– Вы говорите, у нас теперь свобода, – рассуждала я, – и не хотите воевать с германцами. Ладно. Я вас не заставляю. Но и вы не имеете права требовать, чтобы я действовала против своих убеждений. Мы пришли сюда не брататься, а воевать – убивать и погибать на поле боя. Моя свобода в том, чтобы умереть за Отечество. Это мое право – погибнуть, если я того желаю. И уж позвольте мне на моем участке воевать с германцами. Пусть и германцы тоже воюют только против моего батальона. Мы будем сами по себе, а вы – сами по себе. И оставьте нас в покое.
Солдаты рассудили, что это более чем справедливо. На том и порешили. Когда они спрашивали меня, почему я так воинственно настроена против германцев, я отвечала, что хочу отомстить за мужа, убитого в начале войны. Для этой выдумки у меня были некоторые основания – дошедший до меня слух о том, что Афанасий Бочкарев погиб в бою. Конечно, это было глупое оправдание. Но я неоднократно пользовалась этой отговоркой до и после того; она в конце концов получила широкую огласку, и в нее поверили.
Возможность снова участвовать в боевых действиях вдохновляла. Да, нас было мало – всего лишь горстка женщин, меньше двухсот человек. Но мы порой устраивали настоящий ураган. Наши пулеметы бойко стрекотали, и ничейная земля превращалась из бульвара, где разгуливали агитаторы и пьяницы, в действительно нейтральную полосу. По всему фронту быстро разнеслась весть о боевых действиях женского батальона, и, мне кажется, наш маленький участок на сотни верст был единственным, где велись бои. И я, конечно, очень этим гордилась.
Так продолжалось несколько дней. Наконец германцы не выдержали и подвергли наши позиции мощному артобстрелу. На данном направлении уже давно не велся артиллерийский огонь, и потому обстрел из тяжелых пушек вызвал большое смятение в наших рядах. Пострадали многие солдаты. Появились убитые и раненые. Потери батальона составили четверо убитыми и пятнадцать ранеными.
Корпус снова взбунтовался, и тут же состоялся шумный митинг. Солдаты потребовали немедленно меня расстрелять.
– Она хочет войны, – кричали они, – а мы хотим мира. К стенке ее, и баста!
Однако комитетчики и мои друзья настойчиво убеждали солдат, что я действовала в соответствии с договоренностью.
– В боевых действиях участвует только ее батальон, – доказывали мои защитники, – а нас она не касается. И вовсе не ее вина, что германская артиллерия не сразу взяла верный прицел и побила кое-кого из наших.
Когда меня известили о недовольстве среди солдат и об их угрозах, я решила организовать наступление собственными силами и погибнуть в бою. Я попросила артиллеристов поддержать нас и ответить неприятелю таким же мощным огнем. Мы сами вели бешеный огонь из винтовок и пулеметов. Перестрелка переросла в настоящий бой местного значения.
Пока шло это сражение, а солдаты в тылу митинговали, пришло сообщение о том, что Керенский свергнут и в Петрограде установилась власть большевиков. Когда председатель комитета объявил об этом солдатам, его слова были встречены такими криками восторга, что они почти заглушили грохот боя.
– Мир! Мир! – гремело в воздухе.
– Бросай фронт! Все по домам! Ура Ленину! Ура Троцкому! Ура Коллонтай!
– Землю и свободу! Хлеба! Долой буржуазию!
Бурное торжество ликующей толпы было внезапно нарушено звуками стрельбы, доносившимися с моего участка. Солдаты пришли в бешенство.
– Кончай ее! Пора кончать с ними! У нас теперь мир! – неистовствовали они и со всех ног бросились в нашу сторону.
Несколько девушек прибежали сообщить мне о приближении толпы солдат, грозящих расправой. Почти одновременно позвонил по телефону командир корпуса.
– Бегите! – было его первым словом. – Мы все пропали. Я сам удираю. Бегите в Красное Село!
Я приказала девушкам взять винтовки и то, что можно, из личных вещей и бежать без промедления. Одному из мужчин-инструкторов я сообщила, в каком направлении мы будем двигаться, и попросила его передать эти сведения нашему взводу снабжения.
А тем временем толпа неумолимо надвигалась. В ближнем тылу солдаты наткнулись на двадцать девушек, занятых оборудованием резервных траншей, и буквально разорвали их на куски. Четверо инструкторов, пытавшихся защитить несчастных женщин, были затоптаны насмерть.
С остатками своего батальона я пробежала без остановки верст пятнадцать. Хотя преследователей не было видно, мы решили все же не рисковать. Остановку сделали в лесу, у дороги на Молодечно. Стемнело. Мы попили чаю и приготовились ко сну. Ночью подошел наш обоз.
В четыре утра мы были уже на ногах. Наладив телефонную связь со штабом армии в Молодечно, я доложила дежурному офицеру о нашем скором прибытии и попросила выделить для размещения батальона несколько блиндажей или землянок. Офицер ответил, что город переполнен дезертирами и что батальону здесь будет так же небезопасно, как и на фронте.
Ну что мне оставалось делать? Куда-то надо было идти. Не могли же мы и дальше жить в лесу. Положение складывалось ужасное. Мы едва унесли ноги от одной дикой своры, оставив в ее руках двадцать жертв, а теперь быстро двигались прямиком в лапы другой, быть может, еще более кровожадной. Тем не менее мы тронулись в путь. Верстах в трех от города я увела батальон глубоко в лес и оставила там под присмотром мужчин из обоза и инструкторов, а сама отправилась в Молодечно посмотреть, что можно предпринять.
На улицах Молодечно солдаты узнавали меня и останавливали насмешливыми возгласами:
– Ха-ха! Поглядите-ка, командирша бабьего батальона. Блюстительница железной дисциплины. Ха-ха-ха!
Оборачиваясь, они хохотали и с издевкой спрашивали:
– Ну, что скажешь теперь?
Отделываясь улыбками и примирительными шутками, я сумела добраться до штаба и доложить коменданту гарнизона о прибытии. Для размещения батальона было выделено несколько блиндажей. На обратном пути встречавшиеся толпы солдат все время вызывали меня на разговор.
– Поздненько ты прибыла со своим батальоном, – язвили они. – У нас уже мир.
– А я всегда с вами. Я же сама солдат из крестьян, – отвечала я. – Мир так мир. Я подчинюсь вашему решению. Не стану же я воевать против своего народа.
– Конечно, сейчас-то ты за народ, а где была раньше? – спрашивали они. – Ты в своем батальоне насаждала старорежимную дисциплину.
– Если бы не строгая дисциплина, – отвечала я, – мой батальон превратился бы в дом терпимости. И вы сами бы его презирали и бранили. Женщины не такие, как мужчины. Не принято, чтобы женщины воевали. Ну представьте себе, что бы стало с тремя сотнями девчат среди тысяч мужиков, если бы они были без контроля и острастки. Согласитесь, я действовала правильно.
Солдатам понравились мои доводы.
– Здесь ты права, – с пониманием кивали они в знак одобрения.
Я попросила их помочь очистить и привести в порядок блиндажи для моих девушек, и они охотно согласились. Инструктора отправили за батальоном, и к ночи мои солдатики были расквартированы вполне прилично. Под охраной мужчин, причисленных к батальону, нам даже удалось поспать. Однако агитаторы не упустили случая посеять смуту, воспользовавшись нашим присутствием. Утром, после завтрака, когда я направилась в штаб, небольшая группа довольно наглых солдат, человек десять, не больше, преградила мне дорогу, осыпая оскорблениями.
Через несколько минут к этим грубиянам присоединились еще двадцать, потом тридцать, пятьдесят… сто. Я пыталась противостоять их насмешкам и угрозам, но безуспешно. Очень скоро я оказалась чуть ли не в окружении этих негодяев в военной форме, коих насчитывалось, вероятно, уже несколько сотен.
– Что вам нужно? – крикнула я, теряя терпение.
– Чтобы ты распустила свой батальон. Хотим, чтобы вы сдали оружие.
Нет для солдата большего позора, чем сдача оружия без боя. Однако мои девчата знали, что я сочла бы для себя позором погибнуть от рук озверелой толпы. Когда им стало известно об этом требовании бандитов в солдатской форме, они все вышли из блиндажей с винтовками в руках.
Я попыталась урезонить солдат, но было совершенно ясно, что они пришли сюда с определенным намерением, явно подсказанным агитаторами, и не хотели слушать моих доводов. Они прервали меня, заявив, что дают на размышление три минуты. Один из вожаков начал отсчитывать время. Трудно описать, что́ я пережила за эти три минуты.
«Скорее пойду в наступление против целой германской армии, чем сдам оружие этим большевистским подлецам, – думала я. – Но сейчас на карту поставлена не только моя жизнь. Да и все равно ничего уже не изменить. Они же говорят, что уже объявлено о заключении мира. В таком случае имею ли я право рисковать жизнями девчат? И все же, Пресвятая Богородица, как могу я, солдат, давший присягу на верность своей Родине, приказать батальону сдать оружие без боя?»
Три минуты истекли, но ни к какому решению я не пришла. Тем не менее взобралась на скамейку, служившую трибуной для ораторов. Стояла полная тишина. Толпа, конечно, рассчитывала, что я сдамся ей на милость. Девушки напряженно ждали приказов от своего начальника. Сердце бешено колотилось. Надо было найти какой-то выход.
– Огонь! – вдруг крикнула я девушкам не своим голосом.
Солдаты настолько растерялись, что на какой-то момент точно оцепенели. Они были без оружия.
Воздух потряс залп из двухсот винтовок. Толпа рассеялась в разные стороны. Но этот приказ привел обезумевших солдат в ярость. Они бросились в свои казармы за оружием, угрожая вернуться и расправиться с нами.
Создалась критическая ситуация. Не было никаких сомнений в том, что толпа солдат вернется в увеличенном составе и растерзает нас. Следовало немедленно принять какое-то решение. Минут через десять солдаты снова будут здесь. И если мы вовремя не скроемся, нас ждет неминуемая смерть.
– Пять минут на сборы! – громовым голосом скомандовала я батальону.
Одному из инструкторов приказала пойти в казармы, смешаться с толпой солдат, а после вернуться в лес и доложить об их намерениях. Одновременно распорядилась, чтобы наш обоз двигался по дороге в Красное Село. Вызвав добровольца из числа инструкторов, я поручила ему позаботиться о боевом знамени батальона, взяв с него клятву беречь и защищать знамя до самой смерти. В сопровождении еще троих инструкторов он отправился выполнять задание.