— Интересно, ты такой же борзый был бы, если б мы на гражданке встретились?
— Халид, нам нечего было бы делить на гражданке. А здесь приходится жить по правилам, которые устанавливаю не я. И ты, если окажешься на моём месте завтра, будешь вести себя точно так же.
— Я не окажусь на твоём месте.
— Не зарекайся… — с этими словами Ромка повернулся и пошёл ссать.
Карантин закончился. Молодые приняли присягу. Из них сформировали два подразделения со своими штатными старшинами-прапорщиками. И Ромка вернулся в статус командира отделения, испытав облегчение и некоторое разочарование. Как будто он уже настроился закрыть грудью амбразуру по примеру Александра Матросова, но подвиг отменили за ненадобностью и он остался цел и невредим, но посмертная слава прошла мимо. В его отделении оказалось двенадцать человек семи национальностей. По иронии судьбы попал к нему и Арсланов.
Жара стояла невыносимая. Гимнастёрки на спинах были в белых разводах от соли, остававшейся от мгновенно высыхающего пота. Они целыми днями работали, выполняя очевидно ненужные и бессмысленные задачи, — рыли бесконечные траншеи в пустыне недалеко от части. Зачем они могут понадобиться, оставалось загадкой. Земля была тяжёлая, сухая и каменистая, и приходилось сначала долбить её киркой, а уже потом выгребать лопатой. Копали "отсюда и до обеда". На самом солнцепёке, раздевшись по пояс. И Ромка диву давался, что не сгорает. Он потемнел, похудел, осунулся. Впрочем, как и все остальные. Кажется, жидкости в организме не осталось совсем. У каждого имелась восьмисотграммовая фляжка, и они после завтрака, обеда и ужина набирали в них отвар верблюжьей колючки из огромной цистерны возле столовой. Отвар приходилось экономить и пить по глоточку каждые десять-пятнадцать минут. Выпитое тут же выходило испариной на лбу и шее, на остальное тело влаги не хватало. Воду из-под крана пить запрещалось. Да её и давали только утром и вечером. Зато они неимоверно потели в столовой, где было никак не меньше сорока градусов, а они жадно хлестали горячий чай или компот, в зависимости от того, завтрак это, обед или ужин. Несмотря на жару, съедали всё, что было на столах, и после приёма пиши выходили строиться мокрые насквозь, разомлевшие. На улице горячий ветер приносил видимость облегчения, по сравнению с душным чревом столовой. Гимнастёрки начинали вонять характерным прелым запахом прокисшего пота уже к обеду, и стирать их приходилось каждый вечер. Отжимали вдвоём, помогая друг другу и выворачивая руки через голову. Зато какое наслаждение — надеть свежую, ещё влажную гимнастёрку. Высыхала она прямо на теле минут за пятнадцать. Иногда воду по вечерам не давали, и тогда в казарме до утра стоял тяжёлый, спёртый духан, от которого разве что глаза не слезились. Дни проходили похожие один на другой. Исключения составляли выходные, когда офицеров увозили в гарнизон — город Приозёрск, расположенный на озере Балхаш. Там у женатиков были семьи. Трястись в пазиках до Приозёрска приходилось часа три, не меньше. В части оставались только дежурные офицеры, преимущественно несемейные и залётчики. Понятно, что настроение у остающихся было не самым лучшим. Они бухали, поскольку контроль ослабевал, и частенько срывались наличном составе, устраивая всевозможные проверки и шмоны. По принципу: если кому-то хуже, чем тебе, то всё не так уж плохо. Так что выходные зачастую оказывались хуже будней.
С непривычки, от постоянной тяжёлой физической нагрузки и неимоверной жары сил на разборки между собой не оставалось, и пара месяцев протекли довольно мирно. Сержанты делали вид, что командуют, остальные — что подчиняются. Работали, ели, спали и переносили всё одинаково вместе. Единственно приятное время было после ужина, когда жара немного спадала. Правда, ниже плюс тридцати всё равно никак не опускалось, но всё же. И ветерок какой-никакой. Офицерам тоже было лень плющить личный состав в это время, они расслаблялись в своём общежитии, как умели. Некоторые — по русской традиции, несмотря на жару. Утром таких сразу было видно. А солдатики по вечерам располагались в курилках и вокруг. Наряд поливал хилые деревца вокруг казармы, и все по очереди обливались до пояса тонкой струйкой из шланга. Солнце уже садилось к этому времени, но было ещё светло и даже как-то красиво по-своему. В такие минуты казалось, что так служить можно. На душе становилось спокойно и умиротворённо. Вокруг Ромки всегда собирался народ, и просили рассказать про его жизнь в женской общаге. Дело в том, что он первый год в Москве учился в МГУ на вечернем и работал мясником в магазине "Продукты" Октябрьского райпищеторга на Ленинском проспекте. А жил соответственно в общаге торга на Шаболовке, где они вместе с товарищем были единственными представителями сильного пола из двухсот примерно человек. Остальные — девушки. В возрасте от семнадцати до двадцати пяти. Со всей страны. Понятно, что мальчики катались как сыр в масле. Подавляющее число сослуживцев в армию попали девственниками. Что неудивительно, поскольку городских среди них были сущие единицы. Призыв преимущественно оказался из горных и отдалённых сельских районов. Основная масса молодых происходила из регионов, где чрезвычайно сильными оставались моральные устои и традиции, которые не предполагали свободных отношений между мужчиной и женщиной. Ромка сего послужным амурным списком, конечно, несколько выделялся на общем фоне. Однажды случилось ему приятным тёплым вечером поведать одну историю, как он стал мужчиной в первую же ночь в общаге. С тех пор с чего бы ни начинался вечерний разговор вокруг курилки, а сводилось всё к тому, что какой-нибудь рядовой Акматов, мелкий и чрезвычайно шустрый, блестя смешливым чёрным глазом, как бы невзначай ронял: "Романов, ну а чё там с этой грудастой потом было?" Сразу становилось тихо, и Ромка, чего греха таить, польщённый всеобщим вниманием, принимался вспоминать когда-то заурядные, а теперь казавшиеся прекрасными и невозможно далёкими эпизоды из гражданской своей жизни. Приукрашивал слегка, конечно. Исключительно чтобы придать живости и остроты сюжету.
"Да ничё особенного. Начали мы жить с ней, вроде как муж с женой. Мне семнадцать, ей двадцать пять. Она разведёнка, с ребёнком. Мальчик-полгодика. Ну, она уже замужем-то побывала, ей так привычней. А у меня первый раз такие отношения, но тоже прикольно. Я после смены с работы приезжаю уставший. Ну, мяса, понятно, привезу, колбасы. И бутылочку. Она в декрете, не работает. Куда ей од ной-то, с ребёнком? — он сам не замечал, невольно подстраиваясь под слушателей, как речь его становилась упрошенной, примитивной. — А она уже наготовила всего, сама накрасилась и ждёт мужика с работы" — он обводит взглядом напряжённые, внимательные лица, они боятся пропустить хоть слово. Такой наэлектризованной, чуткой тишине позавидовали бы ведущие театры. — Я руки помыл и за стол, а там уже борщик дымится. Чесночок дольками почищен. Уже ж и чесночка можно хряпнуть, мы ж не на свиданке, чтоб зубы чистить, а живём как-никак вместе. Всё по-домашнему. Я ложку сметаны в борщ положу, а сметанка-то неразбавленная, густая. Валя же — её Валя звали — до декрета в молочке работала, ей девчонки с работы подкидывали. Они вообще мамочек поддерживают. Девчонки. Особенно одиночек. Здесь у них проявляется женская солидарность. Так грызутся промеж собой, а если кто забеременела или родила, то всё — забывают про склоки и поддерживают…" — "Ты лучше расскажи, какие у неё сиськи…" — не выдерживая преамбулы, перебивает рассказчика шустрик Акматов. На него шикают, а Умар Терлоев стальным пальцем втыкает тому под рёбра. Акматов охает, все смеются, но тут же замолкают: "Ром, давай дальше!" — "Ну, сиськи у неё были знатные. Я из-за них-то на неё глаз и положил, уж очень хотелось увидеть, какие они на самом деле. Ну и пощупать, конечно. Сама вроде стройная, даже худенькая, а сиськи как два бидона — она же ещё кормила. И торчат из халата, того и гляди пуговицы лопнут. Я когда её на лестнице увидел первый раз, чуть яблоком не подавился. Даже не знал, что такие бывают…" — По рядам слушателей прошло лёгкое замешательство, будто ветерок подул. Кто-то тяжело вздохнул, другой переступил с ноги на ногу, словно ему что-то мешало: "Ну а дальше. Дальше то что?" — "Дальше, наливаю я себе водочки грамм пятьдесят, а ей — наливочки сливовой. Мы чокаемся, выпиваем. Я борщом закусываю, а она сидит, голову рукой подопрёт и смотрит, как я ем. Ну а я, понятно, нет-нет да на сиськи-то поглядываю. А ей это приятно, она знает, что они зачётные. На неё мужики всегда пялились. Она только жаловалась, что, пока работала, по двенадцать часов за прилавком стояла, спина очень болела из-за этих сисек. Уж больно тяжёлые…" В стремительно опускающейся темноте блестели глаза на смуглых лицах. Они были очень разные, эти молодые солдаты из разных концов необъятной страны. Но в моменте все как один представляли себе большие белые сиськи неизвестной Вальки-продавщицы. Большинство из них никогда не видели женскую грудь, но то, что они рисовали в своём воображении, было настолько манящим и привлекательным, что будь хоть единый шанс дотянуться до пуговиц халата, скрывающего этакое сокровище, то они рванули бы в самоволку, в ночь, к чёрту на рога, не задумываясь о последствиях и положив на обороноспособность страны с прибором. Ромка чувствовал напряжение слушателей и, не ведая законов драматического жанра, тем не менее интуитивно всё туже закручивал пружину повествования, превращая обыденную, в общем-то, зарисовку в захватывающую историю. Для данного контингента, во всяком случае. "Ну, я ем всё быстрее, грамм сто пятьдесят накатил, и уже в койку невтерпёж. Но она мамочка правильная. После ужина сначала ребёнка искупаем в пластмассовой ванночке. А туда ж воды надо горячей с кухни наносить. Потом она его кормит и убаюкивает. И он вроде засыпает уже, а только я начинаю её лапать, так обязательно расхнычется. Прям как чувствует. А ей самой уже не терпится, она там мокрая вся…" — "Романов, ты что за порнографию тут распространяешь?" — это подошедший незаметно старшина, прапорщик Овчинников, пряча улыбку в прокуренных усах, обозначает своё присутствие. И сначала непонятно, он осуждает или поощряет. По рядам присутствующих — а к этому моменту вокруг собралась чуть не вся батарея — проходит гул разочарования и плохо скрытого раздражения. Прапорщик неплохой мужик, не ищет конфликтов с личным составом на пустом месте, да ему и самому интересно, чем закончится история; "Ладно, давай быстрее и по существу. А то вечерняя поверка на носу!" Кто посмышлёней, прыскают на шутку. "Ну, терпеть уже невмочь, я ей вставляю, а ребятёнок знай заливается. Но и ей уже не до него. Она сама, чтобы не закричать, то руки кусает, то меня в плечо, а то в спину мне вцепится ногтями, аж до крови. Я сначала потихоньку туда-сюда притираюсь, а её уже трясёт, потом как дам на весь, тут она и приплыла — спину выгнет как кошка, меня аж подбросит! И всё — обмякла!" В кромешной темноте повисла тишина. И было непонятно какое-то время, где они и что здесь дел