– Ну и натерпелись же мы с Дунькой страху, родименькие мои! Смо-отрим, зашевелился француз-то, тот что по правой руке, да вдруг как вски-и-нет буркалами-то своими! Как посмо-о-отрит! Да как задви-и-гает ручищами-то под одеялом! Так будто кругом все и задрожало, и затряслось!.. Тут, девушки мои милые, так мы с Дунькой спужались, что, за голову взямшись, бежа-а-ть!.. А за нами-то по колидору топ-топ-топ, топ-топ-топ, слыхать, гонится кто-то. Чуть-чуть живые добегли! Сердце-то так и рвется с груди, вот-вот лопнет. О-о-о-ох!.. То-то натерпелись! – взвинчивая других, повествует одна свои ужасы.
– Эк, ерунда, было чего пужаться-то! Великое, подумаешь, дело, буркалы раскрыл?!. – презрительно передразнивает другая девушка. – Вот мы с Манькой что видали, так поистине видали! Великий страх, толков нет, что большущий страх. Вот и Манька сама скажет. Подошли это мы да в скважинку и глянули. Будто и ничего, лежат как лежат, все одно как и наш брат, русский. Мы похрабрели, да ручку дверную крошечку натиснули. Как ще-е-лкнет замок-то, да как вско-о-чит левый-то француз!.. Да как ся-я-дет!.. И сидит, миленькие, как гвоздь посередь кровати, сидит и глазищами так и бегает, так и бегает, а потом, как ска-ак-нет!.. да прямо к двери, а в руке-то вот эндакий кинжал, – чуть не на полтора аршина разводя руками, показывает девушка пригрезившееся ей оружие француза. – Во-о-стрый! Блести-и-т! Мы с Манькой бежать. Едва убегли! А то полоснул бы, с места не сойти, полоснул бы, окаянный! – искренне веря своему измышлению, фантазирует рассказчица перед замершей от страха и жуткого восхищения публикой.
– И не грех тебе, Малаша, как нониче подвела ты меня?.. Этакую, прости Господи, нечисть таскать заставила. «Мы с барышней клад нашли, подсоби донести, одни не управимся», – передразнивает сердито Николай. – Кла-ад, что и говорить, поистине клад!
Там бы ему пропадом под забором и пропасть, самое бы подходящее дело было, – ворчливо продолжает он.
– Полно, Миколаша, что ты несуразное толкуешь, как это человеку, словно собаке, на улице помирать! Поди, душа у каждого есть.
– Да нешто у француза-то есть она, душа-то энта самая?.. – презрительно вымолвил буфетчик. – Нету души, один пар заместо ее, все одно, как у кошки. Потерпи ужо маленько, наделают они делов-то тут, кровопивцы окаянные! – пророчествует Николай.
– Ну, полно, какие они там кровопивцы! Тихохонькие да смирнехонькие, – протестует Малаша.
– Поневоле смирным да тихим будешь, коли ни рукой, ни ногой не дрыгнешь! Дай срок, малость отъедятся, всех тут нас перережут, окаянные, – не унимается буфетчик.
Проходившая мимо Женя случайно услышала этот разговор, и тяжело сделалось у нее на сердце. Не потому, что она верила в мрачные предсказания Николая, а потому, что видела, как он сердит за пребывание в доме французов. Недовольны, конечно, и все остальные; они так же, а то и еще хуже думают, говорят и осуждают ее, Женю. Опять знакомое, тоскливое чувство заползает в душу девочки.
А она-то мечтала совершить подвиг, доказать, что она русская, совсем настоящая русская. Думала сделать для России что-нибудь большое, хорошее – и вдруг… Сама же, сама привела в дом двух французов! Не своих, не русских! Напоила, приютила, хотела от смерти спасти – французов, врагов?!
– Господи, ну почему я такая несчастная! Почему я не могу сделать того, что хочу?..
Глава 12
Прошло несколько дней с тех пор, как в Благодатном поселились два больных француза. Силы младшего заметно возрастали и крепли. Легкий румянец начинал пробиваться на его еще совсем юном, добром и открытом лице. Большие серые глаза весело и приветливо смотрели на мир Божий.
Каким-то особым теплом и лаской загорались они каждый раз, когда в комнате появлялась Женя. Эта стройная хорошенькая девушка с золотистыми глазками, с будто усыпанными блестящими искорками каштановыми кудрями, вся словно светящаяся, представлялась спасенному ею юноше каким-то сказочным видением, золотой феей. Как ясная звездочка выплыла она из безнадежного смертельного мрака, там, у церковной ограды, среди мглы холодного зимнего утра. С тех пор восторженный взгляд юноши с каким-то благоговением следил за каждым движением девочки, слух его улавливал приближение ее легких торопливых шагов.
Здоровье старшего товарища поправлялось гораздо медленнее, вернее, оно не поправлялось вовсе. Хорошее питание, вино, укрепляющие средства, тепло, безусловный покой и внешняя безопасность побороли острую форму болезни, вызванную голодом, холодом, ужасами преследования, переутомлением от скитания по полям и лесам в зимнюю пору. Сознание вернулось, мысль работала отчетливо и ясно; но организм этого еще не старого человека, видимо, был подорван в корне.
Ему должно было быть не более пятидесяти лет. Красивые мелкие, но мужественные черты лица сохранили свою правильность, однако резкие морщины шли по высокому, полному благородства лбу, ложились около рта, густой сетью окаймляли большие темные глаза, в которых не было блеска: в них застыло скорбное выражение не то неудовлетворенности, не то сожаления и раскаяния в чем-то. Исчерпанным, пустым казался ему внешний мир; вся его угасающая жизнь была сосредоточена на собственном внутреннем мирке; только им он и жил. Между тем и он, как и его молодой товарищ, чувствовал в Жене какую-то неотразимую, притягательную силу.
Когда, окрепнув настолько, чтобы сознательно воспринимать происходящее кругом, он в первый раз услышал голосок девочки, с какой поспешностью он перевел взгляд в ее сторону, какой светлый луч блеснул в его тусклых глазах. С тех пор и он неустанно следил взглядом за этим миловидным личиком; что-то тихое и ясное загоралось в нем.
Какую забытую грезу, какую выплывшую в памяти светлую тень вызывала в больном эта девочка?
Не одно, целые рои воспоминаний и разнообразнейших впечатлений его пестрой жизни воскрешала она: среди них, словно маяк на море, словно звезды в темном небе, лучезарно сверкали два светлых образа, манивших и звавших к тихой, счастливой пристани. Но в ту пору, увлеченный, он рвался в другую сторону, а когда захотел вернуться, исчезла сама пристань, поглощенная жизненными волнами.
В его ушах раздается чистый смех, серебристый голос любимой женщины, его молодой жены, так странно похожий на голос этой милой девочки. Ему видятся пышные каштановые волосы, со словно продернутыми в них золотыми нитками, такие сходные с причудливой окраской мелькающей сейчас перед ним головки. Только глаза у той женщины были большие, глубокие, печальные, словно полные предчувствия неизбежного, близкого горя. Зато у сидевшей на руках матери малютки веселые смеющиеся глазки переливались золотыми искорками.
И он оставил эти два незаменимых сокровища, ушел от них, ослепленный, завороженный неотразимой силой гения Наполеона. Он благоговел, он преклонялся перед этим человеком. В течение нескольких лет он совершал с ним походы, отдавая свои лучшие годы, заглушая голос сердца, зовущий к двум дорогим существам.
Когда же, наконец, окутывавшая его пелена спала, он увидел, что только жажда личной славы и могущества движет поступками Наполеона, что для их достижения этот человек прольет целые моря крови, погубит миллионы жизней. Тогда, разочарованный и не удовлетворенный, вернулся он во Францию, но не нашел там ни жены, ни дочери. Ему сказали, что они уехали в Россию, в необъятную, холодную, далекую Россию.
Одинокие, тяжелые годы!..
Но вот возгорелась война с Россией, и он снова встал в ряды воюющих. Не преданность Наполеону, не стремление к славе и победам заставили его взяться за оружие: его неотвратимо влекло в Россию, какой-то светлый призрак, неясная надежда манила его туда. И с тех пор как он переступил пределы этой страны, смутное чувство ожидания ни на минуту не покидало его.
Но вот жизнь дожита; наступает смерть, холодная, близкая, неизбежная. Как прощальный светлый отблеск всего безвозвратно ушедшего, эта чудная девочка ярким огоньком озаряет одинокий печальный закат его бесцельно разбитой жизни.
Женя чувствует, инстинктивно сознает, что она нужна там, в красной комнате. Она видит, какой радостью озаряется при ее появлении молодое лицо месье Мишеля, какой тихий свет разливается по печальному лицу полковника. Это льстит ей, радует ее, и сама она стремится к ним, таким славным, таким добрым.
Как горячо благодарит за малейшую услугу месье Мишель! Какой теплой лаской освещается прекрасное, благородное лицо полковника! Он, видно, такой хороший и… несчастный. Сколько грусти в его глазах! Сколько печали в кроткой улыбке! Немудрено, что месье Мишель так привязан к нему, так заботится о нем, – разве можно не любить такого человека?
Женя кается, казнится за свои чувства и… стремится в красную комнату, где, она знает, так ждут ее.
Не одна Женя полюбила французов: своей приветливостью, ласковостью, горячей признательностью, сквозившей в каждом слове, своей деликатностью они завоевали общее расположение.
Сердце Василисы, помогавшей барыне и барышне ухаживать за больными, было покорено первым.
Доброе открытое лицо молодого француза, веселая улыбка, которой он отвечал на непонятную ему речь старушки, полные благородства и страдания черты полковника, его вежливость делали свое дело.
– На-ко, батюшка мусью, беспременно еще супцу съешь, – подув на ложку, уговаривала однажды Василиса старика. – Как поешь, так и покрепчаешь.
– Merci, madame, je ne veux plus…[15]
– Мерси-то мерси, а все ж таки кушай, – польщенная титулом «мадам», настаивала Василиса, снова поднося ложку.
– Non, merci[16], – протестовал тот.
– Да не «нон», а «вуй»! И ешь, мусью, без всяких разговоров. Компреню[17]? – расточала женщина весь свой запас французских слов, сохранившийся у нее от пребывания в доме гувернанток.
Слабая улыбка пробежала по лицу больного.