— Говно это ваше карате!
Халилов опешил даже не столько от самой фразы, сколько от тона, которым она была произнесена. Ромка словно прошипел её, поскольку неожиданно накатившая злость сдавила горло. Ему уже не приходилось накручивать себя. Он мгновенно вспомнил искажённое злобой лицо узбека там, в лесу, и собственное беспомощное положение.
— Что, сука, забыл про должок?!
Надо отдать узбеку должное — он собрался почти мгновенно. Почти…
— Ты кого сукой… — одновременно со словами тот сжимал и поднимал кулаки.
Боксёр Романов не мог объяснить, что у него действует быстрее — мысль или кулак. Узбек не успел закончить фразу, и поскольку рот был открыт во время встречи с костяшками кулака, то нижняя челюсть вылетела сразу в двух местах…
Он стоял перед бледным от бешенства командиром батареи майором Солдатенковым. Тот, как и сам Ромка недавно, не мог кричать и только сипло шипел:
— …Коту под хвост! Это тяжкие телесные… От дисбата не отвертишься! Он пока говорить не может, но он у меня всё напишет. И ты напишешь!
Смысл произносимого майором ускользал от Ромки. В голове билось только одно слово — дисбат. А ещё звучал скрипучий голос старого сидельца Ми-Ми: "Ты, паря, как ни крутись, а кичи тебе не миновать…" "Неужели Ми-Ми прав, старый гондон?! И в этот раз он уже не выкрутится? Лучше бы ему самому сломали челюсть. Или ещё раз порвали губу. Мама этого не переживёт!" Постепенно майор успокаивался. Его лицо принимало осмысленное выражение. Подошёл старшина и что-то пошептал комбату на ухо. У того разгладилась ранняя морщина на лбу:
— Иди и будь в ленинской комнате. Из казармы ни шагу!
Он сидел в ленинской комнате, и туда постоянно заглядывали любопытные. Но никто с ним не заговаривал, словно от него можно было заразиться. Больше всего раздражали жёлтые полоски на погонах сослуживцев. Бывших сослуживцев. Свои лычки он уже мысленно спорол. И одного дня не проносил. Вот заглянул негласный лидер армянской диаспоры Вартан Арутюнян и неожиданно показал ему большой палец. Но тоже не проронил ни звука. Зашли Рахманов с Осокиным.
— Ну ты мудак! — это Рахманов.
— Да ладно. Нормальный пацан, — это Осокин.
И он впервые увидел что-то человеческое в его глазах. А также с тоской подумал, что эти двое через пару недель будут дома. Дома… Невольно слёзы навернулись на глаза. Хорошо, что сержанты уже вышли.
Дисбат… Про дисбат рассказывали много и только отвратительное. Все сходились в одном: дисбат хуже тюрьмы и армии, вместе взятых. Говорили, что там передвигаются только строем и бегом или строевым и с кирпичами под мышками. Говорили, что там ломаются даже самые отъявленные хулиганы. Говорили, что те, кто возвращается дослуживать в свои части, тихи и покорны, как алкоголики с утра. Да чего только не говорили… Скоро он сам узнает, что из этого правда, а что — вымысел. Опыт подсказывал, что правда редко бывает лучше ожидаемого, а вот хуже… Да, годы, проведённые в дисбате, не включаются в срок службы. То есть после дисбата штрафник дослуживает положенное. Интересно, сколько ему дадут?
Наконец зашёл Солдатенков. Он выглядел спокойным.
И каким-то неофициальным:
— Значит так, Рома. Халилов написал, что упал с турника. Но замполит рвётся его допросить. Тот пока говорить не может. Или делает вид, что не может. Ты знаешь, кто у него отец? — Ромка отрицательно покачал головой. — Ну и хорошо, что не знаешь. Но если отец узнает, что с ним случилось, полетят головы. И моя в первую очередь. Я очень хотел оставить тебя в батарее, но сейчас, как ты понимаешь, это невозможно. Поэтому завтра утром ты с первой же командой уедешь в войска. Уедешь далеко, это в твоих интересах. В наших общих интересах. И помни, что Халилов упал с турника и тебя рядом не было. Ты понял меня? — Ромка, как заворожённый, кивнул. — Это всё, что я могу для тебя сделать. А дальше — как фишка ляжет… — Майор посмотрел на него совершенно человеческими глазами, в которых было понимание и ещё что-то тёплое и хорошее. Может быть, отцовское?
— Спасибо! — он хотел многое добавить, но боялся, что голос сорвётся. А потому запнулся и быстро сморгнул. Майор встал и вышел.
Рано утром, ещё до завтрака они получили сухой паёк и небольшой колонной пешком отправились на станцию. Возглавлял колонну незнакомый капитан с загорелым лицом.
Часть IIIЗдравствуй, Сары-Шаган
Поезд Москва — Караганда. Отправляется с Казанского вокзала. Они едут в общем вагоне. Рано утром поезд прибывает на станцию Пенза-1. Отсюда до его дома пятнадцать минут бегом. Мама наверняка сейчас дома. Собирается на работу или завтракает и не знает, что сын совсем рядом. Мысль о маме в данных обстоятельствах крайне болезненна. Она легко пробивает его внешний панцирь, весь немногослойный пока налёт бравады и цинизма, защищающий то глубокое и сокровенное, что и является истинным Ромкой, — доброго и нежного мальчишку, которого знает таким лишь мама. И которым он навсегда для неё останется, даже когда сам окончательно превратится в "настоящего мужика" и забудет о своей изначальной сути. Невозможность увидеть маму, когда она так близко, ужасно угнетает. За окном родные улицы. Буквально за углом его секция бокса, куда он дисциплинированно ходил долгие годы. Сначала преодолевая себя и свой страх, пока привычка его постепенно не размыла. Он вспомнил, как всё началось. Наверное, это был пятый класс. Нет, его не били на улице и не чморили одноклассники. Наоборот, они с Барабаном делили первое место в негласной табели о рангах своего класса. Он занимался сначала плаванием, потом хоккеем, но вдруг ни с того ни с сего пришло решение заняться боксом или борьбой. А чтобы выбрать между ними, устроил себе испытание. Загадал, если подтянется больше пяти раз, то бокс, если меньше — борьба. Подтянулся ровно пять. И выбрал бокс. Он представлялся более мужественным и пугающим. Наверное, в характере была заложена склонность к преодолению. Первые два года ужасно трусил перед спаррингами и соревнованиями. Он был крупным для своих лет, и ему всегда доставались соперники старше на год или на два, а в этом возрасте это много значит. Помнится, едет в троллейбусе на завод медпрепаратов, где часто проводились спарринги, и мечтает, чтобы во всём городе отключилось электричество. Никто же не будет драться при свечах. Но электричество ни разу не отключилось… Баланс побед и поражений при этом у него был положительный, примерно три к одному. В плане неплохой статистики очень выручал один толстячок в его весе, который ему периодически попадался и всегда проигрывал. Ромка поражался его мужеству и терпению — толстяку всегда доставалось, но он упорно продолжал заниматься. Через пару лет бросил, конечно. Кто ж добровольно будет терпеть постоянные взбучки? Зато Ромка, поглядев на толстяка, нашёл выход — он взял и похудел сразу на две весовые категории. Стал кожа да кости, зато пошли одни ровесники и он выиграл свои первые приличные соревнования — юношеское первенство "Спартака" Пензенской области. Получил первый юношеский разряд. Правда, и здесь не обошлось без курьёза. Он дошёл до финала, а прямо перед решающим боем за первое место у него неожиданно случился сильнейший понос. Да так, что Михалыч, тренер, обнаружив его бледным и безнадёжно торчащим, как орёл, над толчком, только крякнул и выставил Бильмана, который накануне проиграл свой бой в следующей весовой категории и пришёл просто поболеть. Они были одного роста и с разницей в весе всего два килограмма. На соревнованиях царил бардак, главный судья был навеселе, и больше половины тренеров тоже, включая и их Михалыча. Михалыч, впрочем, и на тренировках частенько бывал датым, развенчивая красивую легенду, что спортсмены не пьют. Бильман вышел без разминки, не успел зажаться, как накануне, и технично переиграл соперника. Судья поднял ему руку и объявил, что бой выиграл Романов. Так что свой первый турнир Ромка выиграл, не слезая с унитаза, — дрался Бильман, а разряд присвоили Романову. Так бывает. И не только в спорте.
Он вышел на перрон размяться и глотнуть свежего воздуха. Ромка ещё класса с восьмого знал, что уедет из Пензы в Москву. Ему было душно в родном городе, но он продолжал его нежно любить, как любим мы всё связанное с детством и юностью. С той счастливой порой, когда из прошлого в будущее достаточно взять небольшой потёртый чемоданчик и быть счастливым от простейших вещей.
Сильнее всего провинциальность Пензы чувствовалась на центральной улице. Двухэтажные купеческие дома, построенные на рубеже двадцатого века, когда-то модные, давно вросли в землю и сонно щурились на неспешных прохожих своими подслеповатыми оконцами, за которыми виднелись ситцевые занавески и кружевные салфеточки на подоконниках. Ромка мечтал перевернуть мир, но трудно было даже представить, что это можно сделать в сонной Пензе. Он окончил школу с золотой медалью и покорил МГУ, что казалось невероятным. Армия не существовала в его планах. Но вот он стоит на перроне родного города, поёживаясь от утреннего холодка, косится на собственное отражение в зелёной форме, которое, в свою очередь, рассматривает его из вокзальной витрины, и испытывает сложные и противоречивые чувства. Безумно хочется просто взять и пойти, нет, побежать со всех ног домой, обнять маму, которая обомрёт от счастья и тут же напечёт самые вкусные в мире блинчики; увидеть друзей, удивительным образом избегающих в большинстве своём армии; повстречать хорошеньких подружек, благо освоил науку обращения с ними в Москве. С другой стороны, он видит в стекле собственное осунувшееся лицо, жёлтые лычки на погонах и испытывает огромное счастье, что едет далеко и неизвестно куда, а не сидит в клетке. С радостью соседствует печаль, что до настоящей свободы ещё полтора года, и ещё где-то глубоко тонкой струйкой змеится страх, как бы не прилетела из прошлого, вчерашнего и уже далёкого, слепая и беспощадная расплата за то, что сделал, не мог не сделать, и за что по совести не должен отвечать. По совести — не должен, а по закону — ещё как, мало не покажется…