Всё было как прежде, но с одним "но". Гайки стали закручивать ещё туже. Так, например, молодой и неотчётливый поначалу лейтенант Рыжиков вошёл во вкус командования. То ли его Бреславский надрочил, то ли замполит, а может, у него случился позыв самоутверждения, но теперь он требовал беспрекословного подчинения. А в случае малейшего неповиновения не раздумывая заворачивал батарею на плац. И там, разбив по отделениям, упрямо и злорадно наблюдал, как они на самом солнцепёке отрабатывают строевые упражнения. Ромке от него доставалось больше всех. Очень хотелось дать по этой красной от жары офицерской морде. Он был не сильно старше, с белым, сдобным телом и, если бы не погоны с парой маленьких звёздочек, не имел бы ни малейших оснований командовать. Тот же сержант Осокин в учебке — при всей ненависти к нему — не вызывал никаких сомнений в своём праве приказывать. Подчиняться ему воспринималось само собой разумеющимся. Подчиняться Рыжикову было западло. Конечно, Ромка сдерживался и до открытого противостояния дело не доходило, но сдержать презрение во взгляде не мог. И это неимоверно бесило Рыжикова. Ничто так не унижает человека, как понимание в глубине души, что чужое презрение оправданно. В ответ лейтенант не скупился на взыскания. Выговоры, строгие выговоры и наряды сыпались на Романова беспрестанно. Другим сержантам тоже доставалось. Дошло до того, что Бреславский снимал некоторые наказания, наложенные ретивым лейтенантом. Майор не мог отменить взыскание, но мог его снять в качестве поощрения. Недаром в армии существует поговорка, что "нет лучшего поощрения, чем снятие ранее наложенного взыскания". Прилюдно комбат поощрял ретивость лейтенанта, но во время занятий с сержантами за закрытыми дверями давал понять, что не полагается на командиров взводов, коих, кроме Рыжикова, было ещё два лейтенанта-двухгодичника.
— Никто не знает личный состав лучше, чем сержанты. Потому что вы вместе спите, едите и находитесь в непосредственном контакте с подчинёнными круглые сутки. Вы, как никто, чувствуете настроения и заботы в своих отделениях. Только вы можете подобрать ключик к каждому конкретному солдату и добиться добросовестного исполнения приказов… — Майор оторвался от конспекта, снял очки и потёр переносицу. Потом внимательно оглядел присутствующих.
За столом находились все восемь командиров отделений. Семеро младших сержантов — Арутюнян, Комник. Васильев, Горбатько, Романов, Парасюк, Копытов и рядовой Мамалыга. Весёлый молдаванин Коля Мамалыга был в учебке хроническим залётчиком, поэтому выпустился без лычек, что не мешало ему исправно выполнять свои командирские обязанности. Комбат переводил взгляд поочерёдно с одного юного лица на другое, а потом заговорил без конспекта и всё так же внимательно наблюдая за выражениями лиц:
— Некоторые из присутствующих решили, что это не обязательно — добиваться от подчинённых постоянного, я подчёркиваю, постоянного поддержания дисциплины. Самоустранились от выполнения командирских обязанностей. Начали заигрывать с личным составом. Мол, пока Бреславский присутствует, все вместе делаем вид, что стараемся. Ушёл Бреславский — можно расслабиться, забить на дисциплину и всем вместе хуи пинать. Не выйдет! Выебу и высушу… Вы — младшие командиры! Именно от вас зависит реальная управляемость и боеспособность подразделения. Если сержант не пользуется авторитетом и не может заставить солдата быстро и чётко выполнить поставленную задачу, считайте, что такое подразделение не боеспособно и в военных условиях будет уничтожено. Там уже никакой Бреславский не вытащит ситуацию. Рядовой должен на автомате выполнять ваши приказания, у него не должно быть времени на раздумывания. Даже мыслей не должно возникать, как не выполнить приказ или выполнить нечётко! Вы должны вбить в сознание подчинённых, что любое невыполнение приказа карается неотвратимо и беспощадно! Что ты ёрзаешь, Мамалыга?
— Ну, эт чё, стучать, что ль? — Майор тяжело посмотрел на него. — Ну а как их заставить, если отказываются?
— Запомните, вам устав даёт все полномочия. У вас имеется весь набор взысканий и поощрений, чтобы дошло до самого твердолобого, что с уставом лучше не спорить. Но это не значит, что нужно сразу размахивать наказаниями как дубиной. Воспитание исполнительности — это кропотливая работа, которая начинается с утреннего подъёма и никогда не заканчивается. Когда вы проверяете внешний вид подчинённого, как заправлена его кровать, порядок в тумбочке, как он равняется в строю и заходит в столовую — всё это ведёт к укреплению воинской дисциплины. Грязный подворотничок — что это, по-твоему, Мамалыга?
На простом и улыбчивом Колином лице появилось несвойственное ему выражение задумчивости и недоумения.
— Ну, это значит, э-э-э… что это, как её, гигиену не справляет…
На лицах, обременённых высшим образованием, появились улыбки. Романов и Васильев заржали в голос. Трое оставшихся сержантов и сам Мамалыга удивлённо на них уставились. Бреславский, спрятав улыбку в обильных усах, перевёл взгляд на Федю Васильева, который смеялся больше всех:
— Ну а ты, Васильев, как считаешь, что означает грязный или неподшитый подворотничок?
— Нарушение дисциплины.
— Правильно. Нарушение дисциплины. Мелкое нарушение, но если оставить его без внимания, пропустить, не отреагировать должным образом, завтра оно приведёт к более крупному, а потом и к злостному нарушению. Всё начинается с мелочей. Именно сержант должен первым замечать любое, даже самое незначительное разгильдяйство и пресекать его на корню. И если вы будете последовательны и пресечёте любые попытки самовольства в самом зародыше, вам не придётся потом тушить пожар неподчинения. А невыполнение приказа командира — самое страшное преступление в армии и в военное время карается расстрелом. Теперь что касается первого вопроса. Стучать — это у вас в подворотне в Одессе, Мамалыга, а в армии — доложить по команде. Это прописано в уставе, а устав писался кровью. Кто-то хочет поспорить с уставом? — майор снова оглядел присутствующих. Они старались не встречаться с ним взглядом. — Запомните, вам с ними детей не крестить…
Эта простенькая фраза неожиданно проникла Ромке прямо в мозг, да так там и застряла. Он не впервой задумался, что, может, и не там — за дверью, где раздавался топот множества ног по натёртому мастикой полу, — его место? А может, пришло время по жизни определяться — он отдаёт приказы или исполняет? И вообще, чего он ждёт от этой самой жизни? Ну, сейчас понятно — дембеля. Но дембель неизбежен, как мировая революция. А потом что? Вернётся в университет, это тоже понятно, а после университета что? Он вспомнил, как в последний год в школе у них с Женькой появилась привычка гулять перед сном, уже совсем поздно — часов в одиннадцать вечера. Они ходили до речки и обратно, чтобы прочистить мозги, которые забивались от зубрёжки. Дорога пролегала через центральную площадь города, где доминировало здание обкома партии, центр власти всей области. И там, в тёмном монументальном здании, всегда горели три окна на четвёртом этаже. Женька как-то сказал, что это окна кабинета первого секретаря обкома, хозяина области, и что он работает и по ночам, а когда спит — непонятно. Откуда он это взял, неизвестно, но Ромку тогда кольнула мысль, что он тоже готов работать дни и ночи напролёт ради такой высокой цели — руководить целой областью. В чём заключается работа первого секретаря, каково это — вести за собой два миллиона человек — всего этого он не представлял. Но грандиозность задачи его покорила. А ещё он тогда мечтал устроить революцию и смести престарелое Политбюро, чтобы вернуть партию и страну к ленинским идеалам. Всё это каким-то непостижимым образом смешалось в юной голове и произвело на свет неотчётливую, романтическую мечту посвятить жизнь строительству истинного социализма, а не той неловкой пародии, которую они могли наблюдать вокруг. Но во всём этом присутствовал важный момент — себя он видел непременно во главе этого движения к светлому будущему человечества. Женька был единственным, с кем он делился такими настроениями, но тоже не вдаваясь в подробности, чтобы не шокировать друга окончательно. Впрочем, Женька не смеялся и почему-то даже верил, что Ромке всё удастся. А если не всё, то многое. Сам он ставил себе цели скромнее, но и в них не был так уверен, как Ромка — в своих фантастических.
Время, прошедшее с тех пор, расставило всё по местам. Год, проведённый в Москве, и вот уже почти год в армии показали со всей отчётливостью, сколь наивен и далёк от жизни он тогда был. Но! Время отнюдь не убило в нём мечту о первенстве. Это даже не была мечта, а скорее некое внутреннее стремление. Неясно сформулированное, неотчётливое, но упрямо свербящее и не дающее забить на всё и плыть по течению. Он боролся с обстоятельствами, с окружающей действительностью, а больше всего с самим собой не ради каких-то конкретных благ и мелкотравчатых задач типа заработать много денег, а потому, что не мог противостоять зудящему и не дающему покоя чувству собственного предназначения. Оно рисовалось в некоем ореоле таинственности и мистической предначертанности, дающей силы продолжать борьбу, но скорее являлось характерной для этого возраста игрой гормонов и неуёмного либидо, которое таким причудливым образом сублимировало банальное желание занять ранг доминантного самца. Впрочем, сколь много исторических свершений — походы и завоевания, опустошительные набеги и возведённые храмы — обязаны этому чувству, густо замешанному на феромонах.
Возвращаясь с небес истории на сухую, потрескавшуюся от зноя землю действительности, Ромка ощутил, что случайная фраза майора попала в десятку. Неясное томление духа молодого сержанта сформулировалось в очень простую мысль. Он должен время, отведённое судьбой на армию, не просто перетерпеть, но использовать для наработки опыта управления. Опыт, в свою очередь, необходим для будущей партийной карьеры. Вот так. Ни больше ни меньше! Для чего нужна была партийная карьера, оставалось за скобками. Не стоит слишком многого требовать от девятнадцатилетнего парня, он и так проходил жизненные университеты ускоренным курсом.