Двери вокзального ресторана. С косо висящей табличкой "Закрыто". Ещё бы, такая рань. Ресторан… Где нищий младший сержант Романов и где ресторан с крахмальными скатертями и хрустальными фужерами?
— Эй, служба, посторонись!
Он обернулся. Сзади с тележкой мороженого стояла знакомая фигура в белом колпаке.
— Генка!
— Ромка!
Они обнялись. Генка учился на год младше и был в их компании подай-принеси.
— Ты как здесь?
— Кожева устроил учеником официанта.
— Кожева здесь?!
— Нет… — Генка огляделся по сторонам и понизил голос, хотя вокруг никого не было. — Он в бегах…
У Ромки всё внутри опустилось, и он, с трудом сдерживая волнение, сразу севшим голосом почти прошептал:
— По нашим делам?
— Нет. Там всё ровно… — Уфф!.. — Двух азеров отпиздил, один помер… По счёту не заплатили, хотели свинтить. А счёт на четвертак почти. Он догнал, а они ножики достали, начали в него тыкать. Ну он и разошёлся — у одного башка раскололась об асфальт, второй в реанимации лежал, но, слава богу, выжил. У Кожевы пять дырок в шкуре насчитали, но он здоровый кабан, ты знаешь. Через пару дней уже начал вставать, а через неделю, не дожидаясь, пока на тюремную больничку отвезут, сдёрнул…
— Почему на тюрьму? Он же оборонялся…
— Ага, оборонялся! Они уже лежали смирно, а он их ещё ногами метелил, пока сам от потери крови не упал. Там народу на улице полно было, но к нему боялись даже подойти, ты же его знаешь…
Знаешь… Ещё бы не знать! Игорь Кожевников, Кожева, он же Хрущ. Здоровый, вечно всклокоченный, будто только проснулся, под центнер весом, он был королём Центрального парка. Его все боялись. Кроме Ромки и ещё пары друзей. Ромка частенько стоял с ним в паре на тренировках. И это были худшие моменты в Ромкиной спортивной карьере. В памяти возникла картинка.
Они ещё совсем пацаны… Идёт тренировка, они стоят с Игорем в паре, хоть он и тяжелее значительно, — их тренер, рыжий злой мухач Михалыч, любил такие эксперименты, и Ромке приходится несладко, хоть Кожева и жалеет его, работает не в полную силу. Но всё равно удар нет-нет да пройдёт, и голова наливается вязким густым туманом. Михалыч выходит из тренерской, где накатил сто пятьдесят с приятелями-алконавтами, и внимательно осматривает зал. "Фома, ты чё, стакан в руке держишь? Доворачивай кисть, акцентируй! Кожева, а ты на курорт приехал? Ну-ка, давай в ринг!" Игорь обречённо вздыхает и пролезает под канаты. Михалыч, надев перчатки, тоже оказывается в ринге. Тренер и ученик весят примерно одинаково, но одному тринадцать, а другому — тридцать и он мастер спорта. "Работай, работай!" — командует Михалыч, до поры просто уходя от ударов. Но вот ученик "провалился", и он ловит его на противоходе — сначала несильно прямым в голову, потом ещё раз и, вдруг разозлившись на неуклюжесть пацана, "засаживает" левой по печени. Кожева тяжело падает. Сначала на колени, потом заваливается набок, поджав ноги. Печень — это очень больно! "Я сделаю из вас гладиаторов! — зло бросает Михалыч притихшим ученикам. — Что встали? Работаем!" И, сняв перчатки, снова скрывается в тренерской. Кожева, кое-как поднявшись, нетвёрдой походкой бредёт в туалет. Вскоре оттуда слышны звуки рвоты. А в зале нарастает шум ударов…
— Где он? — Генка испуганно моргает и молчит. — Я спрашиваю, где он? — Ромка берёт приятеля одной рукой за грудки и приближает его растерянное лицо к своему уху, куда Генка торопливо шепчет: "В Грузии. ЛЭП строит… Ой, а это не твой?!"
Стоящий у первой платформы поезд дёрнулся и начал медленно двигаться, сотрясаясь всеми сочленениями. Ромка быстро обнял Генку за шею и рванул к своему вагону. Уже запрыгнув внутрь, услышал:
— Подожди, подожди! Вот возьми! — И тяжело дышащая фигурка в белом колпаке нагнала вагон и с усилием затолкнула прямо под ноги проводнице довольно увесистую коробку. Коробку с мороженым.
Пломбир в вафельных стаканчиках. Пензенский. Ромкин любимый. Он не видал мороженого полгода. Хватило всей команде, ещё и соседей угостили…
Чем дальше удаляются они от Центральной России и от цивилизации, тем теплее и однообразнее за окном. Леса и перелески сменяются степью, РСФСР — Казахской ССР. Вот и Караганда. "Где, где? В Караганде!" — это всё, что Ромка о ней знал. Да и не только он, наверное. Теперь знает, что здесь всё: и дома, и уже зеленеющие деревья — покрыто тонким слоем угольной пыли. Почти весь день они проводят на вокзале, пока не загружаются в очень грязный поезд, следующий по железной дороге Моинты-Чу. Едут всю ночь и на следующее утро, на четвёртые сутки, как покинули учебку, оказываются на маленькой пыльной станции Сары-Шаган. Так вот ты какая, "Москва-400"! Именно так называлась их команда. На вопрос, куда их везут, капитан ещё в первый день коротко ответил: "Москва-400". После недолгого ожидания на станции за ними в облаке пыли прямо по степи приходит армейский "Урал" с тентовым верхом. Всё в том же облаке пыли они едут ещё несколько часов и наконец выгружаются в унылом месте среди серых, приземистых бараков-казарм. Добро пожаловать в Бетпак-дала! На ракетную точку.
Бетпак-дала переводится с казахского как Северная Голодная Степь. Ну, для кого-то северная, а для них очень даже южная. В середине апреля плюс тридцать. Знойный сухой ветер поднимает и гонит по степи бурунчики пыли и лёгкие, сухие шары верблюжьей колючки. На сколько хватает глаз — грязно-жёлтое однообразие. Белокожий Ромка очень боится обгореть. В детстве, работая на даче, он сгорал за пятнадцать минут, и мама мазала ему спину кефиром. Помогало слабо, и спина долго саднила. Но в Пензе редко бывало плюс тридцать. А здесь — это только начало, и нет ни кефира, ни мамы. Они попали на крупнейший в Союзе, а может быть, и в мире ракетный полигон Сары-Шаган, подчиняющийся напрямую Москве. Отсюда и название "Москва-400". Каждая стоящая на боевом дежурстве воинская часть ПВО раз в два года приезжает сюда воинскими эшелонами совершать боевые пуски. Реальными ракетами по реальным целям. На всём диапазоне высот — от сверхмалых до стратосферы. И оттого, как часть отстреляется, сколько собьёт целей или сколько, не дай бог, пропустит, зависит её оценка. Это всё они узнали, едва разгрузившись. Необходимо было объяснить новичкам, что воющая сирена воздушной тревоги и белые следы ракет в небе не означают начавшуюся войну. Теперь это станет для них повседневной реальностью — постоянные воздушные налёты и их отражения. Территория полигона огромна — десятки тысяч квадратных километров, что только на нём не испытывали. В том числе и атомные взрывы проводили. Помимо ПВО, здесь и "стратеги" испытывают свои игрушки, способные уничтожать страны и континенты. Им предстоит служить на первой площадке — самое сердце полигона. Большая часть — восемьсот человек только личного состава. Это всё рассказывает молодой лейтенант, почти ровесник, по дороге в столовую. Там и здесь попадаются загорелые аборигены, такие же срочники, которые весело скалятся и кричат им: "Вешайтесь, духи!" — принимая за новый призыв. Приглядевшись к погонам, меняют риторику: "За что сослали, сержантики?" Ухмыляются, недобро щурятся. Солнце печёт, знойный пыльный ветер быстро разукрасил потные лица серыми разводами, только зубы блестят. Ромке не по себе. Слово "пустыня" всегда ассоциировалось у него с "…не ходите, дети, в Африку гулять…" и представлялось чем-то таким же далёким и нереальным. Как он сумеет здесь выжить? Они тут всего полчаса, а гимнастёрка уже мокрая и в сапогах хлюпает. И это только середина апреля. Местные, кстати, в ботинках и панамах вместо пилоток. Гимнастёрки у них выгоревшие, почти белые, у каждого фляжка на поясе. И ничего, скалятся. А значит, и он выживет. Всяко лучше, чем дисбат. Вон, Хрущ в Грузии, он в Казахстане, Бильман в Мордовии семерик тянет, а Джина вообще на свете больше нет. Так что полтора года в пустыне — не самый плохой расклад. И он сам оскалился в злой улыбке.
Всё оказалось не так уж плохо. К жаре он привык сразу. Просто забыл о ней и всё. Им выдали новую форму: брюки прямые, не галифе, гимнастёрку Ромка быстренько ушил в талии. Панаму постирал в хлорке, и она из грязно-зелёной стала белой и мягкой. А чтобы поля не висели лопухами, вставил туда разогнутые металлические скрепки, которые ненавязчиво потянул из кабинета замполита, пока тот читал им ознакомительную лекцию о международном положении. Лекцию он не слушал. Отсюда — за сотни километров до ближайшей юрты и за тысячи до городов — происки НАТО представлялись полным бредом. Гораздо актуальнее было согнуть слегка пряжку ремня — они уже не духи, да и сержантский статус нужно подчеркнуть. Ну а если в подразделении придётся за это отвечать — всё-таки они всего лишь шнурки, — то отвечать уж за всё сразу: и за гимнастёрку с панамой, и за пряжку. А прежде всего — за сержантские погоны. Про себя он решил, что будет бить первым, а там как фишка ляжет. Пацаны в команде вроде подобрались неплохие, да и учебка не прошла даром: все понимали, что ставить себя придётся с первого дня. Сержант, не поставивший себя сразу; весь оставшийся срок будет между молотом и наковальней — сверху офицеры, снизу рядовой состав. Их пока не распределяли по батареям — что-то вроде карантина. Читали дурацкие лекции, сводили в баню, которая представляла из себя душ. Было много свободного времени, и он строчил письма. Никогда на гражданке он не думал, что письма — это так важно! В них он становился самим собой и словно смотрел на службу со стороны. Непредвзято и с лёгким юмором, маскирующим грусть. Письма были единственными ниточками, соединяющими с внешним миром, с прекрасной, настоящей жизнью, и он заметил, что они всё больше содержат философских и психологических размышлений. Как компенсация. Ибо служба — штука сугубо примитивная, по взаимоотношениям ближе к животному миру. Здесь ценятся прагматичные вещи и чувства и нет места абстракциям, к которым Ромка, чего греха таить, испытывал слабость с детства. Понятно, что цицеронствовал он в основном в письмах к Женьке. Маме же писал нежно и трогательно, в таких выражениях, которых стеснялся и не позволял себе на гражданке. В них не оставалось сомнений в его глубокой любви к ней. Остальным друзьям детства писал довольно формально, да они и не спешили отвечать. На гражданке непонятна страсть солдата к эпистолярному жанру. Писал ещё некоторым девчонкам из общаги. Кто-то обещал ждать его из армии, хоть он и просил этого не делать. Ждали они, правда, ни в чём себе не отказывая. Ну а тогда почему бы и не подождать. Никому из московского подпольного делового мира Ромка не писал. По понятным причинам. Он надеялся никогда больше с ними не пересекаться. Хотя косяков по этой части за собой не оставил. Если не считать неожиданного и стремительного выхода из дела. Впрочем, долгов за ним не числилось, а люди из бизнеса выпадали часто. По понятным опять же причинам. И не на пару лет. А дольше, значительно дольше. Возвращаясь, далеко не все решались продолжать игры с системой. Система была зла и всесильна. Да и доверия к вернувшимся от "хозяина" сильно убывало. Тем более что выдёрг