— Меня вам навязали. Требовался рижанин, который хорошо знает город и горожан. Время, наверно, поджимало — ничего получше не нашлось, — язвительно ответил Лабрюйер. — Ну так это вы уж извините!
— Обменялись любезностями, — заметил Хорь. После чего они оба молча таращились на цирковые ворота.
— Это не имело отношения к вашим делам, — наконец сказал Лабрюйер. — Просто я помог найти отравителя цирковых собачек. Вот и все. Соскучился по своему проклятому ремеслу, понимаете?
— Понимаю. А фрау Шварцвальд оказалась очень понятливой особой.
— Она что-то от меня узнала? Я разболтал государственные тайны?
— Хотел бы я сам знать, что эта публика от вас узнала. Уж если за вами следили — то могли до чего-то докопаться.
— Не могли. Поскольку я был для вас живой вывеской, только что не из жести склепанной, и сам ничего не знал, то они могли ходить за мной хоть до второго пришествия.
— Это вы сейчас так говорите.
— Вы запутались и пытаетесь понять, что делали не так, господин Хорь. И, конечно, ищете виновных, — жестко сказал Лабрюйер. — В ваши годы такое случается.
Хорь не стал возражать — похоже, очень удивился суровому отпору.
И опять они молча смотрели на ворота, а время меж тем шло и шло, а студенты за дверью пели совсем уж дурными голосами знаменитый и пресловутый «Gaudeamus igitur».
Вдруг Хорь стал тихонько подпевать:
Виват университет,
Общий наш учитель,
Совершенный чистый свет,
Прошлых нам веков завет,
Будущих хранитель!
Ура вам всем, голубушки,
Красные девицы!
Хвала и вам, молодушки,
Добрые вы матушки,
Умницы, не львицы!
Проклят будь космополит,
Недоносок жалкий,
Кто всё русское бранит,
О заморском лишь твердит,
Тот невежа жалкий!
— Странный какой-то перевод, — удивился Лабрюйер. — По-латыни так уж точно не пели.
— Я его в песеннике для кадет и юнкеров отыскал. Нельзя было пройти мимо такого курьеза, — ответил Хорь. — Однако… Однако и такое необходимо. Не всем же изъясняться по-латыни.
Он так это произнес, как будто Лабрюйер говорил исключительно на этом древнем наречии, за что заслуживал по меньшей мере десяти лет Нерчинской каторги.
Спорить с Хорем было бы смешно.
Наконец дверь заскрипела. Хорь и Лабрюйер чуть ли не прыжком вылетели из своего укрытия. Студенты, всему миру показывая свое братство, в обнимку протискивались из кабачка на улицу, долго выстраивались и колонну и, поддерживая друг дружку, удалились в сторону Мариинской улицы. Шуму они подняли — как целый полк янычар турецкого султана.
Дверь затворилась.
— Сейчас Фриц и Грета наведут там порядок и тоже уйдут, — сказал Лабрюйер.
— Вы выбрали самое лучшее место для засады.
— Другие — хуже. А страховать от пьяных студентов даже страховое общество «Россия» не возьмется.
Ясно было, что лучше с Хорем вообще не разговаривать — обязательно получится совершенно сейчас не нужная стычка.
Они стояли вплотную к стене, по обе стороны лестницы — ни дать ни взять, два атланта, подпирающие карниз над дверью в модном нынче архитектурном стиле. Только атлантов скромные рижские ваятели старались изобразить голыми по пояс, не более, а эта два были: один в пальто, другой в тужурке.
Вдруг Хорь съежился и беззвучно юркнул на ступеньки. Лабрюйер посмотрел на ворота и все понял.
По крыше кто-то пробирался, и не один — вроде бы двое.
Прятаться было поздно, Лабрюйер только закрыл лицо рукавом, моля Бога, чтобы его темное пальто полностью слилось со стеной.
Тех, на крыше, действительно было двое: один крупный, другой помельче. Крупный сбросил вниз толстую веревку (тут Лабрюйер оказался прав), ловко спустился, потом чуть ли не в объятия принял второго. Тогда только Лабрюйер понял, что второй — женщина.
Но разглядеть эту женщину он не смог — крупный мужчина, обнимая ее за плечи, бегом увлек ее к одному из двух черных автомобилей. Они уселись на заднее сиденье, мотор кашлянул пару раз, и автомобиль покатил к Суворовской.
— Черт, упустили, — сказал Лабрюйер. И с опозданием сообразил, что следовало вызвать Вилли Мюллера — тот с радостью бы ввязался в ночную погоню.
— Черта с два, — ответил Хорь. И замахал правой рукой.
На этот знак отозвался шофер второго черного автомобиля и подкатил к дверям погребка.
Это был Росомаха.
— Садитесь же! — велел Лабрюйеру Хорь. — Если бы вы раньше рассказали про свои цирковые похождения — больше толку было бы.
— Если бы вы больше мне доверяли, я бы знал, насколько важны эти похождения.
— Да будет вам, — сказал, не оборачиваясь, Росомаха. — Ну, вот сейчас и проверим, на что годится мотор в двадцать четыре лошадиные силы…
На нем был шоферский шлем со сдвинутыми на лоб очками.
— Разве такие уже есть? — спросил Лабрюйер.
— Мы купили прямо на заводе, я сам поменял. Скоро «Руссо-Балт» их начнет печь, как кухарка — блины. Есть уже и в тридцать пять лошадиных сил, и даже больше. Но с этой таратайкой мы малость поколдовали. Сейчас посмотрим, что такое наш «Руссо-Балт» против их «мерседеса»… Держитесь, господа!
«Мерседес», подобравший беглецов из цирка, шел по пустой улице, не слишком балуясь со скоростью. «Руссо-Балт» держался сперва в доброй четверти версты от него. Потом «мерседес» свернул налево, на Матвеевскую.
— Черт возьми, что им опять нужно в Кайзервальде? — спросил Хорь. Это был вопрос риторический — Лабрюйер не знал, что тут можно сказать, а Росомахе было не до риторики.
— Мы сейчас поедем прямо, свернем на Ревельской и выедем на Карлининскую, пропустив их вперед… И там уже придется рисковать… — сказал Росомаха. Если в центре города — и то один автомобиль, идущий в кильватере у другого, выглядит подозрительно, то там — сами понимаете… Местность такая, что в ней автомобили видят очень редко, к тому же — ночь, к тому же — дорога идет мимо кладбища. Странно выглядят господа, которые ночью решили посетить кладбище…
— Упустим, Росомаха… — чуть ли не простонал Хорь.
— Попробуем не упустить. Правда, они, если захотят, пойдут со скоростью чуть ли не восемьдесят верст, но там такая дорога — лучше не рисковать.
— Упустим!
— Не говори под руку, Хорь.
Лабрюйер молчал и думал: у Хоря непременно должен быть дурной глаз. И оказался прав — Хорь сглазил погоню, посреди Кайзервальда «мерседес» потерялся в узких, проложенных в лесу, улочках.
— Ну, Хорь, извини, — виновато сказал Росомаха. — По-моему, они так вильнули, нас на хвосте заметив.
— Заметив, не заметив… Где их теперь искать? — свирепо спросил Хорь.
— Кайзервальд не очень-то велик, — вмешался Лабрюйер. — Отсюда до зоологического сада не более, чем полверсты. Кусты еще не все облетели, можно прочесать местность. Автомобиль — не иголка в стоге сена, гаражей тут еще не завели.
Хорь подумал несколько секунд и выскочил из «Руссо-Балта».
— Росомаха, отгони колымагу назад. Потуши фары, достань револьвер, сиди и жди.
Росомаха вылез, открыл стекло правой фары и погасил огонек в керамической горелке. То же он проделал и с левой фарой.
— Смотри ты, и стекло совсем не закоптилось, — удивился он. — Так я встану вон там, за тем поворотам. Что бы им тут проложить улицы пряменько, продольные и поперечные? А накрутили, напутали! Зачем, спрашивается, такой лабиринт?
— Для живописности, — ответил Хорь. — Леопард, мы пойдем параллельно…
— Тут нет параллельных улиц, — возразил Лабрюйер. — Они по-всякому загибаются. Там, где отходят от главной, от Кетлерской, сперва только выглядят параллельно. Мы просто потеряем друг друга.
И тут Хорь уставился на Росомаху чуть ли не с ненавистью.
— Шестьдесят пять рублей, шестьдесят пять рублей! Игрушка для наследника-цесаревича! — передразнил он, именно передразнил — своим голосом вменяемые люди так не говорят. — Сэкономили! Завтра же шлем в Питер запрос — и пусть высылают первым поездом!
— Ты смутно представляешь себе устройство этой штуки, — преспокойно ответил Росомаха. — Ты в фотографии дока — вот ею и занимайся. А этот детский беспроволочный телеграф с собой по лесам не потащишь. Его устанавливают в определенном месте. Англичане — молодцы, но до переносного пока не додумались. Опять же — азбука Морзе. Передавать и принимать за один день не научишься.
— Если бы не ваша чертова экономия! Мы бы еще в Питере эту игрушку опробовали. Нашли бы способ укреплять антенны там, где они нам нужны. И сейчас бы ты от слов «азбука Морзе» не впадал в панику!
— Кончай буянить, Хорь.
— Век прогресса! А мы — как при царе Горохе…
Лабрюйер ничего в этом споре не понял, только рассеянно слушал, и лишь немного удивился, узнав, что где-то на острове Руно в Рижском заливе построены непонятные искровые радиостанции.
— Время тратим, — вдруг сам себя оборвал Хорь. — Леопард, идите вон той улицей и держите курс примерно на восток…
— Сделаем проще — я обойду квартал, если это можно назвать кварталом, и вернусь к Росомахе, потом обойду другой квартал, и вы также, господин Хорь, — сказал Лабрюйер и, не дожидаясь ответа, вошел в темную улочку.
Кайзервальд был пуст, окна не светились, горело всего несколько фонарей, ни малейшего намека на «мерседес» Лабрюйер не обнаружил. Он вернулся к «Руссо-Балту», узнал от Росомахи, что Хорь носится по закоулкам, как бешеный, и совершенно безрезультатно, затем указал, куда направляется дальше.
Обходя кварталы, Лабрюйер оказывался все ближе и ближе к зоологическому саду. Наконец он уже должен был выйти из переулка чуть ли не к самым воротам — и увидел свет фар. Он успел встать за сосну и замер. По Царскому проспекту, со стороны озера, вдоль ограды зоологического сада двигался автомобиль. Шел он медленно, однако набирал скорость и, поравнявшись с Лабрюйером, проскочил мимо довольно шустро.
Зоологический сад, если бы посмотреть с аэроплана, смахивал на кривой треугольник. Острым углом он смотрел в сторону Риги. Парадный вход в зоологический сад был как раз на этом углу.