Служба потекла своим чередом. Ромка опять не сделал из случившегося никаких выводов. Ему казалось, что замполит был просто пьян. Но он глубоко заблуждался. Замполит вообще не пил. И оказался убеждённым до мозга костей карьеристом. Беда батареи, о которой никто, кроме Бреславского, не догадывался, заключалась в том, что политработники в армии ещё со сталинских времён собственную карьеру могли сделать, только ломая чужие. Карьеры и судьбы…
Как говорится, беда не приходит одна. Собрание, выговор и фантасмагорическая позиция замполита должны были стать серьёзными звоночками. Предупредить об опасности и необходимости внутренне зашкериться и не высовываться. Просто тупо не высовываться. Быть частью серой солдатской массы, и, глядишь, замполит забудет о нём, выберет другую жертву, другую пешку в его стратегическом сражении с комбатом. Дело в том, что, только потопив старого майора, возмечтавшего о реинкарнации под дембель, капитан Пронин мог продемонстрировать собственную принципиальную позицию и если не выявить идеологический заговор — об этом, конечно, оставалось только мечтать, — то хотя бы показать, как непримиримо, невзирая на чины и звания, он борется с политической незрелостью в батарее. К сожалению или к счастью, но Ромка не имел даже представления о существовании, видах и формах межвидовой борьбы в армии. Борьбы, которая не просто поощрялась, но целенаправленно насаждалась с самого верха. Противостояние политруков и командиров подразделений началось с самого рождения тогда ещё Красной армии. Большевики знали толк в понятии "разделяй и властвуй".
Как бы то ни было, ничего не подозревающий Ромка продолжал службу с ее повседневными заботами и маленькими радостями. Человеческая психика так устроена, что она умудряется находить хорошее даже в самых неподходящих для этого местах. Двадцать граммов масла на завтрак, письмо из дома, необыкновенно яркие звёзды в разреженном воздухе пустыни, когда смотришь на них лёжа на крыше казармы, отрывая полчаса от сна, чтобы помечтать… Одной из отдушин в службе для него стал бег. Он втянулся, ему не хватало пятнадцати минут во время зарядки, и он сбегал в самоволки. Как смешно это ни звучит, когда вокруг на сотню вёрст нет ни живой души. Просто пролезал между рядами колючей проволоки и бежал куда глаза глядят по твёрдой, потрескавшейся земле. Бегал опять же в одних трусах и ботинках. Мечтал, чтобы мама прислала кеды. Послухам, воины-спортсмены, начиная с первого взрослого разряда, имели право бегать на зарядке в кедах. Он уже написал маме, чтобы она прислала кандидатскую книжку. Вдруг Бреславский разрешит, и тогда она пришлёт кеды. А пока и в ботинках неплохо. На жаре тело мгновенно покрывалось потом, и бежать было легко. Он бежал и разглядывал скучный и однообразный пейзаж вокруг. Безжизненный только на первый взгляд. Вот вдали неотчётливая точка — это тушканчик насторожился возле своей норы. Мгновение — и он юркнул в неё от греха подальше. Вот вспорхнула совсем рядом серая неприметная птичка и, шумно молотя крыльями, полетела прочь. Поддел носком ботинка кусок старой дерюги, непонятно как здесь оказавшийся, а под ним целое семейство скорпионов бросилось врассыпную. Он пожалел, что у него нет при себе спичечного коробка, в который можно засунуть пойманного скорпиона. Хотя вот этот здоровый, наверное, и не поместился бы. Солнце в зените, палит нещадно, но он чувствует себя превосходно. Ощущение призрачной, короткой как чих свободы пьянит и распирает душу. Он чувствует необъяснимую энергию, кажется, что готов бежать вечно. Совсем нет усталости. Может, потому, что юн и совершенно здоров, а может, это залежи урановой руды, скрывающиеся в недрах твёрдой, выжженной земли, излучают такую силу. По слухам, совсем недалеко от них находятся урановые рудники, где зеки добывают этот радиоактивный металл. Поговаривают также, что прежде всего именно потому не стоит пить воду из-под крана, что она сильно обогащена этим самым тяжёлым элементом таблицы Менделеева.
Недаром у них почти все офицеры в части, прослужившие здесь больше пяти лет, седые и с плохими зубами. По непонятной логике он не примеряет эту потенциальную опасность на себя. Подумаешь, офицеры плохо выглядят, они же старые, им уже за тридцать — тем, которые седые. А ему вот бежится и не хочется поворачивать назад! Но как бы ни хотелось продлить минуты счастья и свободы, а нужно возвращаться. На душе уже кошки скребут, как бы его ни хватились.
Оглядевшись по сторонам, он снова пролезает меж натянутых струн колючей проволоки. И от кого её натянули? Сюда же ни дойти, ни доехать. А если вдруг диверсанты высадятся, разве для них это преграда? По всему выходит, что проволока натянута для тех, кто внутри, а не снаружи. Но и дня них она не является препятствием. Вот валяется неприметная палка, выверенной длины, которая легко вставляется меж соседними рядами и образует брешь, достаточную, чтобы проскользнуло гибкое, худое тело. Он подбегает к казарме. Странная тишина, всё как будто вымерло. Нехорошее предчувствие охватывает душу. Скорее и как можно незаметнее проскальзывает внутрь.
— Блядь! Ты где был?! — дневальный на тумбочке одинок, как вздыбленный перст в пустыне. Сердце обрывается:
— А где все?
— Где-где? В Караганде! Учебная тревога, все на плацу. Тебя обыскались…
"Ёбаный об забор! Приплыли…" Он одевается куда быстрее положенных сорока пяти секунд и бежит, задыхаясь, навстречу неизвестной, но неизбежной жопе. Вот залёт так залёт!
Вся часть на плацу. Нет только младшего сержанта Романова. Под сотнями глаз он подбегает и встаёт в строй. Командир первого дивизиона, куда структурно входит их батарея, докладывает, что личный состав в сборе.
Командир части полковник Тетерятников перед строем объявляет взыскание начальнику первого дивизиона подполковнику Скабрееву за слабую воспитательную работу с личным составом. После чего учебная тревога объявляется завершённой и подразделения расходятся, громко печатая шаг и отдавая честь пузатому полковнику. Ромке кажется, что все командиры частей обязательно должны быть вальяжными и пузатыми. В отличие от подтянутых и желчных замполитов. Во всяком случае, он других не видел. О предстоящем не хочется думать, вся часть неизвестно сколько ждала его, стоя на плацу под палящим солнцем…
— Значит, бегать ты у нас любишь? — седой подполковник стоит с секундомером в руках. Ромка, одетый по форме, — перед ним. Он впервые имеет честь лицезреть столь высокое начальство так близко и с удивлением отмечает, что подполковник не выглядит невозмутимым и мудрым, как представлялся на расстоянии. Перед ним старый, уставший и какой-то потёртый мужик. Очень злой в моменте и с криво сидящей фуражкой…
— Ну тогда беги, сержант. И беги быстро…
Ромка побежал. Дистанция один километр. Он очень старался. Но ноги неожиданно "встали". Да и сердце выпрыгивало из груди. Ведь он не далее как полчаса назад пробежал семёрочку по самой жаре, и у него не было возможности сделать даже глотка воды. Жара по-прежнему стояла несусветная, но тело перестало потеть, в нём совсем не осталось влаги.
— Что-то слабовато. Будем тренироваться. Побежал…
Он опять бежит этот чёртов круг; Хоть бы дал юды… Но тот сразу запретил ему брать фляжку. Ни хера он никакой не мудрый. Просто обиженный, желчный старик. Вымещает злость на пацане, который вдвое младше и находится в полной его власти. Это совсем не красит подполковника. Да, Ромка сильно облажался, подставил всю батарею и поначалу готов был хоть к расстрелу перед строем. Но по мере этой глупой, мелкой мести с него словно смывается чувство вины, которое было страшнее любого наказания…
— Совсем плохо. Побежал…
Солнце плавится в глазах, которые режет от слепящего света и кристалликов соли на ресницах, когда-то бывших потом. Тело плохо повинуется. Из суставов будто вытекла смазка. Он впадает в некий транс, плохо соображая и механически переставляя непослушные ноги.
— Побежал…
Перед глазами мельтешат мушки. Звон в ушах. Тупое безразличие.
— Побежал…
Он больше не чувствует тела. И ничего не соображает. Но в нём проснулось и живёт какое-то упрямство, которое заставляет тело двигаться. Подсознательно он чувствует, что этот мудак с секундомером ждёт, чтобы он упал или взмолился о пощаде. Так случалось на ринге, когда нахватал и понимаешь, что бой уже не вытащить и лучше упасть, чтобы не нахватать ещё больше. Но зачем-то стоишь и продолжаешь хватать…
— Побежал…
— Побежал…
— Побежал…
Старик сдался… Он не помнит, как доплёлся до казармы…
— Майор, а теперь накажите вашего подчинённого своей властью…
— Младший сержант Романов, объявляю вам десять суток ареста!
— Есть десять суток ареста!
Жаркий каменный мешок. У них в части своя гауптвахта. За спиной громко лязгает дверь. Деревянные нары, обитые металлическим уголком, днём прикручены к стене. Он опускается на бетонный пол. Воды так и не дали.
— Сержант, встань! Лежать и сидеть днём не положено… — сквозь зарешеченное окошко лыбится незнакомый караульный из другого подразделения. Рядовой и, похоже, старослужащий. Наверное, осенью на дембель…
— Принеси воды…
— Больше тебе ничего не принести?
— Пожалуйста…
— Обойдёшься! Бреславский сказал: пить не давать…
Он проваливается в зыбкое марево. Последнее, что помнит, — удаляющиеся шаги…
Воды ему дали только поздно вечером, когда стемнело и сменился караул. Он сидел, привалившись к стене, и тихо бредил. Лязгнула дверь, зашёл новый караульный с подносом, на котором был ужин. Ромка жадно выпил остывший чай из алюминиевой кружки и попросил ещё воды. Рядовой буднично отвёл его к большому чану с кипячёной водой в коридоре. Видимо, новый караул не получал иезуитского распоряжения Бреславского, который, оказывается, являлся по совместительству нештатным начальником гауптвахты. Лучшей кандидатуры было не найти. К баку с водой была прикована кружка на длинной цепочке. Ромка выпил пять или шесть кружек. Караульный смотрел на него круглыми глазами: