— Сам знаю.
Они на всякий случай сделали крюк и шли поодиночке. Вроде никто за ними не увязался.
Янтовского они обнаружили у ворот гостиницы. Он уже начал беспокоиться.
— Ну что?!
— Два тела. Адамсон и церковный сторож. Возвращайся скорее в гостиницу, — сказал Лабрюйер. — Как бы Красницкий с приятелем, избавившись от тела, о тебе не вспомнили. А ты должен лежать в своем номере, пьяный в зюзю.
— Красницкий вернулся один и сам задвинул засов. Куда же девался второй злодей? И куда девалась дама? Есть домыслы? — спросил Янтовский.
— Возможно, в цирк. Артисты часто там ночуют, — ответил ему Лабрюйер. — Может, он и китель с портфелем туда унес.
— Мы узнавали — цирковые ворота ночью на запоре, забор высоченный, выход для публики заперт, служебный — тоже, третьего хода не обнаружили, — возразил Хорь.
— Он есть, — с особым ехидством сказал Лабрюйер. — Там имеется лестница, которую, наверно, замышляли как пожарную. Она завалена всяким хламом, но по ней можно добраться до окошка, через окошко вылезть на крышу пристройки, оттуда — на другую крышу, что примыкает уже к забору. Если к брандмауэру в том месте, где он соприкасается с крышей, привязать прочную веревку, то и вылезть, и влезть обратно для циркового артиста — несложная задачка.
— Так это что же? — спросил Хорь. — Следовало по ночам караулить ворота? Леопард!
— Я сам это узнал совсем недавно, — буркнул Лабрюйер.
— Вы, похоже, еще много чего узнали!
— Ремесло у меня такое.
— Господин Гроссмайстер, я могу быть свободен? — прервал зародившийся спор Янтовский.
— В самом деле, ступай. Тебе придется вернуться через ресторан, но там уже заступил на пост ночной портье. Он не знает, когда и как ты уходил. И по возможности узнай, где госпожа Красницкая, — попросил Лабрюйер.
— Я завтра выезжаю из гостиницы.
— Так можешь на прощание задать прислуге кучу вопросов. Если Красницкой о них и узнает — все равно до тебя уже не доберется. С Линдером я сам поговорю.
Лабрюйер хотел показать Хорю, что Янтовский — его человек, что другие не могут им распоряжаться. И Янтовский понял, что это необходимо старому товарищу.
— Будет сделано, Гроссмайстер. Спокойной ночи, господа.
Они остались втроем — проводили взглядами Тадеуша, который шел к перекрестку походкой щеголя и танцора, потом кто-то должен был нарушить молчание — но такого смельчака не нашлось.
Барсук посмотрел на Хоря, посмотрел на Лабрюйера — оба явно дулись друг на дружку. И он обоих понимал!
Достав из кармана часы, он подошел к фонарю — разглядеть, что там на циферблате. И присвистнул.
Это сошло за начало разговора.
— В самом деле, утро на носу, — сказал Хорь. — Идем, Акимыч, тебе уже деваться некуда — переночуешь у меня в квартире.
— Ты, главное, представь меня квартирной хозяйке как жениха, — посоветовал Барсук.
— Как мне осточертел этот маскарад…
— У тебя ловко получается.
— Сам знаю. «Вы такая эстетная, вы такая изящная в шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом!»
Они пошли вперед: Хорь — как бы не обращая внимания на Лабрюйера, Барсук — обернувшись и слегка улыбнувшись. Это, возможно, означало «следуй за нами».
Лабрюйер, увидев, что они собираются дойти до жилища по Гертрудинской и Дерптской, пошел, напротив, по Александровской и Столбовой. На душе было совсем погано. Он отчетливо видел, что совершил ошибку, не послушав мудрого Аркадия Францевича. Говорил же ему бывший начальник: возвращайся в сыскную полицию, все будет устроено наилучшим образом. Кошко знал, где для воспитанника лучшее место. Так нет же — дикий выверт логики, в котором было пополам уязвленного самолюбия и чистого безумия, привел Лабрюйера на его нынешнюю службу. И что же теперь будет?
Он шел неторопливо, спешить было некуда. Пытался вспомнить все хорошее, что было связано с Адамсоном. И Петропавловскую церковь в Цитадели, и даже то, как вместе накануне Пасхи принесли туда святить крашеные яички и куличи, стояли рядом у длинного стола с припасами богомольцев. Лабрюйер беззвучно молил Бога вывести его из пьянства, как дитя за ручку — из зарослей малины на краю огорода. О чем просил Адамсон, стоя рядом со своей женой — немолодой, тусклой, хмурой? Плохо ли ему жилось дома? Откуда вдруг несуразная погоня за любовью?
И точно, что несуразная — была ли у него хоть тысячная доля шанса?
Вдруг Лабрюйер понял: Адамсон не хотел от госпожи Красницкой того, чего обычно мужчины добиваются от таких красивых женщин; того, что скромно именуют «добиваться ее любви»… Он настолько утратил рассудок, что желал любить сам и быть рядом… Не дурак же он был — понимал, что не снизойдет, не осчастливит!
Получилась довольно странная панихида по немолодому человеку, спасти которого было невозможно.
— Тварь… — пробормотал Лабрюйер.
Эта женщина умела приковать к себе взоры и завладеть вниманием, пожалуй, еще лучше, чем фрау Берта. В ней не было дешевого очарования артистки, она не имела нужды в дорогих духах, в ней было другое, она умела изобразить присутствие в теле и во взгляде души! И потому Лабрюйер повторил еще раз:
— Тварь…
Хорь и Барсук стояли на улице у подъезда, курили. Трудно было понять — то ли ждали Лабрюйера, то ли папиросами вводили себя в мирное и сонное состояние.
Лабрюйер подумал — и подошел к ним.
— Жаль, что мы не догадались провести в номере Красницкого обыск и найти фотокамеру, — сказал Барсук. — А теперь, боюсь, за ним не угонишься. И есть у меня одно подозрение — он, как только рассветет, побежит к фрау Шварцвальд.
— Или телефонирует ей, — возразил Хорь.
— В «Северной гостинице» еще нет телефонных аппаратов в номерах. Внизу, у портье, и в дирекции точно есть, но не станет же он в такое время…
— Не станет, — согласился Хорь. — Но очень может быть, что он уже послал к фрау Шварцвальд своего громилу.
— Он и сам порядочный громила, — заметил Барсук. — Я бы, подремав часа два, попробовал дождаться его возле гостиницы. Утра теперь мрачные, народу на улицах мало. Мы бы сошли за грабителей. Снимем с него пальто, отберем часы. Если фотокамера у него — она нам достанется…
— Нет, мы никого хватать и раздевать сейчас не будем, — сказал Хорь. — Красницкий не только то, что таскал в портфеле Адамсон, снял на пленку. Может, он что-то уже переправил своим хозяевам. А может, где-то в гостинице у него тайник — и необязательно в номере.
— И необязательно в гостинице, — заметил Барсук. — В цирке можно спрятать железнодорожный вагон — и никто его не заметит. Так, Леопард?
Он хотел втянуть Лабрюйера в общий деловой разговор.
— Первое, что нужно обыскать, — номер Берты Шварцвальд, — согласился Лабрюйер. — Я не знаю, как принято у вас, господа, а мы, скромные полицейские ищейки, именно так бы поступили. И гримуборные борцов, а также зал, где они тренируются. Там тоже можно многое спрятать — в том же «покойнике» хотя бы.
Лабрюйер имел в виду тяжелое тряпичное чучело, с которым отрабатывали борцовские ухватки.
— Росомаху посылать туда нельзя, — сразу сказал Хорь. — Его там запомнили. Придется идти мне, грешному. Как осточертел этот водевиль…
Он загасил окурок, бросил на тротуар и вошел в подъезд.
— Не сердись на Хоря, — попросил Барсук. — Молодой, впервые поставили наблюдательным отрядом руководить. Ты первый, с кем он не поладил.
— Могли бы и кого поумнее прислать, — прямо сказал Лабрюйер.
— Нужен был именно этот. Ясно же, что наш будущий враг пустит в ход все последние технические достижения.
Лабрюйер понял — Барсук намекал на войну, которой не миновать.
— А Хорь в этом отлично разбирается, знает чуть ли не все виды фотокамер. А Росомаха в автомобилях разбирается. Время такое — нужно понимать в технике. Прогресс… Идем, что тут торчать в самом деле.
Глава девятнадцатая
Телефонировав с утра Линдеру по поводу двух ночных покойников (подробностей беседы Хорю не докладывал), Лабрюйер получил от инспектора любопытные сведения. Он избавил Линдера от суеты с опознанием тела Адамсона, а Линдер подсказал ему, где искать человека с полуоторванными пальцами.
Теперь Линдеру оставалось придумать, какая нелегкая затащила военного инженера ночью к Христорождественскому собору, а Лабрюйеру — как устроить засаду возле жилища доктора Блюма, куда его жертва ходила делать перевязки.
— Он назвался Арнольдом Швабе, но имя явно фальшивое, — сказал Линдер. — Пока я этого Блюма еще не прижал как следует.
— Блюм!
— Блюм. Опять за старое взялся. А даже если прижать — что он скажет? Он ничего о пациенте не знает, впервые его видит! Ничего — кроме того, что пациент хорошо платит.
— Но он может по речи определить, кто этот человек? Немец, латыш, еврей?
— По речи — немец. А направил этого Швабе к Блюму некто Киссель. В Риге бывает иногда барон фон Киссель, но сейчас, как на грех, в отъезде. Хотя Блюм и соврать может. Скользкий, как угорь.
— Ни в чем барон не замечен?
— Замечен. Его подозревают в скупке краденых картин и переправке их в самые неожиданные места. Доказательств нет, одни подозрения.
— Картин, говоришь? Помнится, в историю с картинами была замешана наша красавица Лореляй…
— Ты знаешь, где ее искать?
— Попытаюсь. А ты отыщи Янтовского. Он тебе много чего расскажет. Скажи — я просил.
Воровка, как ей и полагалось по должности, промышляла там, где водились растяпы с тугими кошельками и бриллиантовыми сережками. Одно из таких мест было — Гостиный двор. Лабрюйер в свое время ловил ее там, но доказать вину не смог — просто не понял, куда она умудрилась сбросить краденое. А сама она, понятное дело, всячески отпиралась.
Лабрюйер постучал в дверь лаборатории.
— Я занята, душка, — забыв, что тайна раскрыта, откликнулся Хорь.
— Тамбовский волк вам душка, Хорь, — ответил Лабрюйер. — Я сейчас отъеду на час-полтора. Кажется, есть ниточка…
— И куда тянется?
— К тому мерзавцу, которому я руку порвал.