— Шер, какие противники, какие подстилки? Двадцатый век на дворе. Мы живём при социализме! У вас что, советской власти нет?
— Запомни, Рома, все люди вокруг тебя делятся на друзей и врагов. Всегда. Во see времена. Первых меньшинство, вторых — большинство. И они могут меняться местами. На гражданке это неочевидно, а в армии как на ладони. Посмотри вокруг Здесь либо ты пошёл в наряд, либо он. Если ты первый схватил черпак и положил всё мясо в свою миску, то следующему достанется только перловка. И в одну харю ты это мясо не сожрёшь, с близкими надо поделиться. А остальные пусть давятся крупой. А социализм — это сказка, в которую верят те, кто жрёт эту самую крупу. У нас в Средней Азии никакой советской власти нет… — Здесь Ромка остолбенел. — Мы живём по традициям. Как и всегда жили. Просто не заявляем это открыто. А как власть называть — хан или первый секретарь обкома, — не так важно. "Восток — дело тонкое, Петруха!" — и засмеялся. Смех у него был хороший, заразительный.
Ромку обескураживший такие разговоры. Он не могло конца принять эти слова, слишком вразрез шли они с его воспитанием, с тем, что писалось в газетах и говорилось с высоких трибун, но и не считаться с ними не мог — интуиция и окружающая действительность не позволяли. А он ещё удивлялся поначалу, как много спортсменов и просто физически сильных парней среди чурбанов, как пренебрежительно в России называли всех южан, не разбирая национальности и социального положения. Причём из видов спорта преобладали единоборства. Потом уже из общения с Шером и его земляками понял, что они с детства росли и воспитывались по тем же принципам, что приняты в армии. А к армии готовились особо. И прежде всего даже не физически, а морально. И, наверное, потому были такими твёрдыми, жёсткими и даже жестокими. Не такими, как он сам и большинство славян, по крайней мере кого знал, — прилетела повестка как снег на голову, напился и поехал, будто в санаторий.
Вообще-то, он не сразу попал в привилегированное положение, когда батарея как-то по умолчанию разделилась на плотоядных и парнокопытных. А произошло это следующим образом. Ромка пришёл из очередного караула и, едва дотянув до отбоя, вырубился, даже забыв сходить в туалет. Ночью закономерно нужда его подняла, но не разбудила, и он, как сомнамбула, поплёлся отправлять естественную надобность, по дороге натыкаясь на предметы. Надо было такому случиться, что в туалете в этот момент шла молчаливая, но жестокая драка между армянами и узбеками — пришла пора определиться, чья диаспора в батарее "всех мама имеет". Едва Ромка вошёл, как ему прилетело. В ответ, то ли проснувшись, толи на автомате, он вырубил сначала нападавшего, а потом и его оппонента, после чего получил удар сзади ребром таза для мытья ног по затылку и благополучно отключился. Очнулся он первый раз ещё ночью на своей кровати и не мог вспомнить ничего. То есть вообще ничего. Он лежал какое-то время, тупо глядя на тусклую дежурную лампочку на стене напротив, и силился вспомнить, как зовут маму. Почему именно маму, он не знал. Да это было и неважно, поскольку всё равно не вспомнил и, видимо, от ужаса снова провалился в какую-то тёмную пустоту. Утром, как ни странно, он вскочил по подъёму вместе со всеми абсолютно нормальный, даже голова не болела, и в суматохе построений и поверок вообще забыл о произошедшем. Во время утреннего бега по чёрно-белому лесу события прошедшей ночи хаотично стали возвращаться к нему, и, как маму зовут, он тоже, к счастью, вспомнил. Но момент от удара по голове до того, как оказался на койке, покинул его навсегда. За завтраком он ловил на себе любопытные взгляды, а после, едва выдалась свободная минута, нашёл Шера и спросил, что было ночью. У Шера под глазом налился приличный фингал, но он, довольно зубоскаля, поведал Ромке, что тот умудрился завоевать симпатии обеих "высоких договаривающихся сторон", несмотря на то что обеим же нанёс урон. Этот рассказ помог воспроизвести события, но не помог их вспомнить. Почему-то его больше всего волновал вопрос, успел ли он справить нужду. И если да, то куда? Шер долго смеялся, когда он спросил его об этом, и, всё также смеясь, ответил, что вчера многие справили нужду незапланированно и если он не помнит, то оно и к лучшему.
Эта ночная драка не выявила победителя, но она окончательно закрепила статус проигравших за москвичами. Отныне, за редким исключением, они стали людьми второго сорта в батарее. В основном это выражалось в словесных оскорблениях, но могли и поколотить — не сильно, но унизительно. Как само собой разумеющееся это приняли сержанты, даром что сами были русскими. Теперь если в наряд по батарее попадали, скажем, Груздев, Лапшин, Хачатрян и Мяги, то тот же старший сержант Рахманов, сам москвич, не задумываясь назначал дежурным Хачатряна и лишь презрительно щурился, замечая, как тот пинками заставляет Груздева чистить толчки, пока Мяги, не дожидаясь оскорблений, старательно моет центральный проход, а Лапшин вытянулся на тумбочке. Главное, чтобы порядок был наведён. Ромку эта ситуация страшно угнетала. Было такое чувство, будто оскорбляют его лично, хотя его-то как раз не задевали. Наоборот, те же армяне были подчёркнуто дружелюбны и всегда приглашали разделить традиционно богатые посылки из дома с домашней бастурмой, сладостями и фруктами. Да, кстати, теперь не все посылки одинаково дербанились на центральном проходе. И в частности, он, Ромка, сам решал, с кем ему делиться, а с кем — нет. Да боге ними, с посылками, но как же так получилось, что русские здесь, у себя дома, оказались подай-принеси у приехавших чёрт-те откуда, тупых в массе своей чурбанов. Впрочем, одна поправочка — не все русские, а в первую очередь всё-таки москвичи. Он не мог представить пацанов из своего двора в Пензе покорно моющими полы, пока армяне грызут семечки. И дело даже не в физической подготовке. Дело прежде всего в сплочённости, во взаимовыручке, в готовности прийти на помощь земляку даже с риском для себя — именно этим отличались нацменьшинства от москвичей, которые надеялись отсидеться в окопе, пока достают соседа, а не тебя. Но, как выяснилось, отсидеться никому не удавалось. Все делавшие вид, что их это не касается, рано или поздно оказывались в том же положении, и теперь уже им неоткуда было ждать поддержки.
Так же с подачи Шера Ромка сошёлся с двумя братьями-близнецами Сазаковыми. Они были этническими туркменами, но исторически их род жил в Узбекистане. Оттуда они и призвались и, как водится, плотно держались с земляками. Экиз и Сазак были очень смуглыми, с квадратными подбородками и тяжёлым взглядом. Они отличались от узбеков высоким ростом и плотным телосложением. Ромка уже не удивился, что братья много лет занимались карате. Вообще-то, в Союзе карате то разрешали, то запрещали. Советская власть рассматривала экзотический вид спорта, самотёком просочившийся с Востока, как нарушение монополии милиции на применение силы. Существовала даже статья Уголовного кодекса РСФСР № 219/1 об уголовной ответственности "за незаконное обучение карате". А вот в УК союзных республик подобной статьи не было. Может, поэтому такое развитие карате получило именно на окраинах советской империи, где социалистическая идеология не проникла во все поры общественной жизни и молодёжь больше полагалась на себя и свои силы. Как бы там ни было, братья тоже внесли свою лепту в Ромкино воспитание. Им нравилось подтрунивать над наивным, но правильным в их понимании русским, и, когда выпадала свободная минутка, они рассказывали невозможные, по его мнению, вещи. Ну, например, что их дед, которого они застали, был известным басмачом, водил большую банду, держа в страхе целые районы. За его поимку была обещана огромная награда в сотню баранов, но его так и не выдали земляки. Он умер в своей постели, окружённый детьми и внуками, и они помнят его похороны. У Ромки, выросшего на "Белом солнце пустыни" и героике революции и гражданской войны, это не укладывалось в голове. А гордость, с которой братья рассказывали про деда, вызывала раздражение. Он горячился и, рискуя испортить отношения, повышал тон: "Но он же с советской властью боролся, комсомольцев и коммунистов убивал. Чем же вы гордитесь? Он же против равноправия шёл, за баев и богачей". На что Экиз так же эмоционально отвечал: "Конечно! Только он сам баем был и дрался за свою землю и традиции. И коммунистов у нас как-то не водилось. Все ваши, русские, приезжие были. Их кто-то звал?" "Но сейчас же у вас советская власть. И вы тоже комсомольцы!" Тут уже вступал Сазак: "Мы — внуки басмача! И плевать я хотел на твой комсомол! У нас олимпийский чемпион на перевале шашлыками торгует и на белой " Волге" ездит, а должность первого секретаря райкома полмиллиона стоит. Плевали все на твою советскую власть!" "Она не моя", — сбавив обороты, неохотно отвечал Ромка. На самом деле ещё недавно он считал советскую власть столь же естественной, как солнце по утрам, но прошедший год многое изменил и у него появились к ней свои вопросы. Он и в армии-то очутился в конечном счёте из-за двуличия существующей системы. Из-за того, что официальная пропаганда требовала одного, а реальная жизнь строилась совершенно по иным принципам. И дед его был признан врагом советской власти и репрессирован. Так что он так горячится в идеологическом споре с внуками другого врага советской власти? Они же по одну сторону баррикад могут быть. "Нет, не могут", — ответил он себе, вспомнив этот разговор уже после отбоя. И сон улетучился, несмотря на тяжёлый день. Он начал анализировать своё поведение и эмоции и наконец понял, что его подспудно беспокоило, не отпускало в последнее время. Жизнь опять поставила его в ситуацию нравственного выбора. Здесь, в армии, и он, и призванные с ним вместе москвичи неожиданно столкнулись с чуждой культурой. Непривычным в ней было всё — понятие, что такое хорошо и что такое плохо, понятия чести и совести, что есть сила и слабость. Это была архаичная, феодальная идеология, но она оказалась гораздо эффективнее в экстремальных армейских условиях. В ней хитрость и коварство считались доблестью, лицемерие было возведено в культ, а базировалось всё на стайности и полном пренебрежении интересами ближнего. В общем-то, очень близко тюремному мировоззрению. Реальному, а не той романтической, блатной шелухе, которую исповедуют подростки, пока первый раз сами не понюхают парашу. Эти чёрные всех мастей заточены в первую очередь на выживание любой ценой. Сами нации их исторически выживали в условиях постоянного и беспредельного внешнего прессинга. И они психологически сформировались как мелкие хищники, которым для противостояния более мощным врагам необходимо сбиваться в стаи, где царит жёсткая иерархия. И, попадая в новые условия, они сначала осторожно принюхиваются, а не обнаружив более крупных хищников, мгновенно примеряют их роль на себя. Славяне же как представители титульной нации, более развитые в экономическом и социальном плане, стоящие на следующей ступени эволюции, оказались и более великодушными, и менее агрессивными. Не подготовленными всей предшествующей жизнью к такой обстановке, где для выживания нужно не просто стиснуть зубы и переносить физические и моральные лишения, но изворачиваться, вступать во временные союзы, предавать, унижать слабого, чтобы за его счёт морально самовозвыситься. Нет, белые не слабее физически. Если пойти стенка на стенку, неизвестно, чья возьмёт. Вот только стенку собрать не получается. Вместо стенки — куча эгоистичных индивидуальностей. Мы по-другому воспитаны. У нас трое на одного — запаяло, ну по крайней мере не доблесть. Издеваться над слабым — недостойно. Отнять у другого необходимое лишь для самоутверждения — гнусность. Он отчаянно пытался оправдать то постыдное положение, в котором оказались белые в их батарее. Получалось не очень. Стоило признать, что на улицах Пензы происходило примерно такое же расслоение, что и здесь. Просто на гражданке это не так заметно, всегда можно укрыться д