Терять?.. Да разве она навсегда теряет их?.. Нет, конечно, нет! Разлука временная, они вернутся: Китти – с окрепшей, обновленной душой, Сережа – возмужалым, таким же цветущим и жизнерадостным. Господь смилуется, сохранит их. За что бы захотел Он так жестоко покарать страстно любящую своих детей женщину?..
И вдруг скорбной, темной тенью встает перед ней печальный образ Юрия. А если…
Женщина гонит страшные мысли, она хочет быть сильной, хочет надеяться.
Нелегко далось Трояновой ее решение. За короткие дни спешных сборов, предшествовавших отъезду Китти и Сережи, несколько серебряных нитей заблестело в ее густых русых волосах, до тех пор не тронутых сединой.
Глава 7
Накануне дня, назначенного для отъезда Сергея и Китти, Боря со Степкой как-то необычно суетились. Сперва они вертелись около дровяного сарайчика, тщетно пытаясь вдвоем вытащить из него три тяжелых длинных доски. Видя, что только их усилиями дело не спорится, они кликнули свою верную свиту. Став гуськом и взвалив себе на плечи доски, таинственно, поминутно оглядываясь и избирая окольные пути, они понесли свою поклажу к конюшням.
Начались предварительные переговоры с Михайлом-конюхом, мастером на все руки и вообще парнем добродушным и сговорчивым. На сей раз, однако, он проявил почему-то совершенно неуместное любопытство, удовлетворить которое – по только им известным и, видимо, очень веским причинам – Боря со Степкой отказались. Но соглашение все же, наконец, состоялось. После того на свет появились пила и гвозди, а потом стук молотка огласил двор за конюшнями.
Не успели оглянуться, как в проворных руках Михайлы доски обратились в аккуратный, довольно почтенных размеров ящик с крышкой. Торжествующие, оба карапуза с соблюдением все тех же мер предосторожности, сопя и пыхтя, но на сей раз упорно отказываясь от навязчивой помощи верноподданных, потащили его в конец коридора, к таинственной двери кладовки, где помещались разборный дом и сани.
Женя целый день суетилась, помогала, как она думала, в дорожных приготовлениях, на самом же деле только сбивала с толку всю девичью, заставляя горничных хвататься то за одно, то за другое, боясь, что они или забудут, или запоздают выполнить. Выйдя за чем-то в коридор, она остановилась, с удивлением приглядываясь.
Дверь таинственной кладовки, всегда тщательно притворенная, была настежь открыта. У порога красовался пустой ящик, и над ним, растерянные и взволнованные, стояли Степа с Борей. По щекам последнего текли слезы, которые он размазывал грязной рукой, отчего вся его физиономия была испещрена серыми подтеками.
Лицо Степки было красным и возбужденным, но он не плакал, а, наглядно размахивая руками, пылко утешал своего товарища.
– Зато же я ему и дал! Здорово поколотил, во как дал! Вишь ты, срамник! Сам толстый, как печка, а туда же, воровать, глаза его бесстыжие! Зато уж наперед, накажи Бог, больше не будет! Уж дал я ему, так да-а-ал! – упоенный, очевидно, только что учиненной над кем-то расправой, повествовал мальчуган.
– Боря! – окликнула Женя брата. – Поди сюда! Что случилось? Боже, какой ты грязный! – заметила она приблизившемуся мальчугану. – Пойдем мыться, да расскажи, в чем дело.
– Ты помнишь сахар? – еще водя полотенцем по мокрой физиономии, довольный, что можно перед кем-нибудь излить свое горе, начал Боря.
– Какой сахар? – не поняла сестра.
– Ну сахар, еще ты нам и свой дала, для этих, для солдатиков.
– Ну? – сообразила Женя.
– Так вот мы со Степой не только сахар, мы всё…
– Что «всё»? Говори ты толком, ничего не понимаю, – перебила девочка.
– Я говорю, что мы, кроме сахара, всё стали копить: и мясо, и хлеб, и пирожное – словом, все-все, потому что Степка говорил, на пустой живот не насахаришься. Так мы хотели, чтобы солдатики очень-очень сыты были, вот и складывали все в большие сани, те, знаешь, что Сережин крестный папа мне на елку подарил. Сахар – в дом, а все другое – в сани. Ну, и стало отчего-то пахнуть, а няня хотела по углам пошарить да почистить, тогда я очень испугался. Мы со Степкой и дом, и сани перенесли в кладовку под лестницу, туда все и прятали. Когда мы узнали, что Сережа и Китти скоро поедут, мы очень обрадовались… Вот хорошо!..
– Как тебе не стыдно, Борька? Что ты говоришь, сумасшедший мальчишка! – вспыхнув, дернула его за ручонку Женя.
Мальчуган, сконфуженный, с заблестевшими слезинками, покраснел как рак.
– Мы, Женя, не тому обрадовались, не тому, что они уезжают, а тому, что они… туда едут… – путался мальчуган. – Понимаешь? И что они могут царю прямо в руки отдать и сахар, и все другое, и наше письмо, и ответ нам от царя привезти: очень ли он рад, и что, если нужно, мы еще пришлем. Господи, как трудно было письмо написать! Степа сочинил, а я писал, и все кляксы да кляксы; я восемь раз переписывал, теперь чисто, всего три малюсеньких.
Что ты говоришь, сумасшедший мальчишка! – вспыхнув, дернула его за ручонку Женя.
– Ну, а ревел ты чего, и кого Степка бил? – навела Женя своим вопросом на самую суть печального события отвлекшегося в сторону братишку.
– А! – спохватился тот. – Сегодня, представь себе, когда мы уже и ящик достали, и бумажек приготовили, чтобы все хорошенько упаковать, вдруг, вдруг… приходим… дверца кладовой открыта, и из нее, поджавши хвост, Барбос выбегает, все оглядывается и облизывается, а… в санках, посмотрели, почти пусто… чуть-чуть на дне осталось…
В этом трагическом месте голос мальчика оборвался.
– А мы ведь все-все откладывали, даже тру…бочки с кре…мом, даже ма…маринад…
Здесь, не вынеся, очевидно, мысли о своих долгих и бесплодных трудах, Боря снова захныкал.
– Вы что же это, все так вместе в кучу складывали? И хлеб, и пирожные, и мясо, и крем?..
– И вишни маринованные… – подтвердил Боря.
– Господи, какие же вы дурни! Ведь оно ж все перемешалось, покисло и погнило, конечно. Бедные солдаты! Вы бы уморили их своими гостинцами, и уж, верно, государь не поблагодарил бы вас за это! – не могла не засмеяться Женя.
– Ты думаешь? – глаза у мальчика сразу высохли.
– Наверняка! – подтвердила сестра. – Теперь ступай и не плачь, а мне некогда.
– Постой, погоди! – удержал ее за платье братишка, точно соображая что-то. – А Сережа с Китти царя увидят?
– Нет.
– Не-ет? – разочарованно протянул мальчик. – А почему?
– Царя нет на войне, там где сражения и пальба. Он сейчас в Петербурге.
– В Петербурге?.. – снова комбинируя что-то, проговорил Боря.
Вдруг, пораженный какой-то, видимо, страшной мыслью, он поднял на сестру испуганные глазенки.
– А Китти и Сережа едут туда, где стреляют?
– Да, туда.
– Значит, и в них стрелять будут? И… и… их французы… убить могут? – уже с навернувшимися на глаза крупными слезами спросил ребенок.
– Что ты за глупости говоришь!.. Не смей!.. Слышишь? Никогда-никогда не смей больше повторять этого, противный, гадкий мальчишка!
Вся вспыхнув, с прерывающимся от волнения голосом, с мгновенно брызнувшими горячими слезами, Женя выбежала из комнаты, оставив там недоумевавшего, огорченного и растерянного братишку.
В день отъезда все в доме поднялись спозаранку. В одиннадцать часов был назначен молебен, после чего Сергей и Кити должны были тронуться в путь.
С заплаканными лицами, распухшими от слез глазами, безмолвно и бесшумно, словно тени, сновали по всем направлениям печальные фигуры. Не говоря уже о старушке Василисе, с первого дня появления на свет растившей и хо́лившей свою ненаглядную «Богоявленочку» и черноглазого любимца Сережу; о горничной Малаше, безгранично привязанной к обеим барышням, – вся девичья разливалась рекой, оплакивая отъезжавших.
В привычных, ловких руках старика Данилыча, всегда проворных и бесшумных, то и дело ударялись друг о дружку тарелки, гремели ножи и вилки, падали на пол серебряные ложки. И осанистый бородатый кучер Лаврентий, и скупая на добрые чувства ключница Анфиса, и старик-садовник – словом, все, как один человек, вся дворня и деревня душевно сокрушались об отъезде молодых господ, простых и ласковых в обращении, не гнушавшихся их крестьянских делишек и нужд. Глубокие, искренние вздохи вырывались из бесхитростных, детски привязчивых сердец.
В кабинетике Трояновой, соединяющем ее спальную с комнатой девочек, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, стоит Женя и смотрит на серый неприветливый день, на хмурое, обложенное тучами небо. В бледном личике девочки все время подергивается что-то, дрожит малейший мускульчик, каждая жилка. В выражении глаз сквозит лихорадочное волнение; холодные пальцы нервно барабанят по стеклу.
Девочка напряженно, нетерпеливо ждет. При малейшем движении, раздающемся в комнате матери, она, полная ожидания, порывисто поворачивается к двери. Но шум стихает; снова слышится мерное, как ручей, журчание голосов; девочка, разочарованная, опять прижимает к стеклу свой разгоряченный лоб.
– Боже, как долго! Когда же, когда ж он выйдет? А вдруг я не успею?! Придет батюшка, начнут торопить, помешают…
Тоска сжимает сердце Жени: она вот-вот заплачет.
Уже почти полчаса караулит здесь девочка. Сережа пошел напоследок поговорить с глазу на глаз с матерью. И вот Женя ждет его выхода – ей так, так нужно, так важно, необходимо видеть его, его одного!
Наконец раздался стук отодвинутого кресла, минутное затишье, потом шаги; на пороге распахнувшейся двери появился Сережа. Глаза его заплаканы, выражение лица взволнованное и размягченное.
– Сережа, милый, я столько времени жду, мне так страшно нужно видеть тебя, теперь, сейчас, пока никого нет, – рванулась ему навстречу девочка. – Пойдем сюда, в нашу комнату, там ни души. Скорей же, скорей! – она торопливо тянула его за руку. – Миленький мой, дорогой мой, я хочу раньше, чем другие, первая хочу проститься с тобой, благословить тебя и так, чтобы никто не видел. Потом свои, чужие, все пусть потом, но я раньше, я раньше всех…
Девочка страшно волновалась, голос ее срывался чуть не на каждом слове.