— Слышь, сержант, я не нанимался тебя всю ночь ссать выводить…
Ромка не обратил на его слова никакого внимания, наполнил очередную кружку и вылил себе на голову. Сказать, что он испытывал кайф, — ничего не сказать. Он испытывал счастье, острое и всеобъемлющее. Тело оживало и наполнялось энергией. Прямо в моменте. Это как надувать воздушный шарик. Из сморщенной тряпочки вдруг появляется упругий, лёгкий, весёлый шар… Вернувшись в камеру, он замолотил ужин и растянулся на голых нарах, опущенных на ночь. Сон пришёл мгновенно и, вопреки опасениям караульного, ни разу за ночь не прервался походом в туалет. Вода нашла себе другое применение в организме. Утром по подъёму он вскочил абсолютно бодрый и здоровый, только ноги побаливали. Казалось бредом, что вчера собирался помирать.
Потекли арестантские будни. Днём его водили на работы. Поскольку других арестованных не было, это выглядело смешно. Он долбит кайлом твёрдую как камень землю, а рядом сидит караульный и наблюдает. Зачем нужны эти канавы глубиной почти в человеческий рост, на километры протянувшиеся во все стороны вокруг части, оставалось страшной военной тайной. Кормили хорошо, также, как и весь караул. В свободное время он валялся на тёплом бетонном полу и ни о чём не думал. Мозг отдыхал вместе с телом. В каменном мешке было жарко, но воды вдоволь, и особых неудобств он не испытывал. Пару раз заходил Бреславский, интересовался, какой себя чувствует, и вёл какие-то пространные разговоры о воинском долге и воспитании личного состава. Из этих бесед, где Ромка преимущественно молчал или односложно отвечал "да" и "нет" на дежурные вопросы, запомнилась только фраза майора, что зимой за такой срок на губе он выплюнет лёгкие. Намёк был более чем прозрачен, но поскольку он искренне не собирался больше нарушать дисциплину, то и особого впечатления на него фраза не произвела. Он всё никак не мог понять то, что для майора было очевидным: его залёты не случайность. Не являясь идейным нарушителем армейского порядка, как, например, Хаджаев, он тем не менее был обречён постоянно входить в конфликт с уставом в силу своего характера. Ему необходимо было внутреннее осознание необходимости и целесообразности того, что нужно делать или, наоборот, не делать. Устав такой вольности не предусматривал. Устав ломал.
Бреславский, который и сам был не дурак ломать через колено, в данном случае столкнулся с непростой ситуацией. В его скрытом, но ожесточённом противостоянии с замполитом именно сержанты и младшие офицеры батареи являлись разменной картой. Именно младший командный состав, которым комбат руководил непосредственно, являлся лакмусовой бумажкой оценки его работы. И залёты младших командиров были его залётами. Замполит тут как тут преподносил подобные факты как следствие недостаточной воспитательной работы командира и выносил данные вопросы уже на партийное собрание, где в силу данной ему власти драл комбата как Сидорову козу, в пыль растирая его потуги отличиться и зарабатывая собственные очки. Вот, дескать, не справляется командование батареи с поддержанием должной дисциплины, и приходится политическому руководству вмешиваться в ситуацию. А для того мы и существуем — политработники, — чтобы проводить линию партии в любых условиях. В данном случае неблагоприятных…
В случае с Ромкой Бреславский, который читал солдатские характеры как сказки на ночь, уже понял, что тупо ломать его — бесполезно. Только огребёшь ЧП и не то что новую звезду не заработаешь, а ещё и единственной лишишься. Поэтому надо искать ахиллесову пяту, которая у всех имеется. Просто в сержанте она запрятана поглубже, и для майора стало делом принципа раскусить, а потом и выпотрошить бывшего московского студента. На ракетных точках развлечений мало, а майор всю жизнь провёл в исключительных ебенях и находил немало занимательного, разгадывая кроссворды солдатских судеб. И чем сложнее зашифрована суть, тем увлекательнее. Да и дембельский аккорд на кону. Впрочем, это тоже была игра. И не столько с замполитом, молодым, да ранним, сколько с самим собой. Умный еврей, он оказался не в своё время не в своём месте. Изворотливый ум и недюжинный характер требовали совсем иных задач, но Советская армия не приветствовала амбиций, подкреплённых врождённым интеллектом. И Бреславский оказался хроническим залётчиком. Видя окружающих насквозь, их нехитрые мотивы и топорные методы, он никак не мог смирить собственный чересчур деятельный и импульсивный характер. За что исправно получал по башке, то есть в послужной список. Никакое начальство, а армейское в особенности, не любит подчинённых, которые не хотят или не умеют скрыть собственное интеллектуальное превосходство и бьющую через край энергию. Но военные начальники имеют исключительные полномочия, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой поиметь выскочку. И Бреславский хлебнул… Это не сделало его добрее. Прекрасно понимая, что чувствует и переживает молодой сержант, проходя его же собственным путём, майор не испытывал ни солидарности, ни сочувствия. Использовать в собственных интересах, и неважно, как это скажется на солдатской судьбе, — вот всё, чем руководствовался комбат, когда, опираясь на свой немалый опыт, стремился влезть в солдатское нутро и там подёргать за ниточки управления.
Ромка, конечно же, не подозревал о присутствии таких сложных материй на собственной орбите. Армия и взаимоотношения в ней представлялись ему штукой примитивной и, главное, временной. Треть он отслужил, оставалось ещё два раза по столько. Долго. Сука, безумно долго! Конца не видно, но и начало уже теряется в тумане. Кажется, что он всю жизнь барахтается в этом человеконенавистническом дерьме, а другая, прекрасная жизнь только снилась. В данный момент он сидел на корточках, потому что жопу уже отсидел на полу, смотрел в зарешеченное окошко и обдумывал одну незатейливую мыслишку. Это была скорее даже не мысль, а ощущение. Дело в том, что ремень в камере изымался. Непонятно почему, поскольку удавиться с помощью солдатского ремня представлялось нереальным, но тем не менее. А когда его водили на работы, то ремень возвращался, потому что по территории части следовало передвигаться только по форме. Так вот, сейчас, без ремня, он чувствовал себя как-то неуютно, словно не до конца одетым. Наверное, так должна была ощущать себя простоволосая крестьянка в русской деревне начала века… И это было странно, ведь без ремня объективно удобнее, ничто не давит, не нужно каждый раз, уже по инерции, заправлять гимнастёрку, собирая все складки в одну большую, которая заводится за спину. Это чувство мнимого дискомфорта, имея явно психологическую природу, хорошо иллюстрировало, как всё армейское незаметно входит в тебя, становится частью тебя. Всё то, что казалось тупым и нелогичным, вызывало отторжение поначалу, вдруг становится одним целым с тобой. И ты уже ревниво подмечаешь отсутствие чёткого единообразия в подчинённых, если такое случается. И речь, конечно, не только о внешнем виде. Нет, ты цепко подмечаешь любое нестандартное, не дай бог, задумчивое выражение лица рядового Акматова, например. Впрочем, пример неудачный, у Акматова не бывает задумчивого выражения лица. Ладно, не задумчивого. Достаточно осмысленного, и это уже вызывает неясное беспокойство. А о чём это он думает? Вряд ли о том, как лучше и быстрее исполнить приказание. Вот всегда идеальное выражение физиономии у рядового Оводова — тупое и равнодушное. Как у осла, нагруженного поклажей. Оводов представляет собой образец подчинённого: крупный, рослый, с покатыми плечами и удивительно маленькой, приплюснутой головой. Отдавая ему приказ, можно не сомневаться, что Оводов его не выполнит как положено. Но это и не является обязательным в армии. Гораздо важнее, что Оводов будет старательно сопеть, выполняя распоряжение. Сопеть, развозя тряпкой грязноватую лужу на центральном проходе, сопеть, извиваясь на турнике, не силах поднять и перевалить своё тяжёлое тело через перекладину. Результат неважен, важна старательность в процессе. Любой проверяющий будет доволен — рядовой при деле, занят и всецело поглощён выполнением неведомой задачи. А значит, не замышляет какую-нибудь каверзу. А ещё Оводов безропотно принимает любое приказание. Ему всё равно, что ни выполнить. В отличие оттого же Акматова, который позволяет себе долго препираться и спорить с сержантом, почему именно он, почему сейчас и так далее. Но в итоге сделает всё быстро и чётко. Так вот, Акматов на плохом счету у начальства, а Оводов… Впрочем, Оводов тоже на плохом. Интересно, а бывает кто-нибудь на хорошем счету? На этой мысли в громоздком замке повернулся здоровенный ключ — принесли ужин и недодуманная мысль радостно улетучилась…
Ромка отсидел положенные десять суток и вернулся в батарею. По нему никто не скучал. Как и он не скучал по сослуживцам. Это было странно. Раньше, до армии, у него всегда было полно друзей и приятелей. Легко сходясь с людьми, в какое бы новое место он ни попадал, сразу обзаводился кругом общения. А ещё у него была особенность находиться в эпицентре событий, а значит, и в эпицентре общения. В армии он впервые столкнулся с тем, что не находилось никого, с кем хотелось пообщаться, не говоря уж — отвести душу. Да, он попал в совсем непривычную среду и окружение, с другой ментальностью и мировоззрением. И чего уж скрывать, интеллектуально они находились на разных полюсах с большинством сослуживцев. Но причина крылась не только в этом. В конце концов, многие из друзей-товарищей детства в плане образования тоже ограничились ПТУ, или, как их ещё называли, "рогачёвками", но это не мешало им дружить и понимать друг друга.
Дело в том, что армия, на словах призванная сплачивать военнослужащих, на деле их разъединяла. В условиях, когда простейших, базовых материальных благ на всех не хватает, начинается животная конкуренция. Все читали, как во время войны люди хлебом делились. Как было в военное время на самом деле, он не знает, а вот в Советской армии в мирное время не делились. По крайней мере исходя из его опыта. Понятно, что среди земляков возникали отдельные группы, где присутствовала взаимовыручка, но правилом, распространяющимся на весь коллектив, это не являлось. Отношения строились на расчёте, взаимовыгоде и по принципу "кто успел, тот и съел". Ромке изначально претил такой подход, но "нельзя жить в обществе и быть свободным от общества", как писал тот же Ленин. Поэтому встретили его в батарее равнодушно. Кто-то буднично поинтересовался: "Как там — на губе?" Он сухо ответил: "Нормально". И снова потекли армейские будни — работа, наряды, политзанятия, физо.