— Может быть, кто-то из рыбачек собирается на рынок, — сказал он. — Мне кажется, они как-то договариваются между собой, чтобы ехать в одной телеге.
— Да, — согласился Росомаха.
— Можно было бы заплатить…
— Да.
Им особо говорить было не о чем. Ночь завершилась, погоня завершилась, теперь обоим очень хотелось помолчать.
И тропинка нашлась, и вышли к хутору, и уговорились с хозяином, и даже заплатили за скромный завтрак, к которому попросили чего-нибудь крепкого. Им налили какой-то невообразимой сивухи, и Лабрюйер, избалованный дорогими коньяками, которыми славился «Франкфурт-на-Майне», уступил свою порцию Росомахе — ему после купания нужнее.
Рыбачка, которая тем временем укладывала в корзины копченую рыбу, собиралась не в Ригу, а в поселок, окружающий большую лесопилку в Мюльгравене. Это было царство Августа Домбровского, своего рода филиал рая на земле, но рая, где приходилось трудиться. Рабочий получал участок, где строил дом для себя и своего семейства, получал все необходимое для строительства, его дети ходили в бесплатную школу, досуг он мог проводить в большом и нарядном здании Общества трезвости, но Боже упаси напиться! Пьющих с позором изгоняли из поселка, дом отдавали новичку — желающих работать на Домбровского было в избытке. Кроме хороших условий, парни там могли получить ремесло — их обучали работе на лесопильных рамах, фрезерных станках, прочей технике, необходимой для обработки древесины.
Там, в поселке, можно было найти людей, у которых жил Барсук, и они бы помогли добраться до Риги.
Лабрюйер и Росомаха уселись на телегу, и Росомаха даже выпросил у рыбачки вожжи. По лесной дороге телега двигалась неторопливо, на большаке лошадь прибавила ходу. Но рыбачка не предупредила, что будет останавливаться чуть ли не у каждого придорожного дома. Она оказалась деловой женщиной — ее уже ждали, выносили ей домашний сыр, пласты соленого и копченого сала в холстинках, корзинки с яйцами. Видимо, она собиралась устроить в поселке рыночный день, а потом, возвращаясь домой, развезти деньги соседям.
В Мюльгравене Лабрюйер и Росомаха оказались часам к одиннадцати утра. Хозяйки в длинных фартуках, накинув на плечи клетчатые платки, вышли к телеге, а Лабрюйер пустился в переговоры со стариком, который пришел купить сала и пережидал суету, попыхивая трубочкой. По виду это был старый морской волк — одна седая шкиперская бородка чего стоила. Этот старик и растолковал, когда прибывает пароходик, который довезет до причала возле Двинского рынка, от которого два шага до Домского собора. До его отхода оставалось совсем немного, и Лабрюйер опрометчиво решил не заходить в усадьбу Домбровского и не домогаться телефонного аппарата.
Оказалось, пароходик, подобрав пассажиров, тащится через Двину к Усть-Двинску, а оттуда, причалив по дороге в Ильгециеме, — опять пересекает Двину и прибывает в Ригу. Это было неприятным сюрпризом. Но Лабрюйер уже не имел сил сердиться.
У Двинского рынка они с Росомахой взяли ормана и покатили на Александровскую, в свое фотографическое заведение.
Усталость была такова, что Лабрюйер задремал. Росомаха пожалел его и разбудил, когда приехали.
— Пойдем писать отчет, — сказал он. — Хорь, наверно, уже заждался наших бумажек.
— Сперва нужно ему все рассказать — и где автомобиль оставили, и что в нем лежит.
— Расскажем, куда мы денемся. А он — про свою добычу. Всех ли сцапал… Ему тоже забот хватило — доставить эту шайку в Центральную тюрьму. А потом устроить их доставку в Питер. Но тут уж Горностай займется, он по этой части опытный. Так что соберись с духом, Леопард, сейчас будет много писанины. Там все наши уже сидят по углам и портят бумагу…
Когда Росомаха сказал «наши», до Лабрюйера вдруг дошло — если все приехали сюда с Магнусхольма, то ведь и Наталью Красницкую привезли! Не в тюрьму же они ее сдали! Или все же — в тюрьму?
Не могло того быть, чтобы она ночью, в лесу, сказала правду. Не могло. Ночь завершилась, хмель рассеялся, морок пропал… И чего не соврешь, чтобы помогли выпутаться из передряги?..
Даже неловко вспомнить, как душа отозвалась на «люблю»…
Росомаха вошел в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера» первым. Лабрюйер замешкался у порога — поймал себя на беспричинном страхе. Да, он боялся увидеть эту женщину… и боялся ее не увидеть…
Он заглянул в свое заведение через витрину. В салоне этой женщины не было. Тогда он вошел, поздоровался с Яном, направился было к узкой двери, ведущей в служебные помещения — и замер перед ней.
Дверь отворилась.
На пороге стоял Аякс Саламинский — он же Егор Ковальчук, он же Георгий Енисеев… и он же, кажется. Горностай!..
— Добрый день, брат Аякс, — сказал этот зловредный человек. — Ну, поздравляю. Ей-богу, от всей души поздравляю!
Лабрюйер молчал. Он пытался вспомнить — когда Хорь впервые упомянул при нем агента Горностая. Или не Хорь? Барсук?
Это он сказал, что Горностай спас Леопарда от смерти, запустив кошельком в голову его будущему убийце…
Вот чего еще только недоставало — быть в неоплатном долгу перед Енисеевым.
— Добрый день, — ответил Лабрюйер. — Извините, мне не до светских бесед, я должен писать отчет.
— Отчет подождет.
— Нет. Господин Хорь потребует его немедленно.
— Ничего у вас Хорь не потребует. И больше цепляться к вам не будет. Так что мы можем наконец сесть и побеседовать по-человечески…
— Значит, это вы велели Хорю извиняться? — яростно спросил Лабрюйер.
— Не то чтобы велел… Намекнул! Всего лишь намекнул! — воскликнул Енисеев.
— Я был бы вам признателен, если бы впредь обошлись без таких намеков! По-вашему, я не в состоянии управиться с мальчишкой?
— Это необычный мальчишка, брат Аякс. Он сумел сделать фотоснимки тех, с кем сотрудничали агенты «Эвиденцбюро». Это было не так-то просто. И он, как всякий талантливый мальчишка, задирает нос. Благодаря ему наши люди смогли разобраться, откуда взялась госпожа Красницкая. Но правду о ней мы узнали только вчера. К тому же он впервые командует наблюдательным отрядом. Я сам — у него в распоряжении… Клянусь вам!..
Но особого доверия эта клятва у Лабрюйера не вызвала.
Он пытался понять, где госпожа Красницкая; называть ее Наташей он мог только в магнусхольмском лесу; а сейчас лучше фальшивая фамилия, чем имя…
— Опять я вам не угодил. А ведь я с добрыми вестями… — сказал Енисеев. — Росомаха в трех словах рассказал о вашей погоне. Хорь только что телефонировал господину Якубову, доложил, что задание выполнено, главарь группы «Атлет» и «Птичка» схвачены, «Щеголь» и «Клара» погибли…
— Не выполнено. На свободе девица-связная, ее зовут Лотта. У нее могут быть пленки. Если их не найдут в утопшем автомобиле, если их не нашли у Красницкого — значит, у нее.
— Да присядем же наконец.
Пришлось сесть на один из двух стульев, предназначенных для клиентов, а Енисеев сел напротив.
— Про Лотту уже сказала госпожа Иртенская. Вы ее знали как Красницкую. Но «Атлет» ей не муж. Это вообще личность примечательная, — сказал Енисеев. — Я хочу, чтобы вы наконец узнали правду о ней. Доподлинная Иоанна д’Арк по складу натуры. Это свойство обнаружилось, когда ей было девятнадцать лет. Зовут ее Наталья Иртенская. Это девичья фамилия. Так и условимся ее называть.
Лабрюйер понял — с супружеством у дамы не заладилось. Но промолчал. Только подумал — если Енисеев заговорил об этой женщине, значит, ее, скорее всего, в фотографическом заведении сейчас нет.
Он говорит о ней благодушно — значит, она не так уж замарана в шпионской истории. Но ее нет — значит, решила, что ей тут быть незачем.
Енисеев посмотрел на него с любопытством. А Лабрюйер всем видом постарался показать, что не больно-то госпожой Иртенской интересуется.
Но, видно, его молчание больше сказало Енисееву, чем сказали бы слова.
— Госпожу Иртенскую рано выдали замуж — то есть замуж она шла по большой любви, с которой ничего не возможно было поделать. А избранник, как оно часто случается, гроша ломаного не стоил. И вот рожает она долгожданного сыночка, нянчит его самозабвенно, а муженек тем временем заводит себе пассию. И чуть ли не открыто эту особу содержит.
— Случается, — буркнул Лабрюйер. Ему было неприятно слушать такие вещи о Наташе.
— Госпожа Иртенская, узнав, устраивает мужу скандал. Тоже дело житейское. Муж обещает исправиться, ну да когда оно бывало, чтобы муж исправился? В общем, где-то наша красавица раздобыла револьвер и отправилась в гости к разлучнице. Что бы там вышло, если бы разлучница сидела дома одна, я не знаю. Но, как на грех, госпожа Иртенская застала там супруга и принялась стрелять. Он в панике выскочил в окошко. Упал так неудачно, что отшиб все внутренности, открылось кровотечение, скончался… И адвокат на суде, разумеется, отстоял даму — пули покойника даже не оцарапали, стрелять она вообще не умела, погиб он из-за собственной неловкости — всего-то из окна бельэтажа сверзился. У дверей суда госпожу Иртенскую ждала толпа экзальтированных дам, ее закидали розами и ландышами. Но родня мужа исхитрилась забрать у нее сына. Какое-то время молодая вдова жила смирно и богомольно, потом решила помириться с мужниной родней и вернуть ребенка — не тут-то было. Мальчика от нее спрятали, и хорошо спрятали.
— Давно ли это случилось? — Лабрюйер не собирался любопытствовать, слова выскочили сами.
— Восемь лет назад.
— И чем же она все эти восемь лет занималась?
Лабрюйер не ожидал, что спросит об этом так сердито.
— Ох, и не спрашивайте… Я ж говорю — Иоанна д’Арк! По какому-то внезапному капризу сошлась с курским помещиком, большим любителем лошадей, жила месяцами у него в имении. Сама стала страстной лошадницей. Любви там, пожалуй, что и не было, а просто союз двух чудаков, помещику-то уже было за пятьдесят. Они выкрали ребенка, он несколько месяцев прожил с ними где-то в провинции. Потом мужнина родня докопалась, ребенка отобрали — якобы особа, живущая в незаконном сожительстве, матерью быть не может. Сомневаюсь я что-то в этом сожительстве. Наши люди встречались с этим господином. Кое-что он, понятное дело, скрывал — думаю, имена тех господ, к которым отправил в Варшаву госпожу Иртенскую. Но когда о ней говорил