Это случилось на четвёртый или пятый день. Было утро. Прапорщик уехал в город за медикаментами. Она осмотрела всех больных, а он, случайно или нет, оказался последним. И они одни в процедурной. Рана осмотрена и промыта и нужно уходить, но он продолжает смотреть на неё не отрываясь. Она старше на восемь лет, но он гораздо опытнее в сердечных делах и чувствует, что она растеряна и… И что-то ещё, очень важное… Но не время и не место для рассуждений. За все дни он не сказал ей ни слова. Вот и сейчас молча проводит рукой по её щеке, наклоняется и целует в безвольно раскрывшиеся губы. Она совсем девочка, несмотря на то что пять лет замужем и уже мама кудрявого ангелочка. Она не понимает, что с ней. Кровь ударила в голову, молоточками стучит в висках, она задыхается, но не может сомкнуть губы и оттолкнуть его… Да он и не прижимается. Он по-прежнему на расстоянии. Вот только легонько гладит её по щеке, по шее, по волосам… И целует в губы… И нет сил сопротивляться… А потом он закрыл дверь на ключ изнутри, мягко, но уверенно повалил её на кушетку и, не раздеваясь сам и не раздевая её, а лишь слегка оттянув уже мокрые трусики в сторону, сильно вошёл в неё… Дальше она смутно помнит, что кусала его руки, чтобы не закричать, а потом и вовсе ничего не помнит… Сознание вернулось к ней, когда он уже протирал влажной тряпкой пол, удаляя последствия их бурной страсти. И судя по тому что он протёр практически всю перевязочную, последствий было чрезвычайно много и они окропили весь пол. Сам Ромка запомнил всё. Но главное, что он запомнил — это такую силу влечения, такой могучий позыв обладания ею, что прерваться было невозможно, появись в процедурной хоть муж, хоть командир части вместе с замполитом, хоть даже сам сатана с рогами и хвостом… Поцеловав её на прощание, он тихонько открыл дверь кабинета и вышел, так и не произнеся ни слова. Наследующий день во время осмотра она была поражена — ещё вчера кровоточащая, упорно не желавшая затягиваться рана сменилась уверенным плотным рубцом, словно прошёл месяц…
Завтра его выписывают. Лафа заканчивается, как и всё на свете — кино, эскимо, любовь и жизнь… Александра Дмитриевна старается не встречаться с ним взглядом. Да и он больше не смотрит ей в глаза. То, что случилось, было прекрасно. Но прекрасное потому и прекрасно, что случается крайне редко. А у кого-то вообще никогда. И тогда вся жизнь — сплошная сублимация. Впрочем, не в его положении размышлять о таких высоких материях. Александра Дмитриевна после работы возвращается домой, где её изредка и лениво шпилит муж-майор. А он завтра возвращается в казарму, где его часто и с удовольствием шпилят все кому не лень. И где ему предстоит разобраться с Халиловым, точнее, со всеми узбеками, вместе взятыми. Это нереально. Но с Халиловым разобраться всё равно придётся, иначе его действительно будут шпилить по жизни…
От Женьки получил очередное письмо. Надо же, тот тоже попал в госпиталь: "Ромка, привет! Пишу тебе письмо уже с нового места службы. А точнее, из военно-морского госпиталя, куда я попал два дня назад. Начну по порядку. Как ты, наверное, знаешь из моего прошлого письма, у меня от "чистоплотной" жизни началась стрептодермия — гноящиеся ранки на ногах. Ещё в Петровке меня положили в лазарет, нотам я пролежал всего одни сутки и за мной приехали из новой части. Она находится примерно в сорока километрах от Петровки, то есть здесь же — в самой крайней точке Приморья. На самом берегу океана. Это небольшой батальон связи. Личный состав примерно шестьдесят человек. В батальоне все служат три года. Только я и ещё три человека в отделении, куда я попал, служат два. Это отделение фельдъегерско-почтовой службы. Занимается перевозкой секретной почты. Каждое утро мы выезжаем на спецмашине ГАЗ-66 в посёлок Тихоокеанский, где получаем секретную почту (пакеты и посылки) и развозим по разным частям, кораблям и штабам. С собой постоянно два автомата с полными рожками. Я буду занимать должность экспедитора, или, как здесь говорят, фельдъегеря, а не шофёра. Весной уходит один наш на дембель и я займу его место. Ездить приходится много — по всем секретным районам. На обед иногда заезжаем в батальон, а иногда берём сухой паёк и едим в дороге. В батальоне, конечно, присутствуют определённые трудности. Приходится "летать", то есть делать приборки и выполнять другие работы (уголь, картошка). Но с Петровкой не сравнить, живём в тепле и чистоте, по ночам никто не посылает работать. Кормят хорошо, хоть сейчас начинаю наедаться. Ко мне все относятся хорошо, и дембеля тоже. Постоянно расспрашивают про морг (Женька до армии, после неудачного поступления в военно-медицинскую академию, год отработал санитаром в Пензенской судмедэкспертизе, а попросту говоря, в морге), ржут над моими рассказами. Ну, ты помнишь, я тебе рассказывал, как мы труп снимали с верхней полки, уронили, а он рыгать начал. Оказалось, что покойник умер оттого, что подавился колбасой, а когда упал на пол, колбаса выскочила и пошёл воздух с ужасным звуком. Вот я тогда в штаны наделал конкретно. Ну и всё такое, в том же духе. Но трудности всё равно, конечно, есть и ещё будут до осени, пока не уйдёт основная масса дембелей, так как весной уходят всего четыре человека и молодых придёт соответственно. Так что до осени "полетаю". Но на флоте вообще летают до полутора, особенно на кораблях. Мне тут ребята рассказывают, я аж припухаю. Всего не передать, только как хорошо, что я туда не попал! В батальоне я прожил несколько дней, и мои ноги стали основательно гноиться и опухать. Мне сами дембеля разрешили ложиться и отдыхать, когда другие молодые работали. Все мои кальсоны были залиты гноем (на флоте кальсон не носят, но мне разрешили в порядке исключения). Затем меня направили в поликлинику; а оттуда — в госпиталь. Здесь вообще лафа. Целыми днями только спим, едим и смотрим телик. Иногда, правда, посылают разгружать продукты на камбуз или на приборку территории вокруг отделения. Кормят отлично и много. Только уколы заебали. Колят пенициллин через каждые четыре часа — в семь, одиннадцать, пятнадцать, девятнадцать, двадцать три и даже в три ночи будят. А по утрам делают укол в вену, от которого бросает в жар. И ещё укол витаминов. Короче, искололи уже всю жопу, но это ерунда. Главное, в тепле и чистоте. Смотрю телик и читаю газеты. В части, как ты понимаешь, такой возможности нет, и я чувствую, что тупею. Речь становится несвязная, потому что и поговорить-то не с кем — одна деревня вокруг. Но надеюсь наверстать упущенное на втором году, так как здесь деды целыми днями валяются на кроватях и посылают мичманов и лейтёх на хуй. А это время можно использовать более разумно. Но это в будущем. А пока ноги мои ещё не начали заживать, несмотря на уколы и всякие мази. Эта херня здесь у многих. Её ещё называют "дальневосточной розочкой" или "приморским сувениром", и гниют от неё подолгу. Но это даже хорошо. Надеюсь здесь проваляться до марта, а то погода пока прескверная — ветра и морозы. Ну ладно, на этом заканчиваю. Да, ты своей маме не пиши, что я в госпитале, чтобы она случайно моей не рассказала. Я же пишу домой, что у меня всё отлично. Пиши про себя, про свои мысли и чувства. Мне тебя ужасно не хватает. Жму лапу. Женя".
Здорово! Хоть у Женьки дела наладились. А то Ромка здорово за него переживал. А вот куда он сам попадёт, пока совершенно неясно. У них через месяц пройдут экзамены и начнётся распределение по частям. По всему Союзу. От Кушки до Сахалина. Всех пугают Северодвинском и Землёй Франца-Иосифа. Мол, залётчиков туда посылают. А с Халиловым разбираться всё равно придётся. Хоть бы и ценой Франца-Иосифа. Вряд ли удастся проскочить на тоненькую. Но сначала по-любому надо сдать экзамены и получить по две лычки на погон. Командир взвода намекал, что его могут оставить замком в учебке вместо Рахманова. А он даже не знает, хорошо это или плохо. Плюс только один — Подмосковье, а значит, хоть изредка будут увольнительные и можно смотаться в Москву. А вот минусов… Во-первых, это означает все оставшиеся полтора года гарантированно служить "по уставу". Никакой стариковской или дембельской расслабухи не будет, как у Женьки, например. Во-вторых, дрючить молодых, как дрючили их, у него нет ни малейшего желания. Да он и не уверен, что справится. Всё-таки Осокин с Рахмановым — особые люди. Железные! А Осокин ещё и бесчеловечный. Теперь Ромка понимает почему. Ведь тот из Ташкента. А выжить там мальчику с голубыми глазами непросто. Есть только два пути — чтобы бирюзовые брызги на лице превратились в холодные, прозрачные льдинки, а тонкие губы всегда оставались плотно сжаты, или тебя сделают чмырём, терпилой по жизни с рабской психологией. Оставаться ни рыбой ни мясом, как пытаются москвичи в его батарее, там не удастся. И никакой комсомол вкупе с марксистско-ленинской философией не помогут. Даже у них в Пензе, наверное, было сильно полегче. По крайней мере, не было никаких межнациональных конфликтов и этой изощрённой восточной изворотливости. Кто сильней, вон как Хрущ, например, тот и прав. Ну и сам Ромка тоже всегда был в авторитете. С тем же Хрущом один на один выходил и даже чудом уцелел… И не надо было никакие интриги плести и фракции сколачивать. У них везде: и в классе, и во дворе — существовала негласная табель о рангах, и у каждого там имелось своё место соответственно физической силе и характеру. Здесь же, в армии, приходится постоянно лавировать и держаться какого-то центра силы. Просто оставаться независимым и жить самому по себе не удаётся, как он ни пытался. С москвичами никакого центра силы не создашь, а примкнуть к узбекам как-то противоречило его внутренним убеждениям. А кто не с нами, тот против нас. Вот он и оказался в вакууме. А когда ты один, бокс мало поможет — прав Женька. Ладно, это всё лирика, а Халилова нужно подловить, как один останется.
Весна — она и в армии весна. Продули свежие мартовские ветры, стал ноздреватым, а потом и вовсе стаял снег, обнажив свалявшуюся блеклую траву и размочаленные окурки. Трава немедленно была причёсана граблями, окурки собраны, бордюры покрашены. И старший прапорщик Визитиу с сожалением подумывал, что армейская байка про покраску травы — всего лишь байка. Как-то неприглядно было на вверенной ему территории. Порядок, конечно, присутствовал, но эстетического удовлетворения в прапорщицкой душе не вызывал. Он бы с удовольствием распорядился покрасить спортгородок, но выделенная и полученная под это мероприятие краска как нельзя кстати пришлась на его собственный гараж. И тот уже сиял и блестел на солнце как пасхальное яйцо, вот только был пуст… И это не могло не печалить прапорщика. Но ещё больше его печалило, что и перспектив в этом направлении не просматривалось. Всё, что он мог себе позволить, — это двухскоростной мопед "Рига" за двести шестьдесят рубчиков. Да и тот не на ходу по причине прогорания прокладки блока цилиндра. Пустячная, казалось бы, хреновника, а поди найди… Была, правда, ещё надежда приобрести подержанный мотоцикл "Урал" с люлькой у начпрода Приходько, который, в свою очередь, наворовал уже на бодрую "копейку" зама по тылу Емельянова, который… На что наворовал Емельянов, впрочем, было пока непонятно, и вся конструкция с приобретением "Урала" держалась, таким образом, на соплях. Но, даже если "Урал" и обломится, его придётся сильно доводить до ума, поскольку у Приходько руки росли из жопы и мотоцикл был в плачевном состоянии. А вот тут на сцену выходил курсант Евдокимов, у которого отец работал в автосервисе. Этот факт старшина Визитиу почерпнул из личного дела курсанта Евдокимова. И даже созвонился уже с Евдокимовым-старшим, представившись командиром отпрыска, что соответствовало