются сквозь гигантские кудрявые шапки лип и рассыпаются золотыми червонцами у подполья лесных владык, принося им свой добровольный дар.
То здесь, то там раздается жизнерадостное чириканье птиц. Спешат они, ненасытные, торопятся еще понежиться в уже остывающих золотых лучах, вволюшку нащебетаться в этой приветливой изумрудной сени.
И своими серебристыми переливами из глубины вторит им невидимо журчащий ручеек. Пестреют редкие еще пурпурные и янтарные листья, порой порхая, словно громадные бабочки, подгоняемые легким ветерком. Ни одной темной тучки, ни одного угрожающего облачка на светло-голубом небе. Миром и благодатью веет кругом.
Светло и ясно в этот день на душе у Китти. Как-то особенно легко дышится и верится ей сегодня. У обедни она горячо, искренне помолилась: церковная служба всегда отрадно влияла на нее. В руке у нее громадная просвира[13] – обычный праздничный дар Марье Львовне. Девушка точно ждет сегодня чего-то очень хорошего. Да она ждет и на самом деле: за те три дня, что она не была в Муратовке, конечно, есть какое-нибудь известие о Юрии. Она лично ничего за это время не получала, но, быть может, он писал матери, зная, что Китти часто навещает ее, в Муратовку же адресовал и письмо невесте.
Господи, как медленно бегут лошади! Впрочем, вот уже последний поворот, а там, за ним милая, величественная аллея, ведущая к дому.
Здесь Китти всегда вылезает из экипажа. Ей доставляет невыразимое наслаждение идти под густым зеленым сводом сросшихся вековых деревьев, каждое из которых знакомо ей с детства. Постепенно начинает виднеться двор, обсаженный стрижеными деревьями, с раскинутыми между ними яркими затейливыми клумбами: вон, в глубине высится милый дом, такой радушный и светлый. Вот чуткое ухо различает веселые всплески высоко бьющего прозрачного фонтана; только идя пешком, и можно еще издалека расслышать его: стук колес и топот копыт заглушил бы эти приветливые, чистые, точно зовущие, звуки.
Коляска на значительном расстоянии следует за девушкой.
Достигая двора, аллея разветвляется на две; одна с правой стороны окаймляет двор, другая, с левой, как бы вливается зеленым притоком в громадный тенистый сад, расположенный по ту сторону дома.
Этим крытым лиственным коридором, минуя парадное крыльцо, девушка и прошла прямо в сад и направилась к хорошо знакомой беседке. Там в ясные и теплые дни, подобные сегодняшнему, всегда завтракали старушка Муратова, Нелли, ее гувернантка и Китти. Марья Львовна знала, как любила девушка этот уголок, и, ожидая ее, всегда приказывала накрывать на стол тут.
Легкой и радостной походкой Китти направилась к обвитой диким виноградом обширной беседке. Еще издали сквозь зелень растительности она разглядела белевшую скатерть. Подойдя ближе, девушка убедилась, что ее предположение справедливо. Стол был накрыт на четыре прибора, посредине красовался великолепный букет белых роз, любимых цветов Китти; этим маленьким вниманием старушка, между прочим, всегда баловала дорогую ей девушку. На обычном месте стояло большое кресло с вышитой подушкой, на котором всегда сидела Муратова, и такая же скамеечка под ноги…
Но беседка была совершенно пуста.
Несколько удивленная, Китти остановилась. «Должно быть, приехал кто-нибудь из гостей и Марью Львовну попросили в гостиную. Не иначе. Видно даже, что торопилась: вот лежит еще нераскрытая газета, вот…» – подумала она.
Сердце Китти быстро забилось. Она, порывисто наклонившись, подняла белевшую на полу бумажку. Кусочек конверта… Не от Юрия ли?
Но лоскуток был так неудачно оторван, что кроме трех каких-то крючков, видимо, конечных букв строчек, не дающих даже возможности судить о руке писавшего, на нем ничего не было.
Хотя перспектива встретиться с чужими, быть может, малознакомыми и чопорными людьми, ничуть не улыбалась Китти, которая чувствовала особенную потребность по душам поговорить со старушкой, тем не менее выбора не было, придется идти в дом.
Китти дошла до самой веранды, но никаких голосов слышно не было. Она миновала зал, еще две комнаты, вошла в гостиную. Ни души! Кругом полная тишина и безмолвие.
«Верно, в своей комнате пишет что-нибудь», – решила девушка.
Но эта необычайная тишина и еще что-то, неясное и жуткое, вдруг тревогой охватили девушку, вспугнув радостное настроение.
В рабочем кабинетике, прилегавшем к спальне, та же тишина и какой-то странный запах, от которого сердце Китти сжалось бессознательным, тяжелым предчувствием. Пахнет лекарством… Отчего?.. Марья Львовна заболела?.. Опять припадок?..
Дрожащей рукой девушка нажимает ручку двери и входит.
Здесь запах так силен, что в первую минуту ударяет в голову. Да, она не ошиблась. Марья Львовна больна, видно, очень больна. Вот она лежит, такая бледная-бледная, в лице ни кровинки… Вот…
Но она больше ничего не успевает разглядеть. Ей на шею, с заплаканным лицом, вся вздрагивающая и всхлипывающая, бросается Нелли.
– С maman припадок сердца? Опять? – тревожно спрашивает Китти, ласково обнимая и целуя девочку.
От этой ласки всхлипывание переходит в сдавленное рыдание; какой-то неопределенный звук срывается с уст Нелли.
– Китти пришла? – раздается вдруг вопрос больной.