Нормативы по физ подготовке были, кстати, весьма высокими. Ладно, привычные подтягивания и подъёмы переворотом, но тот же прыжок через длиннющего гимнастического коня или соскок махом с брусьев из положения сидя требовали серьёзной координации и ловкости. А самая засада заключалась в том, что каждый будущий командир отделения, не говоря уже про замкомвзвода, должен был на личном примере демонстрировать подчинённым, как выполняется то или иное упражнение. И Ромка, несмотря на спортивное прошлое, далеко не сразу смог выполнить все нормативы. А выполнив в конце концов, очень гордился собой и радовался, что не осрамится перед строем будущих подчинённых.
У прослушавшего курс политподготовки возникали смутные сомнения в оборонительном характере советской военной доктрины, но при этом рождалась непоколебимая уверенность в моральном превосходстве солдата-срочника Советской армии над профессиональными наёмниками армий НАТО. Сознание при этом раздваивалось — настолько разительно отличалось происходящее вокруг от вбиваемого в голову на занятиях. Но, вопреки законам евклидовой геометрии, окружающая реальность и её теоретическая версия, будучи параллельными, в конце концов пересекались в замутнённом сознании.
ЗОМП являлась пренеприятнейшей дисциплиной. И не только потому, что, слушая на протяжении всего занятия про последствия воздействия различных видов оружия массового поражения на человеческий организм, становилось не по себе. К концу занятия начинало казаться, что эти самые последствия уже проявляются на тебе самом; ударная волна, световое излучение, проникающая радиация, радиоактивное заражение, электромагнитный импульс… Они старательно конспектировали: "Нервно-паралитические отравляющие вещества — зарин, зоман, V-газы — поражают нервную систему; кожно-нарывные — иприт — поражает кожу, глаза, органы дыхания и пищеварения; общеядовитые — синильная кислота, хлорциан — поражают нервную систему через органы дыхания; удушающие — фосген — поражают органы дыхания; раздражающие — силе, хлорацетофенон, адамсит — поражают глаза и органы дыхания; психохимические — би-зед — действуют на нервную систему через органы дыхания и пищеварения, вызывая психические или физические расстройства".
Как распорядиться этой информацией, было совершенно непонятно, но учить приходилось наизусть. Неудивительно, что после такой психологической подготовки совсем иначе воспринимался бородатый анекдот, что при ядер-ном взрыве необходимо автомат держать на вытянутых руках, дабы расплавленный металл, капая, не прожёг казённые сапоги… Помимо теоретической подготовки, ЗОМП предполагала надевание ОЗК на время. ОЗК- общевойсковой защитный комплект, включающий в себя плащ, сапоги, перчатки и, конечно, противогаз. Всё это было изготовлено из вонючей резины и изобиловало массой застёжек и фиксаторов, по-свойски называемых крокодильчиками. Время надевания по нормативу — три минуты. И это с защёлкиванием всех крокодильчиков! Нереально. Поначалу получалось пять-шесть минут. "Плащ — в рукава, чулки, перчатки надеть. Газы!" — раз за разом звучит команда, и раз за разом они натягивают на себя резину, уже мокрую внутри от пота. Даже медведя можно научить ездить на велосипеде, вот и некоторые курсанты со временем умудрились уложиться в норматив. И рядовой Романов в их числе. И опять был этому рад, и краем сознания уловил, что его уже не раздражает, как в первые дни и недели службы, тупость и бессмысленность происходящего. Он незаметно, но неуклонно становился органичным винтиком громоздко-неповоротливого и, на первый взгляд, иррационального механизма под названием Советская армия.
А потом им устроили экзамен по надеванию противогаза на время. Никто не ожидал подвоха, когда взвод разбили по отделениям и поступила команда отделению зайти в какой-то зелёный вагончик. Там прозвучала команда "Газы!", и они, привычно вдохнув и зажмурившись, натянули противогазы, благоразумно выбранные на размер больше, чтобы легче и быстрее надевался. Дальше события развивались стремительно и драматично. Старшина активировал и бросил на пол дымовую шашку, а сам стремглав выскочил из вагончика и захлопнул за собой дверь. Сначала они недоумённо смотрели сквозь стёкла противогазов, как клубы дыма, постепенно поднимаясь, заволакивают крохотное помещение. А потом произошло нечто ужасное — с очередным вдохом Ромка втянул в себя дым, проникший под неплотно сидящую маску, и его чуть не вывернуло! Едкая смесь будто взорвала мозг изнутри — слёзы брызнули из глаз, сопли из носа, горло продрало как наждачкой! Не помня себя, он рванулся наружу; сталкиваясь с собратьями по несчастью — дверь оказалась чем-то подпёрта снаружи и не поддавалась. Он упал на колени и уже терял сознание, когда огромная туша Дубидзе с разбегу вышибла дверь головой! Как горох из банки, они выкатились из вагончика, сорвали противогазы и повалились в траву. Кто-то блевал, кто-то корчился, у всех текли слёзы. Только ржали, хватаясь за животы, старшина Визитиу и замкомвзвода Рахманов. Им это зрелище доставляло неподдельное удовольствие, ведь когда-то они сами были на их месте…
— Батарея подъём!
Они снова бегут, снова в строю. Наступила весна, но в шесть утра по-прежнему темно и холодно. Однако Ромка уже привык, и ему даже не хватает этой нагрузки. Хочется бежать быстрее, дольше, в конце сделать нормальную зарядку с турником и брусьями, а не эти казённые махи руками — ни о чём… Бегущий сзади Халилов то ли спотыкается, то ли умышленно бьёт ему по ногам, и Ромка чуть не падает. В раздражении и даже в какой-то мгновенно вспыхнувшей злости он, не оборачиваясь, бьёт локтем назад, попадает во что-то мягкое. Слышится сдавленный стон, и Ромка тут же получает по затылку. Шапка слетела и покатилась по снегу, он рванулся за ней из строя, нагнулся, чтобы поднять, и тут ему с разбега прилетает сапогом по зубам. В голове взорвали фейерверк, скованная морозом кожа под губой лопнула, как спелый арбуз! Ещё не осознав до конца случившееся, он видит перед собой сосредоточенного Халилова — в стойке и готового к продолжению драки. Кровь хлещет из разорванной губы, как из брандсбойта, весь снег перед ним чёрный от крови, и он даже видит в темноте поднимающийся пар. А может, это кажется? Из ниоткуда появляется Осокин:
— Романов, что с тобой?!
— Упал на сапог.
— Удачно… Давай в санчасть. Голубев, сопроводи его. А остальные что встали, хлебальники разинули? Бегом марш!
Смешно. Он вспоминает Женькино письмо, пока фельдшер, дышащий крепчайшим перегаром, шьёт ему губу. Без какой-либо анестезии. Их разделяет семь тысяч километров — пьяного фельдшера из дальневосточного посёлка Петровка и такого же здесь, под Подольском, но они одинаково пьяны на службе. Ой, чёрт, как больно! У прапорщика красные глаза и дрожат руки. Он не может с первого раза проколоть ни один стежок, а потому злится на себя и на Ромку, у которого от боли кружится голова и пот тонкой струйкой бежит по спине. Но вот всё закончилось, он сидит в коридоре на табурете и ждёт, когда наступит десять часов и придёт вольнонаёмная женщина-врач, чтобы решить, что с ним делать дальше. Лицо болит, и почему-то очень хочется спать. Он то и дело сползает с табуретки и приходит в себя лишь в последний момент, рискуя упасть. Наконец она приходит. Молодая, хорошенькая, наверняка офицерская жена. Снимает повязку, осматривает рану, морщится. Уходит в соседнюю комнату. Он слышит через стену, как она кричит на прапорщика, а тот глухо бубнит что-то в ответ. Слов не разобрать. Она снова заходит со шприцем в руках и делает ему укол, кажется, прямо в рану. Потом возится в этой ране и снова начинает шить. Уже не больно, губы и подбородок онемели. Ромка смотрит на её лицо совсем близко от своего, в её сосредоточенные тёмные глаза, ощущает её дыхание на своих щеках и чувствует, как у него встаёт…
Его положили в санчасть! Ура! Прапорщик что-то напортачил, сшил неправильно. Врач разорвала свежий шов и сшила заново, но теперь рана плохо зарастает, и его оставили в санчасти под наблюдением. Он валяется в койке и может спать сколько влезет! Что он и делает первые двое суток, просыпаясь только на уколы и пожрать. Лафа! Он уже забыл, что так бывает. Еды вдоволь, тепло, спи сколько хочешь — не жизнь, а малина! Каждое утро его осматривает Александра Дмитриевна и каждый раз морщится. Видно, процесс заживления идёт не так быстро, как ей хотелось бы. Она ещё обронила, что рана нагнивает. Но ему глубоко плевать на эту рану, пусть не зарастает подольше, лишь бы каждый день видеть это милое лицо, эту густую, тяжёлую копну волос цвета спелой ржи… Когда она его осматривает, он безнаказанно смотрит ей прямо в глаза. Она это чувствует и хмурится ещё больше. Но он, неведомо почему, знает, что на самом деле ей это приятно. "Александра, Александра, этот город наш с тобою…" — какое красивое имя! Раньше ему нравилось имя Екатерина, до этого Лайма, ещё раньше Людмила, а ещё раньше Света, Лена, Галя и, наверное, ещё какие-то, он уже не помнит… А вот сейчас Александра Дмитриевна — какое красивое сочетание, словно из пьесы Островского или Чехова. Он так и представляет её в белом воздушном платье, в белой кружевной шляпке и с белым же невесомым зонтиком от солнца. Тёплый летний день, они в лодке, он гребёт, она заливисто смеётся, обнажая ровные белые зубы. Неподалёку играет духовой оркестр, а на берегу гуляют красиво одетые пары — дамы в длинных платьях, мужчины в светлых летних костюмах или в белой офицерской форме. Офицерской… У неё же муж офицер, уже целый майор… Он неохотно вынырнул из мечты, как из мимолётного сна. Ишь, о чём мечтать вознамерился, существо бесправное! Там, в батарее, у него не возникло бы даже такого позыва. Там он животное и чувствует себя животным, и вокруг все животные. Они — стадо скотины. И полностью зависят от пастухов. И дистанция между ними примерно такая же. И это впиталось в плоть и кровь. Сознание приняло эту’ метаморфозу и сжилось с ней. Это необходимый элемент выживания — все чувства уснули, как деревья до весны. Но стоило попасть в полугражданскую обстановку — словно оттепель наступила, защебетали птахи и соки побежали внутри дерева… Однако это чувство обманчиво и опасно, ведь зима только наступила и до весны ещё очень и очень далеко. Неизбежно снова ударят морозы, и замёрзнут соки, и попадают с веток застывшие пернатые тельца. Но он не может ничего с собой поделать и продолжает неприлично и даже нагло смотреть ей прямо в глаза. И она уже смущается и отводит взгляд, забывая, что перед ней просто солдатик, которых её муж пачками ест на обед. И он забывает, где он и кто он. В нём просыпается молодой самец, которого могучий инстинкт заставляет забыть об опасности и толкает на безрассудство!