Так оно и оказалось.
Трое пареньков, сидя на корточках, играли «в ножички». Лабрюйер помнил эту игру с детства — лет, наверно, с четырех, когда старшие парнишки не брали его в компанию, и он стоял за их спинами, наблюдая, как острие карманного ножа втыкается в землю и как автор точного броска отрезает себе порядочный шмат «королевства» — круга чуть больше аршина в поперечнике. Потом ему подарили его первый ножик, и он в одиночестве сам себя учил этому короткому и сильному броску, забравшись на кусты в глубине двора. И следующее воспоминание — ему одиннадцать, и он вчистую обыграл соседского Фрица, не дав ему провести ни одной черты в «королевстве».
— Возьмете в игру? — спросил он парнишек.
Они глазам не поверили — пожилой господин в дорогой одежде собрался играть «в ножички»!
— Мы на деньги играем, — ответил тот, что постарше, на вид — Пичин ровесник.
— По копейке скидываетесь? Ну, я тогда десять копеек добавляю. Могу двадцать.
Лабрюйер бросил в «королевство» два гривенника. Мальчишки уставились на него с радостью, но и с недоверием: вдруг шутит и потом деньги отнимет.
— Я, парни, Пичу ищу. Он у меня работает, и вот пропал. Никто его не видел? У бабушки он не появлялся.
— Не-ет… — вразнобой ответили мальчишки.
— Если узнаете, где он, бегите в фотографию на Александровской, напротив ресторана, спросите хозяина. Могу деньгами заплатить, могу сделать ваши карточки.
С тем Лабрюйер и ушел, очень жалея, что надел пальто, а не тужурку. В пальто ведь не опустишься на корточки — длинные полы упадут наземь, извозишься в грязи. Последние в этой осени «ножички», похолодает — и уже не поиграешь…
Художник, умеющий малевать холсты площадью в две квадратные сажени, был, как водится, старым пьяницей, жил на чердаке, где имел мастерскую, а телефонного аппарата у него там, естественно, не было. Лабрюйер забрался к нему, объяснил задание, назначил срок, дал два рубля на покупку самой дешевой холстины.
Когда он вернулся в фотографическое заведение, его ждали у двери трое парнишек.
— Мы его нашли, — сказал старший. — Он сидит у Мартына Лидаки, боится домой идти.
— Лидака — это кто?
— Они в одном классе учатся.
— Понятно. Заходите!
Лабрюйер велел Яну сделать групповой снимок своих помощников — чтобы на старости лет они друг дружку не забыли. Парнишки, впервые попав в фотографию, растерялись — не скоро еще настанет день, когда их, достигших восемнадцати лет, оденут в новые костюмы, дадут в руки молитвенники, поведут в лютеранскую церковь, скорее всего — в ближайшую, Святой Гертруды, на конфирмацию, а оттуда — делать первый в жизни парадный фотопортрет. До того времени родителям и в голову не придет увековечить их рожицы — на кой?
Процедура показалась парнишкам страшной — стой неподвижно, гляди в объектив, не дыши и не моргай! Но потом они освоились, повеселели, стали задавать Яну, которого знали с младенчества, вопросы, и Лабрюйер насилу увел их из своего заведения.
Мартын Лидака жил с семьей на Рыцарской улице, во дворе. Мальчишки, знавшие все закоулки, провели Лабрюйера такими задворками, что он ужаснулся — сущая Швейцария, перепад высоты между двумя дворами, разделенными забором, больше аршина, вот и скачи, как горная коза. Семейство Лидака жило в полуподвале. Окна выходили в ниши, углубленные в утоптанную землю на пол-аршина. В одной из ниш имелась палка — стучать в окно.
Выманить Пичу удалось не сразу. Он представлял, что его ждет за кражу велосипеда. Наконец он согласился выйти в крошечный дворик.
— Во-первых, я тебя ругать не собираюсь, — сразу сказал Лабрюйер. — Во-вторых, если ты так уж боишься идти домой, можешь переночевать у меня. Мать будет знать, где ты, и не станет волноваться. Ты ведь не собираешься жить у Мартына? Семья небогатая, такой квартирант для них, сам понимаешь, обуза.
Пича молчал и дулся.
— Скажи лучше, зачем вы во второй раз ночью отправились в зоологический сад.
Парнишка посмотрел на Лабрюйера с ужасом — не понимал, как хозяин фотографии мог догадаться.
— В первый раз вы туда покатили из любопытства. Зверинец ночью, да еще на велосипедах туда и обратно. Это я понимаю. Во второй-то раз — зачем? Не всех зверей видели? Ну так если какой-то зверь привык ночевать в своем домике, то ночью к нему ездить бесполезно.
Ответа не было.
— В первый раз вы сильно испугались, когда не рассчитали время и вернулись слишком поздно. Было уже светло, по двору ходили люди, и вы не смогли поставить велосипеды обратно в сарай. Я даже не спрашиваю, куда вы их спрятали до ночи. О том, что по дворам ходил полицейский агент, вам, конечно, рассказали. Всякий разумный человек решил бы — слава богу, обошлось, больше я таких глупостей делать не буду. Но вы с Кристапом опять поехали в зоологический сад, зная, что если вас поймают с этими велосипедами, то обвинят в воровстве. Что там такое, в этом зверинце?
Пича громко вздохнул.
— Ты же умный парень, должен понимать… Как я могу помочь тебе, если не буду знать правду?
Пича смотрел на свои башмаки. Говорить правду он решительно не желал.
— Давай хоть велосипеды вернем. Куда вы их поставили? Мы с Яном сходим, возьмем их и прикатим к сараю. А то опять вызовут полицейского агента. И теперь уже все поймут, что это твоя работа — твоя и Кристапа.
— Они на Колодезной, во дворе…
— Очень хорошо. В каком именно дворе?
— Если вы их приведете, все поймут, что я их взял! — сообразил Пича.
— Верно. Я подумаю, как их вернуть? Так что за двор?
Пича объяснил.
Тайник, куда удалось поставить оба велосипеда, был за поленницей. Ребятишки устроили его, чтобы играть в войну. Велосипеды удалось туда затолкать, но попытка извлечь могла бы обрушить поленницу, и Пича об этом честно предупредил.
— С этим я разберусь. А теперь скажи, пожалуйста, зачем понадобилось ездить в зоологический сад во второй раз.
Если бы Пича признался, что не успели посмотреть на медведей, или на буйволов, или на орлана-белохвоста, или на страуса, которого видели только на картинках, Лабрюйер, пожалуй, оставил бы его в покое. Но Пича молчал — значит, в зоологическом саду было что-то более любопытное, чем спящий медведь.
И были все основания предполагать, что при первой возможности мальчишки вновь туда отправятся…
— Хочешь молчать — молчи, — позволил Лабрюйер. — А надумаешь говорить — приходи вечером ко мне.
Адрес Пича знал, поэтому молча кивнул.
Глава семнадцатая
Вернувшись в фотографию, Лабрюйер телефонировал в полицейское управление и просил передать агенту Фишману, где спрятаны украденные велосипеды. Фишман их найдет и прикатит; ему — доброе слово от начальства и пара часов свободного времени, якобы потраченного на поиски, а Пиче — соблюдение тайны.
Убедившись, что в фотографическом заведении жизнь кипит и два клиента ждут в очереди, Лабрюйер пошел в гости к Паулсу. С Каролиной он даже взглядами встречаться не желал. Он понимал — эмансипэ опытная разведчица и на хорошем счету у начальства, если ей поручили командовать агентами-мужчинами. Умом он это понимал, но был сильно недоволен.
Выйдя на Александровскую, Лабрюйер задумался — не перекусить ли? Он смотрел на ресторанные двери и прислушивался к себе, когда услышал приветствие.
Оказалось — подошла фрейлен Ирма.
Стоять с дамой на тротуаре — верх неприличия, разве что дама — проститутка, с которой уславливаются о цене. Лабрюйер мог быть какого угодно мнения о внешности и манерах Ирмы, но ее нравственность была вне сомнений.
— Фрейлен вышла на прогулку? — спросил он, идя рядом с девицей.
— Да, герр Гроссмайстер. Пока нет дождя, я хотела погулять и съесть пирожное в кондитерской.
— Позволите вас пригласить? — Лабрюйер указал на ресторанные двери.
— Мне, честное слово, неловко, вы уже столько раз нас с Хильдегард угощали…
Лабрюйер не сразу сообразил, что воинственное имя «Хильдегард», которое было бы впору валькирии, носит пышнотелая и миролюбивая, хотя умеющая настоять на своем, фрау Вальдорф.
Неловкость, впрочем, была мнимая — фрейлен Ирма обрадовалась приглашению.
Но сам Лабрюйер об этом приглашении вскоре пожалел. Его дама трещала без умолку и довольно громко. Это было тем более неприятно, что в ресторанном зале, где оказалось довольно мало публики, сидели супруги Красницкие и видели, какую странную особу привел с собой Лабрюйер. Они уже доедали десерт.
Но фрейлен Ирма вскоре изменила манеру поведения: речь стала тише, но движения — причудливее. Она вытягивала шейку, ерзала на стуле и даже отползла чуть в сторону вместе со стулом. Вдруг она встала и, ни о чем Лабрюйера не предупредив, устремилась к выходу.
Даме необязательно докладывать о цели своего визита в дамскую комнату. Но простая вежливость требует сказать: «Извините, я на минутку — попудрить носик». Лабрюйер, чувствуя некоторую ответственность за фрейлен Ирму, тоже вытянул шею — посмотреть, благополучно ли она покинула зал или впопыхах споткнулась о порог.
Тут-то он все и понял.
Дверь зала то открывалась, то закрывалась, и фрейлен Ирма увидела в вестибюле Тадеуша Янтовского, который с кем-то разговаривал. Похоже, девица явилась сюда только для того, чтобы увидеть красавчика поляка.
Она вышла в вестибюль. Секунду спустя туда же направились Красницкие.
Лабрюйер не собирался заглядывать в глаза госпоже Красницкой и не понял, как вышло, что взгляды встретились.
В ее взгляде была тревога.
Двери распахнулись довольно широко, Красницкий задержался, пропуская вперед супругу, а Лабрюйеру удалось увидеть целую сценку: фрейлен Ирма, проходя мимо стоявшего к ней боком Янтовского, уронила сумочку, да так неловко, что попала Тадеушу по ноге. Он резко повернулся, поднял сумочку — и тут дверь закрылась. Но всего лишь на пару секунд. Фрейлен Ирма быстрым шагом вернулась в зал, села за столик и расплакалась.
Лабрюйер поневоле пожалел ее. Богатая наследница не имела решительно никакого опыта по части привлечения мужского внимания, а трюку с сумочкой ее научил кто-то из подружек.