Однако приказ есть приказ. Оставалось только рассчитать маршрут.
На двинском берегу от понтонного моста до Богаделенского въезда располагались пристани. Там можно было сесть на пароход до Мюльграбена, Вецакена, Усть-Двинска, штранда, Ильгециема, Зунде, Агенсберга. В Мюльграбене возле верфи Шизе нанять лодочника. Путешествие получалось долгое — ну да выбирать не приходилось.
Как и следовало ожидать, пока Лабрюйер ждал на пристани последнего по расписанию пароходика, стемнело. Потом, наняв лодку, он добрался до рыбацкого поселка и, спросив лодочника о дороге к Царским камням, то и дело подсвечивал фонариком тропу. Поселок был убогий — земля Магнусхольма мало годилась для огородов, а не то что полей. Или пески, ближе к реке, или низкие заболоченные ложбинки. А лес — одно звание, что лес: низкорослые сосенки, березки, ивы, в низинах — черная ольха, а на топях, как водится, тростник. Красивые высокие сосны с янтарными стволами можно было увидеть только на морском побережье.
Если бы лес был хорош — Лабрюйер бы даже пожалел, что его так разрыли и перекопали. Где-то справа возводили батарею, которой надлежало охранять самое устье Двины. Царскими камнями называли два больших валуна неподалеку от мыса и пирса, разделявших реку и Рижский залив. Отчего-то они полюбились русским царям — их изволили осмотреть и Александр Второй, и Александр Третий с наследником, цесаревичем Николаем. Чтобы выполнить приказ Хоря, нужно было как-то пройти сквозь стройку — или обогнуть ее по преогромной дуге. Лабрюйер подумал — и мысленно рассчитал дугу. Если по прямой от поселка до Царских камней — около двух верст, то дуга разве что полверсты прибавит.
Он углубился в лес. Глаза понемногу привыкли к темноте, главное было — не оступиться. Где-то тут, как слышал Лабрюйер, даже тянули ветку железной дороги и наверняка накопали канав и насыпей. Он порадовался, что взял с собой крепкую палку.
И вдруг он остановился.
Первая мысль была: голова не выдержала испытаний, начинается безумие. За ней возникла другая: это, пожалуй, хорошее безумие, если в голове звучит молитва; на таком основании спятивший агент Гроссмайстер может даже в монастырь попроситься на жительство. Третья мысль была: нет, голос звучит, пожалуй, не в голове…
Лес уже был полон строений, временных и постоянных. Лабрюйер обвел лучом фонарика круг и буквально в дюжине шагов увидел стену какого-то кирпичного склепа. Он подошел поближе. Голос, читавший на церковнославянском акафист Кресту, стал более внятным. Тогда Лабрюйер обошел склеп и увидел дверь, а рядом — окошко, забранное толстыми железными прутьями. Акафист доносился изнутри.
Погасив на всякий случай фонарик, Лабрюйер подкрался к окну. Женский голос, русская молитва… да что ж это такое?..
Не ловушка, нет: кто бы мог предвидеть, что агент Леопард потащится лесом, где даже порядочной тропы нет, и выбредет к этому склепу? На всякий случай он встал за дерево и вытащил из ременной петли револьвер.
— Кто там? — спросил по-русски Лабрюйер.
— Это ты, — услышал он из глубины склепа. — Как хорошо…
— Хорошо?.. — спросил Лабрюйер.
— Да. Я знала, что ты придешь. Я так хотела тебя видеть…
— Вы…
— Ты. Я так давно хотела сказать тебе «ты»… Сейчас, кажется, можно…
Так, подумал Лабрюйер, если это Красницкая — значит, ловушка. Но даже для агентов «Эвиденцбюро» — чересчур заковыристо; разве что они связались с нечистой силой…
Лабрюйер стал искать дверную ручку. Ее не было.
— Выходите оттуда как-нибудь, — сказал он.
— Я не могу. Они заперли обе двери. Где ты?
Лабрюйер направил луч фонарика в окно. Оказалось, что в склепе на расстоянии примерно в полтора аршина от наружной стены есть еще и внутренняя, и в ней тоже окно, а уж там — женское лицо.
— Госпожа Красницкая, как вы туда попали? Что это за здание?
— Это пороховой склад, кажется. Коридор и окна — для вентиляции. Пороху нельзя быть сырым. Слушай, я все тебе расскажу! Я не знаю, когда они придут за мной, я должна успеть! Слушай — это «Эвиденцбюро»!
— Я знаю.
— У них — прозвища. Красницкий — «Атлет», фрау Вальдорф — «Клара»…
— Кто же тогда «Птичка»?
— Эмма Бауэр. «Щеголь» — цирковой борец, Господи, как же его там называют? Штейнбах!
— А главный? «Дюнуа»?
— «Дюнуа» — это я. Да, да, это из-за того маскарада, когда мне заказали доспехи, и я была Орлеанским Бастардом, Жаном Дюнуа… да ты же видел эти доспехи — помнишь, тогда? Когда мы ставили «живые картины»? Ты помнишь, да? Ты помнишь?..
— Помню…
— И я — я все помню. Каждое твое слово. Я ведь люблю тебя. Я, наверно, с первой встречи тебя люблю — когда увидела, как ты на меня смотришь. А помнишь, когда ты мне нож протянул? Это правда, клянусь тебе!
— Но… но, госпожа Красницкая…
— Перестань. Это фальшивое имя. А сейчас не должно быть ничего фальшивого. Я просто не имею права сейчас врать… Я — Наташа. Так меня и зови, хотя бы сейчас…
— Наташа… — произнес Лабрюйер. И все в голове у него смешалось. Он хотел спросить: да как же можно, меня — с первой встречи? Он хотел сказать, что и с ним приключилось такое же безумие. Но слова не шли на язык — хоть тресни!
— Мне было очень плохо. Они мне угрожали, каждый день, каждый час. Я так хотела тебя обнять, прижаться к твоей груди… И я представляла, как ты обнимаешь меня, и мне становилось легче, я делалась чуточку сильнее. А они при мне говорили о тебе! Я знала, что ты идешь по их следу! Я знала — еще немного, и ты докопаешься до правды! За мной следили, меня в последние дни почти не оставляли одну… я пыталась спасти Адамсона… Боже мой, как это было ужасно, он ничего не понимал, он просто сошел с ума… Они говорили: только дурак поверит, будто ты взялся искать собачьего отравителя! Они понимали — ты в цирке хочешь собрать сведения об Эмме, и Берте, и Штейнбахе! Они спорили о тебе, как тебя пустить по ложному следу, они придумали, что нужно подсунуть тебе мадмуазель Мари, а я радовалась — ты рядом, ты во всем разберешься!
Эта речь была бессвязна — женщина хотела рассказать все сразу.
— И Ольга мне рассказывала о тебе — как ты ее отпустил! Она была от тебя в восторге! Я слушала ее и понимала — эта любовь мне награда за все, за все!
Лабрюйеру стало безумно стыдно. Отпустил! Приставил к ней топтуна — ничего себе награда…
— И как ты спросил про эти буквы — «РСТ»!.. Ты ведь понял, что они для меня значат. Если «Рцы слово твердо» — значит, навсегда…
— Навсегда, — повторил Лабрюйер. — Но для чего тебя тут заперли?
— Они хотят меня убить… Молчи, молчи… иначе не получается… Из-за меня погиб бедный Адамсон. Все справедливо…
— Нет!
— Я знала, как его убили — ему дали снотворное, чтобы скопировать чертежи, а он не выдержал. А они мне уже не доверяли. И я слишком много знала. Меня тоже заставили пить эту гадость. Они знали, что ты следишь за ними, — меня изображала Берта в моем пальто и шляпе, а парик она купила еще в Варшаве… Они хотят вывести меня на пирс и убить.
— Но ты же могла тогда, в фотографии, закричать, мы бы не отдали тебя ему!
— Не могла, милый. Я у них — на короткой веревочке. Просто не могла… Не могла! Но я знала — ты поймешь, ведь Ольга тебя научила. У меня был один шанс — если бы наши сразу что-то предприняли, перехватили авто, в котором меня везли… Но поздно, поздно… Ты один, их четверо. Эмма только с виду — такой старый ребенок… Она отлично стреляет. Она хитрая — сделал вид, будто ей что-то тяжелое упало на ногу, чтобы остаться ночевать в цирке! А на самом деле она оттуда ездила в зверинец…
— Я не один! Мы все здесь! — воскликнул Лабрюйер.
— Но наши, наверно, на берегу, выслеживают Штейнбаха и Эмму с голубями… А тут — лес!
Она сказала «наши», сказала так естественно, словно уже давно называла этим словом и Хоря, и Барсука, и Росомаху, и Горностая. И его — Леопарда…
Только сейчас Лабрюйер поверил ей окончательно.
— А теперь уходи, уходи скорее! — приказала Наташа. — Ты меня не спасешь, а сам… Они же в любую минуту могут прийти за мной. Они бродят по лесу, смотрят, как стоят батареи, чтобы решить, откуда выпускать голубей. Они прикрепляют к голубям фотокамеры, знаешь? Да, еще очень важно — девочка, Лотта, у них связная, на нее же никто не подумает!.. Она приехала через Шавли… Да, еще — важное! Красницкий ночью уплывает, за ним сюда придет катер, он возьмет с собой пленки и чертежи… Они приведут меня на пирс, он сядет на катер… Да уходи же ты! Я хоть буду знать, что ты в безопасности… Да иди же, черт бы тебя побрал! Иди!
— Я отобью тебя у них.
— Их четверо, да еще те, что на катере, — тоже их люди. А катер может прийти очень скоро. Ты — живи, ты отомсти за меня… ты ведь сделаешь это! Ты самый сильный, самый смелый, самый лучший! Постой, я не то говорю… Я не за это люблю тебя…
Опять это «люблю» было — как болезненный удар под дых.
— Ты — ты? Ты?.. — больше он не мог выговорить ни слова.
— Ну да, да…
— Меня?
В это «меня» Лабрюйер вместил всю свою внешность и все свои способности: меня, неприметного, с этими дурацкими рыжими усиками, с этим брюшком, еще не пивным, но уже ощутимым, с ростом — вовсе не богатырским, с катастрофическим неумением нравиться женщинам? Ты, Иоанна д’Арк, — меня?..
— Ну да, да… знаешь, почему?
— Нет.
— Потому что ты — мужчина. Ты — настоящий! Ты — мужчина, а остальное не имеет значения. Ты охраняешь, ты на страже стоишь… Я смотрела на тебя в окно и знала — у них ничего не получится, потому что ты на страже! А теперь уходи!
Но он стоял, пытаясь осознать невероятное — эта женщина видела его таким, каким он себя даже в юности, в мечтах, не представлял. Тот, о ком говорила Наташа, был Лабрюйеру незнаком — совершенно другой человек! Он ни разу не смотрел в глаза Лабрюйеру из зеркала. Но теперь Лабрюйер был обязан стать этим человеком.
Он взял револьвер за ствол.
— Ты можешь вытянуть руку так, чтобы взять это? — спросил Лабрюйер.
— Сейчас…