— Вам с ними детей не крестить, — повторил майор, словно вбивая эту простую, но одновременно чрезвычайно вероломную мысль в неискушённые по большей части сержантские головы. — А кто попытается на двух стульях усидеть, я вставлю такой пистон, что забудет, как жопой ёрзать вообще. Вопросы есть?
Вопросов не было. На этом занятие закончилось, и они потянулись к выходу.
Они были очень разными — восемь командиров отделений. Разным был и их стиль взаимодействия с подчинёнными.
Самым авторитетным командиром стал Вартан Арутюнян. Со стороны было не очень понятно, как спокойный и улыбчивый армянин, невысокий, но крепкий, без видимых усилий добивается порядка в своём не самом простом по составу отделении. Он отдавал распоряжения негромким и каким-то домашним голосом, заглядывая в глаза каждому подчинённому. И в этом взгляде были неподдельное радушие и расположенность ко всем без исключения. Он не заигрывал и не командовал, он будто мягко предлагал вместе решить ту или иную задачу. Он не противопоставлял себя подчинённым, хотя мог быть строгим. Но и строгость эта являлась какой-то человечной. Казалось, что он не злится на подчинённого, но расстраивается из-за него. "Как же так, почему ты нас всех так подвёл?" — выражали его взгляд и голос в такой момент. На него невозможно было обижаться и тем более злиться. Даже строптивые и болезненно гордые кавказцы не чувствовали ни малейшей попытки насилия с его стороны, а потому как-то внутренне соглашались — ну да, это надо сделать. Тот же Хаджаев, по счастью, а может, благодаря прозорливой дальновидности Бреславского попавший именно в отделение Арутюняна, соглашался выполнять только просьбы-приказы Вартана. Нет, формально он, конечно, отвечал "Есть!" и офицерам, но по факту за этим "Есть!" ровным счётом ничего не следовало. Нечеловечески сильный Магомед словно признал за Арутюняном право старшинства, которое измеряется не столько годами и силой, сколько мудростью. А слушаться старейшин на Кавказе не только не западло, но и считается доблестью. Вартан не делил людей на сильных и слабых, по национальности или выгоде, которую можно извлечь из общения с тем или другим, и сослуживцы это чувствовали. Когда он разговаривал с человеком, заглядывая ему в глаза, и в его собственных глазах светился огонёк добродушия и искренней приязни, столь дефицитной по жизни, а в армии особенно, собеседник невольно приподнимал забрало воображаемого шлема и пускал этот взгляд внутрь, вместе с ним принимая хозяина. Надо сказать, что солдат-срочник всегда одет в психологическую броню постоянной готовности к неприятностям извне. И броня эта покрыта острыми шипами потенциальной ответной агрессии. Так вот, у некрасивого, с щетиной до глаз и кустистыми чёрными бровями армянина не было лат и он не собирался ни от кого прятаться, принимая этот мир открыто и с любовью. И это делало его внутренне красивым и очень сильным, потому что требуется истинное мужество не отгораживаться от агрессивного излучения внешних сил. Поэтому подчиняться Арутюняну было легко, естественно и не оскорбительно. Ведь он сам платил куда большую, хоть и невидимую цену за свою открытость.
Вслед за Арутюняном по степени авторитетности шёл Гриша Комник. Они были в чём-то похожи внешне и по биографии, но совершенно разные внутренне. Также невысокий, крепкий и с высшим образованием, Комник был необычайно твёрд и обладал недюжинной волей. В отличие от Арутюняна он требовал беспрекословного и неукоснительного подчинения. И ему подчинялись. Этот процесс сопровождался массой конфликтов поначалу. Но Комник был столь упёрт, последователен и безгранично убеждён в своей правоте, что постепенно сопротивление сошло на нет, поскольку самые рьяные противники огребли предостаточно и даже больше. Дальше уже следовал дисбат, и Гриша не моргнув глазом довёл бы идо этого, но с ним смирились по принципу "плетью обуха не перешибёшь". Спорить с Комником было то же, что спорить с уставом. В чём-то он был даже жёстче Бреславского. Когда его чёрные немигающие глаза в упор смотрели на подчинённого, в них не было никаких чувств, только воля, требовательность и буква устава. Как-то совершенно не верилось, что у учителя русского языка и литературы Комника на гражданке осталась семья — жена и маленькая дочка. Было невозможно представить, что Гриша кого-то целует и вообще проявляет человеческие эмоции. Замполит Пронин не мог найти лучшего помощника и сразу же выдвинул Комника на должность секретаря комсомольской организации батареи. Естественно, все проголосовали за, и Гриша стал комсомольским лидером, получив, таким образом, некую власть даже над молодыми офицерами-комсомольцами. И над тем же Рыжиковым, в частности, который уже не рисковал после этого связываться с Комником. Впрочем, тот и повода не давал, являясь безукоризненным командиром отделения. Хотя между ними чувствовалась взаимная неприязнь. Похоже, Рыжиков ревновал сержанта к его комсомольской карьере и особым отношениям с замполитом. А Комник, будучи на год старше и значительно умнее, внутренне не принимал формальное старшинство лейтенанта. Но вида, в отличие от Романова, не показывал.
Больше отчётливых фаворитов на обладание авторитетом среди командиров отделений не находилось. Зато имелся явный лидер в плане отсутствия какого-либо авторитета. Это был Горбатько. Исключительно тупой и необразованный "Мыкола" отличался при этом чрезвычайной исполнительностью и послушностью, очень напоминая младшего сержанта Омельчука, которого, кстати, не оставили в учебке, а отправили в войска вместе с бывшими курсантами. Получив приказ, Горбатько внутренне замирал в первое мгновение, а потом бросался его исполнять, толком не понимая, что конкретно нужно делать. Сам он отдавал приказания дрожаще-блеющим голосом, вызывая непреодолимое желание дать ему в морду. Но поскольку это было весьма чревато, да и веских оснований для этого не имелось, то ему обычно отвечали: "Иди на хуй!" или "Сам делай…". После этого начинался неуёмный скулёж: "Мне не положено…" или "Это майор приказал!" и в том же духе. Поскольку всем было понятно, что делать всё равно придётся, то, поглумившись над приземистым и кривоногим младшим сержантом и сорвав на нём постоянно накапливающееся в душе раздражение, подчинённые худо-бедно имитировали какую-то активность, чтобы потом, получив пиздюлей уже от Бреславского или старшины, всё-таки исполнить изначально предписанное. Частенько Горбатько и сам выполнял за подчинённых их работу, пока никто не видит. Он был деревенский парень с образованием восемь классов сельской школы и привычный к крестьянскому труду. Хотя и не сказать, что у него в руках всё горело, как, например, у того же Акматова или Коли Мамалыги. Забегая вперёд, хочется заметить, что на дембель уже старший сержант Горбатько уехал в первой партии и с медалью "За отличие в воинской службе", единственной выделенной на всю часть, так и не получив ни разу заслуженных пиздюлей. А как просился! Ей-богу, все побрезговали марать руки…
Единственный рядовой среди командиров отделений — Коля Мамалыга при этом весьма неплохо справлялся со своими служебными обязанностями. Парень он был весёлый, сам не гнушался никаким трудом и всегда работал вместе с подчинёнными, делая всё быстрее и лучше остальных. В его случае это не выглядело уступкой и тем более прогибом перед личным составом. Просто его кипучая энергия и золотые руки требовали постоянного действия, и ему было проще показать собственным примером, как нужно и должно всё исполнить. Его любили за весёлый нрав и простоту, а потому не перечили. И коль командир сам трудится не покладая рук, то и помочь ему в этом — не западло. Бреславский поначалу отчитывал Колю за то, что он выполняет несвойственные командиру функции, а потом бросил это бесполезное занятие. Тем более что результат всегда всех устраивал. Было забавно наблюдать, как довольно высокий, худой и сутулящийся Коля, по-птичьи поворачивая голову к собеседнику, будто прислушиваясь, непременно усмехаясь и нетерпеливо перебирая руками, именно рассказывает, а не приказывает подчинённому, что нужно сделать. Потом, не дожидаясь реакции, бросается показывать, и уже подчинённый, испытывая неловкость, что он такой непонятливый или медлительный, пытается оттеснить командира и доказать, что он тоже кой на что сгодится. Всегда чуть прищуренные, в морщинках постоянной полуулыбки-полуусмешки, перебегающие с предмета на предмет и никогда не смотрящие прямо на собеседника Колины зелёные в крапинку глаза выглядели открыто и бесхитростно, а худая, с выраженным сколиозом фигура — тщедушно. Что не вполне соответствовало действительности, в чём однажды с удивлением убедился здоровенный казах Алтынбаев, как-то по пустяшному поводу спровоцировавший Мамалыгу на открытый конфликт. Колины длинные и худые, обычно нескладно висящие вдоль тела руки оказались столь же проворны в драке, как и в работе. Казах не успел глазом моргнуть, как получил сечку брови, фонарь под этот самый глаз и расквашенный нос, из которого обильно хлестала кровь, после чего потерял желание продолжать, хоть и стоял ещё на ногах. Так что Коля пользовался не только любовью, но и уважением. Однако авторитетом это было всё-таки не назвать.
Иначе складывалась командирская карьера двух младших сержантов, Парасюка и Копытова, неуловимо внутренне похожих друг на друга и корешащихся между собой. Эти двое, не сговариваясь, по жизни всегда выбирали путь наименьшего сопротивления. И командовали они также. Слегка полноватый, насколько это возможно в армии, с круглым веснушчатым лицом Парасюк выглядел весьма браво, стоя перед отделением и отдавая команды громким, поставленным голосом. В его манере держаться было что-то барское. Старательно подогнанная форма сидела ладно и представляла его плотным, подтянутым, широкоплечим сержантом. Но стоило снять гимнастёрку как на свет являлось рыхлое, белое тело, безволосое и веснушчатое. Похожим образом обстояло дело с его командирским стилем. Внушительно отдав приказания, особенно на виду у офицеров, Парасюк практически не пытался отслеживать их выполнение. Он как бы считал, что на этом его функция заканчивается. Не требуя от подчинённых исполнительности, он фактически перекладывал эту задачу на командира взвода лейтенанта Мануйлова. Мануйлов был двухгодичником, то есть окончил политех, где имелась военная кафедра и, соответственно, выпускники после полуторамесячных курсов получали лейтенантские погоны и обязанность отслужить два года. Понятно, что офицер из двухгодичника получался как суп из топора — ни навара, ни запаха. Сугубо гражданский человек Мануйлов не умел ни представиться, ни отрапортовать, не говоря ужо том, чтобы кем-то командовать. А учитывая, что и отделение Копытова находилось во втором мануйловском взводе, то получалось, что разгребать эти авгиевы конюшни приходилось Бреславскому лично. Именно Парасюку и Копытову предназначались угрозы комбата, что забудут, как жопой ёрзать. Определение было весьма точным. Оба действительно только тем