Все реже попадались по дорогам и деревням бесчинствующие неприятельские шайки, зато все чаще прятались в густых лесах отставшие больные и раненые французы, оборванные, истощенные плохим питанием, страдающие от преждевременно наставших суровых морозов, немилосердно затравленные все теми же партизанами.
Постепенно обезвреживая, русское народное море растворяло и всасывало вторгшийся в него ядовитый вражеский поток.
Так ярко и неожиданно вспыхнувшая над Благодатным радость мало-помалу бледнела. К ней привыкли, с ней сжились: Юрий, как бы воскресший, снова обретенный, стал таким же, как прежде, пожалуй, даже более любимым, действительным членом семьи. Его уже не оплакивали, но за него опять дрожали, о нем думали и беспокоились наряду с Сережей, Кити и самим Трояновым.
Через три дня отдохнувший, со всеми повидавшийся, поделившийся привезенными и снабженный здешними новостями, Мишка вернулся обратно на поля войны, и с тех пор писем опять не было. Приходили лишь изустные вести, правда, утешительные: были еще сражения, победоносные для нашей армии.
Звезда французов окончательно померкла: оборванные, обнищавшие, они поспешно и беспорядочно отступали, жалкие, больные, так мало похожие на блестящую, самонадеянную армию во главе с «непобедимым Наполеоном».
Как русская женщина, Троянова была счастлива этими известиями, но, как мать, по-прежнему боялась за своих детей, за мужа.
«Разве легко даются блестящие победы? Разве не приносят крупных жертв и победители? Кто знает, чей черед пришел лечь этой неизбежной жертвой на кровавом поле?» – думала она.
Женя тоже снова поникла. При известии, что Юрий жив, ее радость была так велика, что в ту минуту она забыла прежнюю злобу к французам. Ей казалось, что, сохранив жизнь жениха сестры, они этим искупили свою вину, и ненавидеть их больше не за что. Ей самой не так уже тяжело, не так больно было сознавать себя француженкой.
Но не у всех воскресли женихи, сыновья и братья: сын Варвары не ожил, Катерина по-прежнему оставалась вдовой, а ребятишки ее сиротами. Да разве мало еще других?.. У них всех сердце не отошло, ненависть не угасла; «проклятый» француз оставался «прислужником дьявола» и «басурманином».
Просыпались и личное чувство, личная тревога: «Да, Юрий жив, слава Богу, но война не кончена. А что Сережа? Что с ним делают, может быть, сейчас французы? А папа́? А Китти?»
Опять тоской и страхом сжалось сердце девочки, опять потухли искрящиеся глазки.
Глава 11
На дворе почти ночь. Чуть брезжит рассвет позднего зимнего утра. Женя спит, разметавшись на своей постели, но неспокоен, видимо, ее сон. По лицу пробегает выражение страха; руки подергиваются, словно девочка собирается рвануться куда-то, грудь высоко и порывисто вздымается.
Ей снится лето. Лихо звеня бубенчиками, все подкатывают к парадному крыльцу тройки; из них вылезают нарядные мужчины и дамы. Сколько гостей! Но где же мама́? Где Китти? Надо скорей предупредить их.
Девочка торопливо обегает все комнаты; вот, наконец, они в столовой около громадного накрытого для гостей стола. Посуды нет, только длинная белая скатерть, и на нее Китти бросает цветы. Они тут же вместе с мама́ делают их из корпии. Вот гвоздика, вот маки, но все белые.
– Почему белые? Некрасиво и совсем незаметно на белой скатерти, – говорит Женя.
– Подожди, – отвечает Китти, – как только ранят кого-нибудь, цветы сейчас же напьются крови и станут ярко-красные; вот увидишь, как будет красиво.
Жене вдруг становится страшно. «Сережа! – мелькает в ее мозгу. – Где Сережа?»
Тоска и страх охватывают ее.
– Сережа, Сережа! – зовет она.
Никто не откликается.
– Сережа, где ты? – уже выбежав в сад, кричит Женя.
Ответа нет.
Девочка торопится бежать все дальше и дальше. Страх ее растет.
Сад становится гуще, все плотнее жмутся друг к другу деревья. Вот темная широкая и бесконечно длинная аллея; по обеим ее сторонам раскинулись залитые солнцем и покрытые мохом полянки. Ах, как красиво!
Огромные пунцовые мухоморы, словно рассыпанные по ней, горят своими ярко-красными шапочками. «Но где же Сережа?» – отвлеченная на минуту дивным зрелищем, спохватывается Женя.
– Сережа-а! – раскатом несется по лесу ее зов.
– Ау-у-у! – слышится в ответ знакомый голос.
«Слава Богу, он!» – успокаивается девочка.
Вот юноша показывается в зеленой аллее, отороченной пунцовой каймой несметных мухоморных головок, там, вдали, сливающихся и образующих как бы одно сплошное красное море.
Сережа приближается, что-то весело напевая.
– Ай да гриб! – раздается его веселый голос. – Всем мухоморам царь! Вот мы его сейчас и выковырнем. Нечего, нечего, братец, упираться, вылезай, довольно поцарствовал. Ишь, упрямый!
Сердито дернув рукой, Сережа с усилием вытаскивает невиданных размеров мухомор.
В ту же секунду стон, вопли, злобные крики оглашают темный лес. Как бы всколыхнулось все красное море грибов.
Всё растут, ширятся, высятся они, бешеными, разъяренными толпами бегут, обступают Сережу и всё растут, растут. Вот они ему до пояса, до плеча, вот они уже в уровень с ним…
Вдруг Женя видит, что это вовсе не мухоморы, а французы в красных шапках. Вот они вытягивают из ножен громадные блестящие сабли. Сейчас, сию минуту они вонзят их в Сережу…
Женя хочет закричать и не может. Ей кажется, что она задохнется, что сердце ее разорвется от ужаса. Но не успели французы прикоснуться оружием к груди Сережи, как вдруг потемнело небо, и оттуда стало спускаться серое облако.
Быстро несется оно, и Женя уже видит, что это не облако, а стройная фигура, окутанная в блестящий серый хитон, весь сотканный из стальной чешуи. Крупными стальными звездами сверкают большие крылья; громадная такая же звезда горит и над высоким челом; в правой руке широкое блестящее лезвие меча. Видение высоко взмахивает им и как бы застывает, властно, повелительно глядя на окруживших Сергея.
Вздрогнули красные шапки, затрепетали, съежились. Все меньше и меньше становятся они, и вдруг уже не мухоморами, а мелким красным горошком рассыпались по зеленому лесному ковру.
Между тем серый ангел, подхватив Сергея, стал быстро подниматься ввысь.
– Сережа! – крикнула Женя. – Сережа!
Но видение неслось все выше и нераздельно слилось с окружавшими его серыми облаками. Женя стояла одна среди леса.
– Сережа! – еще раз позвала она и проснулась, вся в слезах, с трепетно бьющимся сердцем.
«Что-то случилось с Сережей, непременно случилось», – пронеслось в голове девочки. И в ее еще не совсем освеженном после сна мозгу всплыли все страшные подробности. «Мухоморы, все мухоморы, красные, как кровь… Это кровь и есть, конечно! А этот страшный белый стол с цветами, кровавыми цветами?.. Боже, какой ужас!..»
Женя вздрагивает и закрывает лицо руками. «Случилось, конечно, случилось», – мысленно повторяет она. Вдруг девочка припоминает, что не помолилась сегодня за Сережу.
Верная своему обещанию, Женя каждую ночь, когда все в доме уже спали, заставляла себя просыпаться. Босиком, в одной рубашонке, отбросив разостланный перед киотом коврик, на холодном твердом полу она совершала свою молитву. Ей казалось, что именно такая молитва особенно угодна будет Богу. А сегодня она вдруг так крепко заснула, что проспала. И вот, вот наказание…
Что делать?.. Помолиться сейчас?
Но в такое мгновение это кажется девочке слишком заурядным.
«Поздно! Опоздала! Что-то совершилось. Надо как-нибудь особенно умолить Бога. Сейчас же пойти в церковь? Только чуть-чуть одеться, чтобы непременно холодно было, и голыми коленями на паперть!» – эта мысль несколько успокаивает ее.
– Малаша, Малаша, – через минуту шепотом будит Женя спящую в соседней, умывальной, комнате девушку.
Чуткая Малашка быстро вскакивает.
– Тише, только ради Бога тише! – останавливает ее Женя. – Одевайся скоренько, и идем в церковь.
– В церкву? – недоумевает Малаша, но тем не менее проворно одевается. – Нешто случилось что недоброе? – тревожно осведомляется она, глядя на расстроенное лицо барышни.
– Там, по дороге расскажу, а то, боюсь, услышит кто-нибудь, – шепчет Женя.
Со всеми предосторожностями девушки выбираются из дома. Чуть обрисовываются серые тени заиндевевших деревьев; светлеет узкая полоса дороги. На дворе ни души, хотя в избах уже мерцают тусклые огоньки. Очевидно, крестьянский люд уже поднялся, но в большом доме и в людских еще спят.
– Понимаешь, Малашка, я такой ужас сейчас во сне видела!
Женя, внутренне содрогаясь при одном воспоминании о своем сне, передает его девушке. Малаша внимательно слушает.
– А по мне, барышня, ничего тут особливо плохого для Сергея Владимировича не выходит. Оно, точно, стол длинный да еще скатертью накрытый очень плохо во сне видеть, грибы мухоморные али другое что красное – тоже не к добру, слов нет. Ан теперь, коли умом-то пораскинуть: стол для кого собирали? – Для гостей, не для своего семейства, для чужих, значится. На барина, оно точно, напали, ан с него крови не пустили?.. Не брызнула она? Вот и опять выходит, не евонной кровью цветы-то на столе закраснели, опять же чужой, пришлой, гостиной кровью. По мне, то так: будет в доме покойник, неминуще будет, вот провались я на месте, токмо посторонний, не с нашего дома. А барчука ангел-хранитель унес.
– Как унес? На небо? Значит, он… умер?
– Никогда так не бывало, ничуть не умер. Ведь не в небо он его понес, а в тучу? Спрятал, значит, укрыл от опасности, и за то Бога благодарить надо, а не печалиться, – тоном, не допускающим возражений, опровергла Малашка представляемые ей доводы.
– Так ты думаешь, все хорошо? Ничего страшного не случится?.. – ободренная, убежденная авторитетным тоном девушки, спросила повеселевшая Женя.
– Да не только я думаю, а дите малое смекнет, для вашего дома ни-ни, ничегошенько дурного. А покойник все ж будет, чужой, сторонний, а будет, – настаивала вещунья на своем пророчестве.