ивали, как правило, не по одной редиске, а грядками. И пели эти редиски у следаков соловьями. Так что здесь Ромка прошёл на тоненькую. И срок смешной. Да и не срок вовсе, а почётный долг Родине. Попрошу не путать. И отдать решил добровольно, имея бронь. В военкомате чуть не прослезились. И покрутили у виска. Откуда им было знать, что это часть сложных договорённостей между молодым да ранним фарцовщиком Фартовым, наотрез отказавшимся стучать, и майором, а теперь уже подполковником ОБХСС Табаковым. Была и ещё одна причина, почему младший сержант Романов писал сейчас письма из далёкого Сары-Шагана. О ней не догадывался Табаков и, к счастью, никто из его коллег по ментовскому цеху. А Ромка пытался выгнать её из памяти, но разве такое забудешь? Одна осенняя ночь, даже не верится, что прошло всего полгода, когда он потерял Джина, причём был в этом косвенно повинен, и нашёл отца, которого никогда не знал. И не знал, радоваться ли теперь. Поскольку отец оказался вовсе не полярником, не моряком и не лётчиком-испытателем. Впрочем, сердцу не прикажешь и оно счастливо забилось, когда матёрый законник Север ласково потрепал его по щеке и глухо произнёс: "Да, и ещё, я твой отец…" а потом добавил: "Ну беги, чего встал…" А во двор уже въезжали менты… Писать ли отцу, вопрос не стоял, Ромка не знал ни адреса, ни даже отчества. Но самое главное — обстоятельства, при которых они встретились и расстались, не предполагали переписки, это могло очень дорого стоить, причём не только им двоим. Может, пошлёт судьба ещё раз пересечься? Сначала Ромке казалось, что у него миллион вопросов к отцу. Но постепенно они отпадали один за другим. По мере его собственного взросления. И вот теперь не осталось ни одного. Хотелось просто ещё раз увидеть эту кряжистую фигуру, волевое, не лишённое грубой мужской красоты лицо на мощной шее и прижаться к необъятной груди, которая так тяжело вздымалась при их расставании. А хочет ли этого отец, который не сделал ни одной попытки увидеть его за восемнадцать лет? Почему-то казалось, что хочет. И всегда хотел. Так какого чёрта?! На этом месте Ромка обычно обрывал воспоминания, потому что в носу начинало щипать.
За окном завыла очередная сирена воздушной тревоги. По инструкции все должны были спуститься в убежище, которое на самом деле являлось обычным подвалом. Но эта инструкция здесь никогда не соблюдалась, потому что в противном случае им предстояло всю службу провести в подвале. Чего Родина себе позволить не могла. Рабский солдатский труд был незаменим.
За прошедшие несколько дней, которые они по-прежнему провели отдельно от других подразделений части, стало понятно, что здесь так же царит устав, как и в учебке. Батареи ходили строем и с песнями, разводы были продолжительными и нудными. Командир, полковник Тетерятников, постоянно распекал на этих разводах отдельных офицеров и целые подразделения. Ну а офицеры, понятное дело, транслировали это вниз по цепочке. Так что дисциплина была на высоте. Территория вылизана, бордюры с веже вы крашены, чахлые деревца вокруг казарм поливались ежевечерне. Пришла новость, что их не будут распределять по батареям, а назначат командирами отделений в новые, которые сформируют из свежего призыва, ожидающегося со дня на день. Это было здорово. Подразделения жили обособленно, в отдельных казармах и почти не пересекались между собой, а значит, и делить им с местными дедами нечего. У всех отлегло от сердца. Они ходили и улыбались друг другу.
А вот и новый призыв. Вся первая партия из Чечено-Ингушской и Дагестанской АССР. Первое построение, молодые, ещё в гражданке, с чемоданчиками и рюкзаками. Ромка обратил внимание на напряжённые, угрюмые лица, губы плотно сжаты, что ни взгляд — орехи можно колоть. Он вспомнил Магомедова, который в одиночку пытался устроить революцию в учебке, и впервые почувствовал, что они, возможно, рано радовались — командовать в подразделении, где преобладают кавказцы, вряд ли будет простой задачей. После переклички начальник карантина неожиданно скомандовал:
— Младший сержант Романов!
— Я!
— Принимайте командование! Отвести личный состав в баню и для получения обмундирования!
— Есть! — И на хрена ему такой подарок? А куда деваться? — Батарея, равняйсь, сми-и-р-рна! Напра-во! — Кто в лес, кто по дрова! Половина попыталась повернуть налево. — Отставить! Становись! Равняйсь! Сми-и-р-рна! — Какой там "смирно"? Молодые переминаются, лупятся друг на друга, как будто впервые слышат команды. У них что, начальной военной подготовки в школе не было? Право-лево не знают? — Ромка поймал на себе внимательный взгляд начальника карантина. — Отставить! По команде "Равняйсь" все, кроме правофлангового, поворачивают голову направо, правое ухо выше левого, подбородок приподнят, и выравниваются так, чтобы каждый видел грудь четвёртого человека, считая себя первым. Тренируемся. Равняйсь! Отставить! Так, призывник, почему не поворачиваем голову по команде "Равняйсь"? — Тяжёлый, густой взгляд, квадратный подбородок, сломанные уши. Пока непонятно — то ли и впрямь не въезжает, то ли сразу решил себя поставить. В присутствии офицера это глупо. Армейские жернова перемелют и выплюнут то, что останется. Но принимать в этом участие нет ни малейшего желания. — Два шага вперёд, раз-два! — Квадратная фигура нехотя, вразвалочку вышла из строя. И откуда такие берутся — шею не обхватить, йети какой-то. — Фамилия?
— Хаджаев…
— Призывник Хаджаев, вы прибыли Родину защищать или на курорт? — В строю раздались смешки. Набычился, не отвечает. — Встать в строй! — Так же демонстративно лениво тот, не поворачиваясь, делает два шага назад и, распихивая плечами соседей, обустраивается на своём месте. — По команде "Встать в строй!" военнослужащий чётко делает поворот через правое плечо и возвращается на своё место. Призывник Хаджаев! — Молчит, раздражённый и недоуменный взгляд. — При обращении командира военнослужащий должен отвечать "Я!". Призывник Хаджаев! — Молчание и уже ненавидящий взгляд. — Ну что ж, по дороге в баню мы завернём на плац и отработаем выполнение самых простых команд в строю!
— А на улице плюс тридцать, и призывники отчаянно потеют. Раздаётся глухой ропот. Сам Ромка жары почему-то не чувствует, в нём неожиданно просыпается не замеченный прежде властный инстинкт, и он уже готов через колено ломать этот упрямый строй. Как там приговаривал старший сержант Осокин: "Я научу вас свободу любить!"
— Равняйсь! Сми-и-р-рна! Напра-во! Шагом марш!
И равнялись, и подбородки вытягивали — неумело, но старательно! И здоровяк Хаджаев старался — а как же, земляки из-за него на плац топают по жаре. Преждевременно он отрицалово включил, ситуация не предполагала, никто на него лично не наезжал. Вообще никто не наезжал. Хотелось первым перед всем строем красануться, сразу показать, как дядьки напутствовали, что дагестанец голову ни перед кем склонять не будет, а вышло вон оно как. Да и голову надо было не склонять, а всего лишь поворачивать…
Баня, а точнее, душ был устроен как у них в учебке, раздевались молодые в одном помещении, а выходили уже в другое, где лежала форма. Ни своей гражданской одежды, ни "сидоров" они больше никогда не видели. И, как только призывники оказались в помывочной, а дверь закрыта на ключ, сержанты принялись деловито шмонать оставленные и аккуратно сложенные вещи. Так же, как их одежду шмонали всего полгода назад. Ромке это представлялось унизительным, хотя он и знал, что шмотки всё равно идут на выброс и спрятанные в них деньги владельцам никак не достанутся. Он не осуждал сослуживцев и даже признавал за ними это право поживиться за счёт молодых, которые кайфовали на гражданке, пока они мёрзли и голодали. Признавал, но сам не мог обшаривать карманы и подкладки. Поэтому отошёл и присел в уголке, стараясь не смотреть в ту сторону, где раздавалось сосредоточенное сопение.
— Ромка, иди сюда! Смотри, что я нашёл! — Парасюк тяжело дышал, глаза горели азартом, он с интересом что-то разглядывал.
Ромка подошёл. Это был латунный медальон, а внутри — сложенная в гармошку, очень тонкая и длинная бумажка, вся исписанная непонятной вязью. Не сочтя вещь ценной, Витя Парасюк, крупный, рыхловатый хохол, быстро потерял к ней интерес и, бросив на пол, отправился искать более ценную добычу. Ромка нагнулся и поднял медальон, какое-то время разглядывал бумажку и решил, что это молитва. Тогда он аккуратно сложил её в гармошку, спрятал обратно в медальон, а тот опустил в карман. Сам он был скорее атеистом, но ему показалось, что эта вещь дорога хозяину и её назначение — поддерживать того в трудную минуту. А эта трудная минута наступила, как бы молодые ни старались демонстрировать, что им всё нипочём. Советская армия очень хорошо умела усмирять самых буйных и непокорных. И почему-то сейчас Ромка впервые подумал об этом спокойно и без неприятия, возможно осознав наконец, что потому, наверное, и называют армию школой жизни, что она развивает в человеке те качества, которых ему не хватает на гражданке, — слабых укрепляет, сильных усмиряет. А в этом и заключается взросление и становление характера. "Жизнь будет тебя гнуть и так и сяк, а ты гнись хоть до земли, но не ломайся…" — вспомнились слова Шукленкова, преподавателя по спорту экономического факультета МГУ и фронтовика.
После бани Ромка повёл переодетый, расстроенный и обозлённый строй в столовую. В столовой некоторые призывники демонстративно отказались от первого и второго, поскольку и там и там сверху плавал слой растопленного комбижира с редкими кусками свиного сала. "Интересно, на сколько их хватит?" — отстранённо думал Ромка, с аппетитом уплетая "дробь/шестнадцать", специально зачерпнутую так, чтобы попало как можно меньше комбижира, и с одиноким, но довольно крупным куском свинины без сала. Кормили здесь, на его взгляд, вполне хорошо. Сытно. А главное, было достаточно времени, чтобы поесть спокойно, а не давиться хлебом, как они ещё недавно. "В учебку бы вас, к Осокину. Там бы характер показывали…" — беззлобно подумал он, невзначай присматриваясь к молодым. В жизни, чтобы стать сильнее, нужно иногда научиться подчиняться. "А ещё быть хитрее, а не переть напролом" — на этот раз он вспомнил Халилова. Интересно, как он там — срослась челюсть? У него осталось неприятное чувство после того инцидента. Сейчас он уже не считал, что нужно было обязательно включать ответку и доказывать всем свою крутизну любой ценой.