и занимались, что ёрзали на пятой точке, перманентно ожидая пиздюлей за невыполненные задачи. Потому что солдат ни в жисть не выполнит даже самое простое и необременительное приказание, если не будет уверен, что его вздрючат за невыполнение. Более того, солдате удовольствием насрёт любому командиру, если тот, в свою очередь, не умеет выебать сильнее, чем удовольствие от возможности нагадить. Поразительно, как даже ответственные и хорошо организованные на гражданке молодые люди, попав в армию, становятся идейными противниками какого бы то ни было порядка, сея хаос и разрушение везде, куда в состоянии дотянуться. При одном "но" — если только не уверены в неизбежности наказания, от которого дым пойдёт не только из выхлопной трубы, но вообще из всех отверстий.
Однажды отделение Мамалыги, пожалуй самое работоспособное во всей батарее, получило приказ от командира третьего взвода лейтенанта Пшеничного, такого же беспонтового двухгодичника, как и Мануйлов, демонтировать матчасть в старом заброшенном КП, находящемся километрах в пяти от части. Это было в субботу, когда командиры отбыли в гарнизонный Приозёрск, а Пшеничный оставался дежурным офицером. Все ожидали два дня расслабона, и неожиданный и не энергичный приказ Пшеничного вызвал понятное возмущение Мамалыги и его отделения: "Какого хера! Почему мы?" и так далее. Но лейтенант упёрся и настоял. Недовольное отделение отправилось по жаре к чёрту на кулички, имея невнятный приказ, что конкретно следует делать. Оказавшись на месте и вскрыв старый бункер, врытый в землю, они обнаружили бывший пункт управления со множеством экранов и непонятных приборов, покрытых многолетним слоем пыли. Массивные жгуты проводов уходили в монументальные стены, а толстенный бетонный потолок был способен выдержать прямое попадание пятисоткилограммового фугаса. Приказ демонтировать матчасть, очевидно, подразумевал аккуратно вытащить и складировать многочисленную технику; вероятно, для дальнейшего вывоза. Лейтенант допустил фатальную ошибку, лично не отправившись с отделением. Его можно понять, ведь, оставив без присмотра батарею, он рисковал ещё больше. Очевидно, поэтому он выбрал Мамалыгу, как ответственного и рукастого парня, надеясь, что тот со своим отделением легко справится с нехитрой задачей. Тем более что старая техника особой ценности уже не представляла. Но результат оказался ошеломляющим. Отделение во главе с командиром сначала методично, используя принесённые ломы и гвоздодёры, расколотило все экраны, усыпав осколками бетонный пол, потом с корнем вырвало из гнёзд различные приборы и, наконец, беспорядочно выбросило всё это наружу, образовав перед входом в бункер бесформенную кучу хлама. Напоследок Коля лично исполнил уникальный в своём роде акт вандализма. В центре разгромленного бункера он положил доску на круглую банку из-под тушёнки, соорудив нечто напоминающее детские тяги-перетяги. После чего, да простит меня интеллигентный читатель за необходимый натурализм, поднатужился и выдавил из себя внушительную кучу экскрементов на нижний конец доски. А дальше, подтеревшись какой-то древней инструкцией, Коля всем весом прыгнул на противоположный конец доски. Таким образом, продукт Колиной жизнедеятельности взмыл вертикально вверх с нарастающим ускорением и со всей солдатской ненавистью впечатался в некогда белый потолок. Оставшаяся на потолке клякса с застывшими сталактитами органики явилась жирной точкой в деле разгрома командного пункта. А также подвела своеобразный итог в выполнении неграмотно сформулированного приказа. Коля всегда всё делал на совесть. Не изменил он себе и на этот раз. К счастью для него и отделения, история не получила продолжения, поскольку никто из верхнего начальства до заброшенного КП так и не добрался. Посетивший же бункер на следующий день Пшеничный в очередной раз с ужасом осознал свою неуместность в армии и предпочёл никому не докладывать об увиденном. Если бы добросовестного и добродушного Мамалыгу спросили, зачем он это сделал, Коля вряд ли нашёлся, что ответить. Вероятнее всего, просто по велению души. Психология солдата безыскусна, но замысловата. И в этом нет никакого парадокса.
Не так однозначно отношения с подчинёнными складывались у остающихся двух сержантов Васильева и Романова. Они тоже были в чём-то похожи. И прежде всего в своих метаниях и непоследовательности в отправлении командирских функций. Перворазрядник по боксу Васильев был сыном крупного партаппаратчика из Днепропетровска. И в армии оказался по той же причине, что и боксёр Романов. А именно, скрывался от следствия. По принципу "с глаз долой, из сердца вон". В небезосновательной надежде, что за два года всё под забудется, а папа разрулит потерявшую остроту ситуацию. На гражданке регулярно братавшийся с зелёным змием Федя в очередной раз кого-то отмудохал по пьянке, и на этот раз с увечьями средней тяжести. Поэтому сейчас стоял напротив своего отделения и металлическим голосом ставил задачу, с ненавистью предвидя саботаж и невозможность привычным для себя образом разобраться стремя крепкими уроженцами горного Шатойского района. А значит, придётся лавировать, с чем, в принципе, Федя неплохо справлялся, но раньше не любил, предпочитая сразу бить в бубен. Здесь это не прокатывало и в бубен можно было запросто получить самому. Непривычное чувство бессилия долго раздражало, и весьма изворотливый от природы ум искал всевозможные выходы, пока окончательно не пришёл к выводу, что здесь всё-таки придётся договариваться. Подсознательно приняв такое решение, Коля беззастенчиво принялся "дружить" с одними в своём отделении и бессовестно гнобить других, перекладывая на них всю работу. Кто не мог дать обратно в бубен.
И в этой точке начинались их различия с Романовым, который, испытывая схожие проблемы с личным составом, считал ниже своего достоинства эксплуатировать одних подчинённых руками других. Ромка так же бессознательно принял для себя некое внутреннее, до конца даже не осмысленное решение, которое в общих чертах сводилось к следующему: если ты не можешь силой заставить каждого по отдельности выполнить твою волю, то не имеешь право использовать силу и против остальных. А учитывая, что в его отделении был Халид Арсланов, недавно отпиздивший сразу троих стройбатовцев, строящих новую казарму неподалёку, вопрос закрывался сам собой. На любую силу всегда найдётся своя сила. В армии этот лозунг стал для него очевиден. Оставалось также лавировать как флюгер. Но, в отличие от Феди Васильева, это умение у него от природы отсутствовало. Да ещё всячески мешалось глупое и чрезвычайно неуместное в армии чувство болезненной порядочности. И справедливости. Ну и как с таким неудобным багажом разруливать ситуации, не имеющие красивых и благородных выходов? Поскольку сломать окружающих не представлялось возможным, приходилось ломать себя. Ломать, но не ломаться. И этот парадокс, как выяснилось, тоже не абсолютен и имеет решения. В который раз вспомнился Шукпенков со своим нехитрым: "А ты гнись хоть до земли, но не ломайся…" — сейчас это банальное на первый взгляд напутствие звучало совсем иначе.
Служба потекла своим чередом. Под прессом и гнётом устава, на постоянном нерве. Причём все это не было продиктовано какой бы то ни было объективной необходимостью, а обуславливалось лишь нереализованными амбициями, а скорее даже комплексами двух очень разных человек — комбата и замполита. А также их внутренней подковёрной борьбой, в которой у старого майора не было шансов. Искушённому взору ситуация была очевидна с самого начала, да комбат и сам это понимал в глубине души, но, как настигаемое хищником парнокопытное, надеялся на чудо. Ему с его национальными неуёмными хотелками претила сама мысль, что жизнь фактически кончена. И дело было вовсе не в дополнительной звёздочке и не в прытком замполите. Ничто не могло изменить того факта, что он неудачник. Через два года на дембель, неважно — с двумя звёздами или с одной, а там — должность сторожа или кладовщика, безбедное существование с учётом военной пенсии и… никакой власти, никаких полномочий, никаких перспектив. Бесправный пенсионер, не решающийся сделать замечание в общественном транспорте какому-нибудь наглецу-малолетке. И это с его-то опытом управления, с его энергией и знанием человеческой природы! Ему бы сейчас папаху; три звезды на погон и часть под командование! Эх, как бы он их всех драл! И мигом вывел бы в передовые и получил лампасы! А это уже совсем другой коленкор. И служить ещё лет пятнадцать, да не в этой дыре, и оклад — страшно представить, а надбавки! А генеральские привилегии! А главное — почёт и уважение! И заискивание… А тут какой-то сопляк-замполит его полощет на каждом собрании, вгрызся в ляжку и выше тянется, на шею нацеливается. И главное, ничего не поделать. Политработники неприкасаемы, и обязанностей у них никаких нет, одни права… И в любимчиках, гнида, у замполита части ходит, на собрания его приглашает и всё лыбится своим узким ртом с редкими зубами. Да ещё этот личный состав несознательный под ногами путается, не даёт отличиться и пасть ехидную заткнуть. Эх, надо было в торговлю идти. Или в стоматологи. Ну ничего, сутей, я вам ещё покажу! Вы у меня забудете, как косячить!
— Дневальный, Романова ко мне!
— …Товарищ майор, разрешите войти!
— Заходи…
— Товарищ майор, младший сержант Романов по вашему приказанию прибыл!
— Прибыл, так докладывай обстановку в отделении. Блокнот сержантский давай сюда, посмотрим, как ты его ведёшь…
Ромка коротко доложил, что подъём прошёл организованно, утренний осмотр и зарядка — без нареканий, в тумбочках порядок, кровати заправлены и кантики на них отбиты. По внешнему виду на утреннем осмотре сделано два незначительных замечания, нарушения устранены. Сейчас отделение работает на уборке территории, после обеда запланирована строевая и подготовка к караулу. Всё это время майор, слушая вполуха, листал его блокнот, который представлял из себя обычную тетрадку за две копейки, разрезанную горизонтально пополам, чтобы помешалась в обширный нагрудный карман. Наконец комбат поднял на него глаза: