Тут я совсем обезумела и впала в истерику. Немного погодя какой-то офицер подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:
– Вы русский офицер. Мы умираем за правое дело. Будьте мужественны и примите смерть достойно, как подобает офицеру!
Я сделала над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы прекратить рыдания и успокоиться. Потом поднялась и объявила конвоирам:
– Я готова.
Нас вывели из вагона в нижнем белье. Поблизости находилось место бойни, где были свалены в кучу сотни трупов. Когда мы подходили к этому месту, появился с торжествующим видом Пугачев. Он возглавлял расстрельную команду примерно из ста человек – матросов, солдат и других красногвардейцев.
Окружив плотным кольцом, нас повели к небольшому пригорку и поставили в линию спиной к возвышению. Позади и перед нами, слева и справа, а также у самых наших ног лежали трупы – по меньшей мере тысяча. Это был ужас из ужасов. Запах от разложившихся трупов душил, сжимая горло. А на палачей он, по-видимому, не очень действовал. Они к нему привыкли.
Меня поставили с краю шеренги, рядом со старым генералом. Нас было двадцать человек.
– Ждем комиссию, – объяснил Пугачев задержку в процедуре.
– Как приятно! – говорил он, потирая руки и смеясь. – У нас сегодня женщина.
– Ах да, – как бы между прочим вспомнил он, обращаясь ко всем. – Можете попросить, чтобы ваши тела переслали родным для захоронения, если вы того желаете, и написать письма домой. Можете попросить и о других милостях.
Тревога ожидания казалась столь же жуткой, как и все здесь. Лица офицеров выражали ненависть к этому извергу Пугачеву. Никогда в жизни я не встречала более извращенного и кровожадного человека. Даже и не думала, что такого можно сыскать в России.
Ожидание вскоре отняло у меня силы, и я опять опустилась на колени, молясь перед своим образком и взывая к Всевышнему:
– Господи, за что посылаешь мне такую смерть? Почему я должна умереть, как собака, без священника и церковного обряда погребения? И кто теперь позаботится о моей матери? Она умрет, когда узнает о моей кончине.
Мои мольбы вызвали у солдат громкий смех. Они шутили и веселились.
– Не плачьте, дитя мое, – сказал генерал, склонившись надо мной и гладя меня по голове. – Это же дикари. У них каменные сердца. Они даже не дадут нам возможности принять последнее причастие и получить отпущение грехов. И все же давайте умрем как герои.
Его слова придали мне силы. Я встала, выпрямилась и сказала:
– Хорошо, постараюсь геройски принять смерть.
Потом минут десять всматривалась в лица наших палачей, внимательно изучая их черты. В этих лицах не было даже признаков человечности – одна звериная жестокость. Русские солдаты, превращенные в зверей!
– Господи, Боже мой! Что сделал Ты с Твоими чадами? – взмолилась я.
В памяти длинной чередою прошли многочисленные события моей жизни: детство, годы тяжелого труда в бакалейной лавке Настасьи Леонтьевны, любовная связь с Лазовым, замужество с Бочкаревым, Яша, три года войны – все это пронеслось в моем воображении, причем некоторые события странным образом задерживались в памяти на одну-две секунды, а другие пролетали быстро и почти незаметно. Почему-то очень сильно запомнился тот случай из детства, когда я поспорила с маленьким мальчиком, за которым присматривала, и получила незаслуженную трепку от его матери. То был первый опыт моего самоутверждения. Я взбунтовалась и убежала… Потом еще вспомнился тот эпизод, как я прыгнула в Обь. Казалось, будто это вовсе не я искала тогда спасения от страшного Афанасия в холодных глубоких водах реки. И я подумала, что лучше бы мне тогда утонуть, чем теперь принимать такую смерть…
Глава девятнадцатая. Чудом спасенная
Наконец вдали показались члены следственной комиссии во главе с Петрухиным. Явились все двенадцать человек: отсутствовавшие ранее два красногвардейца, очевидно, только что присоединились к остальным десяти.
– Вот видите, какие мы добрые, – сказал кто-то из солдат. – На вашей казни присутствует даже следственная комиссия.
Никто из нас ему не ответил.
– Мы обязаны были доложить обо всем Саблину, нашему главнокомандующему, – заявил Петрухин, подойдя к Пугачеву. – Он сказал, что Бочкареву придется расстрелять, но не обязательно сейчас и не с этой группой.
В моей душе зажглась искра надежды.
– Ничего подобного! – рявкнул со злостью Пугачев.
– В чем дело? Почему откладывают? Списки уже составлены, – поддержали Пугачева солдаты.
– Расстрелять ее! Пора кончать с ней! Что с ней нянчиться! – кричали вокруг.
Пугачев чувствовал, что Петрухин добился отсрочки казни в надежде спасти меня. Но Петрухин заручился запиской от Саблина, понимая, что одних слов будет недостаточно, чтобы отстоять свою позицию.
– Вот письменный приказ от главнокомандующего, – заявил Петрухин, вытаскивая бумагу. – В нем сказано, чтобы Бочкареву перевели в мой вагон и содержали там под стражей.
Пугачев подскочил, будто кто-то его ужалил. Но члены следственной комиссии высказались в поддержку Петрухина, заметив, что приказ есть приказ и его надо выполнять, а казнить меня можно и позже.
Наиболее заинтересованным наблюдателем этой жаркой перепалки была я сама. Затаив дыхание, слушали спор и офицеры.
Солдаты ворчали. Жизнь во мне боролась со смертью, и чаша весов в этом споре склонялась то в одну, то в другую сторону.
– Ничего не выйдет! – орал Пугачев, отпихивая в сторону приказ главнокомандующего. – Слишком поздно отдавать такие приказы! Мы ее расстреляем! Хватит болтать!
В этот момент я обратила внимание, что один из двух вновь прибывших членов следственной комиссии пристально смотрит на меня. Он подошел поближе и, склонив голову набок, буквально впился в меня глазами. Его взгляд взбудоражил мне душу. Когда этот человек, рядовой солдат, вытянув шею, вышел вперед и направился ко мне, присутствующие вдруг странно замолкли, настолько всех удивило выражение сострадания на его лице.
– Неуж-то-о ты Я-а-ш-ка-а? – нараспев произнес он.
– Откуда ты меня знаешь? – быстро спросила я в неясном предчувствии надежды на спасение.
– А разве ты не помнишь, как спасла мне жизнь в то мартовское наступление, когда меня ранило в ногу? Ты ж тогда вытащила меня под огнем из грязи. Помнишь? Петр мое имя. Я бы тогда там и пропал, в воде и грязи, как и многие, кабы не ты. А почему они хотят тебя расстрелять сейчас?
– Потому что я офицер, – ответила я.
– Что за разговорчики ты тут ведешь? – прогремел Пугачев. – Ее нужно расстрелять, и никаких разговоров!
– А я не позволю ее расстреливать! – твердо возразил ему посланный Богом спаситель, и с этими словами он подошел ко мне, взял за руку, вывел из шеренги и сам занял мое место.
– Вам придется расстрелять меня первым! – заявил он. – Она спасла жизнь мне и многим другим солдатам. Весь Пятый корпус знает Яшку. Она такая же простая крестьянка, как я сам, и в политике ничего не понимает. Если будете ее расстреливать, стреляйте меня первым!
Его слова окрылили меня. Они задели за живое многих солдат в толпе. Подошел Петрухин и занял место рядом со мной и Петром.
– Прежде чем вы казните ни в чем не повинную больную женщину, вам придется расстрелять и меня!
Толпа солдат разделилась. Некоторые кричали:
– Расстрелять ее, да и дело с концом! Что толку спорить?
Другие оказались более человечными.
– Она же не буржуйка, а простая крестьянка, как и мы, – доказывали они. – Да и в политике не разбирается. Может, она и впрямь ехала лечиться. Ее ведь не поймали, она сама пришла. Не надо этого забывать.
На какое-то время место казни превратилось в площадку для митинга. Дебаты разгорелись в более чем странной обстановке: мы, двадцать человек, в исподнем ожидали смерти посреди сотен разбросанных трупов. И из этих двадцати только у меня появился шанс остаться в живых. Остальные девятнадцать мужественно держались без всякой надежды на спасение. Их не могло спасти никакое чудо. Среди русских солдат, вершивших этот страшный суд и только что проявлявших беспощадную жестокость, нашлись такие, в чьих душах зажглась искра человечности, и теперь они организовали обсуждение.
Члены следственной комиссии наконец пришли к общему решению. Они заявили Пугачеву:
– Значит, так. У нас есть приказ главнокомандующего, и он будет выполнен. Мы ее отсюда заберем.
Они окружили меня, приказали выйти из шеренги и увели с места расправы. Пугачев был в дикой ярости, что-то неистово орал, скрежетал зубами. Когда мы уже покидали полк, он прокричал:
– Стрелять по коленям!
Громыхнул залп. Воздух тут же наполнился криками и стонами. Обернувшись, я увидела, как эти дикари бросились к своим жертвам и начали колоть штыками и топтать сапогами тела тех, кто еще несколько минут назад были моими товарищами, выбивая из них последние остатки жизни.
Страшная, невыразимо страшная картина! Стоны и крики пронзали душу, леденили кровь. Я зашаталась и упала на землю, потеряв сознание.
Целых четыре часа я пробыла в бесчувствии. Когда пришла в себя, то обнаружила, что нахожусь в купе пассажирского вагона. Рядом со мной сидел Петрухин. Он держал меня за руки и плакал.
Когда я вспомнила обстоятельства, вызвавшие обморок, перед глазами всплыла фигура Пугачева, и я дала себе клятву, что убью его при первой же возможности, если мне удастся выбраться из большевистской западни.
Потом Петрухин рассказал мне, что Петр так расположил ко мне следственную комиссию, что некоторые солдаты из ее состава согласились идти вместе с ним к Саблину и просить главнокомандующего отправить меня в Москву, а там судить военным трибуналом. Около полусотни солдат почувствовали ко мне симпатию, после того как Петр рассказал им о смелых действиях Яшки в окопах на передовой и на ничейной земле, а также о том, каким уважением я пользовалась у солдат на фронте. Петрухин все время оставался у моей постели, пока я лежала без чувств, но теперь он хотел присоединиться к депутации солдат. Я сердечно поблагодарила его за человечное отношение ко мне и за отчаянные попытки спасти мою жизнь.