— Ладно, Ром, не выпендривайся, расскажи про об-шагу…
— Да я не выпендриваюсь. Вспоминаю. Я уж и забыл всё. Кажется, ничего и не было…
— Напиздел, что ли, сержант? — это опять влез неугомонный Акматов. На него шикнули, и он притих.
— Да нет. Просто кажется, что всё было не со мной, — Акматов снова разинул было рот, но, увидев чей-то кулак, вовремя заткнулся. — Ладно, было у меня две подружки. Именно подружки, а не девушки. В том смысле, что я с ними не встречался и не спал. Точнее, хрен их разберёт. В общем, за одной сначала ухаживал, но она не давала, и как-то отношения переросли в дружеские. А она жила в комнате ещё с одной. Ну, я к ним заходил пожрать, они никогда не отказывали. И готовили хорошо. Танька, это вторая, работала завотделом в гастрономии, и жрачки у них всегда было завались. Ну вот, мы поужинаем, тяпнем по чуть-чуть, и так разморит, что идти уже никуда не хочется. Даже к себе на этаж спускаться неохота. Танька — она вообще побойчее была — говорит: "Хочешь, оставайся…" А я хоть и знаю, что опять одно мученье будет, а всё равно каждый раз соглашался.
— Эт какое же мученье? С двумя бабам и-то?
— Ну вот слушай какое… Они теории одной шизанутой придерживались, что до свадьбы туда нельзя. То есть ни туда, ни туда, — он на секунду задумался, — и туда тоже нельзя.
Все заржали.
— А куда можно?
— А никуда! Но при этом считалось, что девушка должна всё уметь, чтобы муж не заскучал…
— Это как?
— Как-как? Кверху каком! Слушай дальше… — Все замерли, и стало слышно, как вдалеке, бряцая оружием, прошла караульная смена. Ромка отчего-то сгорбился. Как будто воспоминания не вдохновляли его и не возрождали надежду, как прежде, а, наоборот, ложились грузом невообразимо далёкого и прекрасного прошлого, которое никогда не повторится. — Ложимся мы, значит, все вместе. У них две койки на постоянку сдвинуты, и приличный такой траходром получился. Все раздеваемся, у меня стоит, естественно. — Краем глаза Ромка замечает даже в наступающих сумерках, как напряжены слушатели. А обычно свирепое выражение на лице здоровяка Хаджаева сменяется растерянным, как у обиженного ребёнка. — Ложимся, и они начинают тереться. Ну, я с Маринкой целуюсь при этом, а Танька сзади грудью о мою спину трётся и за член держит. — Лицо Хаджаева заливает краска, различимая даже под слоем бронзового загара. — Я только Маринку при этом мацаю. Считается, что у меня только с ней отношения. А у Таньки вообще жених есть. Вертолётчик, курсант. Здоровый кабан, мастер спорта по дзюдо. Он в другом городе учился, приезжал редко. Она ему, кстати, тоже не давала. Не знаю, как сейчас…
Потрясённые слушатели молча переваривают информацию. Большинству это кажется невероятным. Но тут с усмешкой вступает Федя Васильев:
— Да ладно, Ром, и чё, не засадил ты этой Маринке?
— Неа. Я ж насиловать не буду. Всё надеялся: вот даст, вот даст, сама уже дышит как паровоз и вся течёт. Ни хера, так и не дала ни разу. Полночи возимся, у меня уже яйца сводит, они и сами не рады. "Давай спать…" — говорят. Какой, на хрен, спать! А один хер под утро намучаешься и засыпаешь. А утром на работу…
— Ну а хоть в рот взяла?
— Если бы! Я ж говорю: ни туда, ни туда и ни туда.
— Ну хоть подрочила?
— Отвали, — он сам не заметил, как разволновался и возбудился от живых картинок, проносящихся перед глазами.
— Ладно, а вот у меня одна была… — начал было Васильев, тоже немало успевший до армии, но тут прозвучала команда: "Строиться на вечернюю поверку!" И они неохотно потянулись в казарму.
Поверку проводил краснорожий Рыжиков. Кажется, он один во всей батарее так и не загорал, а лишь краснел. Ромка его тихо ненавидел. И не он один. Лейтенант отвечал им взаимностью. Он заматерел за полгода. Перед ними стоял уже не робкий и неуверенный в себе отличник-технарь, но достойный выкормыш Бреславского, прочувствовавший свою власть над своенравным личным составом. Какими бы дерзкими ни были отдельные персонажи, а всё ж каждому хотелось на дембель уйти в свой срок, да и служить спокойно, без постоянных выволочек и балансирования на грани. Хорошее настроение, навеянное погодой и воспоминаниями, улетучилось. Неприятная действительность не выпускала из своих ежовых рукавиц даже на полчаса.
Наверное, можно было констатировать, что они проиграли в неравной борьбе с уставом. В смысле те, кто пришёл в армию с осознанным или нет намерением жить здесь по своим правилам. Вот уже и отчаянный Хаджаев начал не только натирать центральный проход, но и мыть его. А как устоять перед армейской громадой, которая едет хоть и не быстро, но неотвратимо. Как дорожный каток. Понимая, что сержанты не решаются на крайние меры в отношении наиболее авторитетных лидеров кавказской диаспоры, Бреславский сам стал назначать их вместе в один наряд. А Комника — дежурным. Не могут же они друг друга заставлять мыть сортир. Ну, первый раз все отказались, не помыли. Гриша Ком ник быстро накатал докладную, Бреславский наложил резолюцию, и отправились Хаджаев, Арсланов и Терлоев вместе на губу. На трое суток для начала. А на губе положено самим и камеры, и коридоры мыть и убирать. И сортир, кстати, тоже. А если откажешься выполнять арестантские обязанности, то автоматически под суд. Там даже без вариантов. Ну и встал вопрос ребром: не помоют — поедут все трое в дисциплинарный батальон. Он, кстати, неподалёку располагался. И, по слухам, был одним из самых страшных в Союзе. А там ведь этот вопрос снова неизбежно встанет — никто за тебя убираться в дисбате не будет. Получается, что ты по дурости на пару лет заехал в малоприятное место, так ещё и проблему не решил. Вот она — опять тут как тут. А если и там залупишься… Ну, там у осуждённых вообще права не просматриваются. Никаких человеческих прав там нет. Для начала тубик в карцере словишь. Туберкулёз в смысле. А потом с ним уже и на зону лет на семь отправишься. А тубик, он любое, даже железное, здоровье быстро подъедает. В общем, посовещались горные орлы недолго да и помыли всё быстренько и сообща. Чтобы никому не обидно. Ведь когда все вместе, то и не западло. Да и кто ж им за это предъявит — держались до последнего. Остальным, наоборот, облегчение, они ещё раньше спорить с уставом перестали. В конце концов, ратный труд — он весь нелёгок и почётен.
Так что стоял Рыжиков, расставив широко ноги — не по-уставному, и наблюдал строго, как батарея привычно и слаженно строится на центральном проходе. По всему выходило, что Бреславский добился того, что вряд ли удалось бы Дымниченко, которого все любили и уважали. Батарея выполняла все нормативы на отлично и без дополнительных понуканий. И это самая проблемная изначально батарея в части! Вот и получается, что кнут и без всякого пряника гораздо эффективнее и убеждения, и личного примера. Вот такие довольно отстранённые мысли фоном бежали в Ромкиной голове, пока он осматривал своё отделение. На автомате, не переставая размышлять об отвлечённых вещах, он рукой показал Арсланову на шею, и тот быстро застегнул крючок ворота, потом Попову на живот, и тот нехотя, словно делая одолжение, подтянул ремень. И то не до конца. "Вот сука! — зло подумал Ромка, — Кожа да кости, а выёживается хуже дагестанцев! Всё-таки придётся ему потихоньку вломить в сортире. Не понимает по-хорошему!" Попов призвался из Казахстана и оказался необычайно упрямым. Они на пару с Акматовым доставляли Ромке больше всех проблем своими языками. Но у Акматова имелась индульгенция. Он был настолько мелкий и прикольный, что трогать его даже не приходило в голову. Самое интересное, что оба в конце концов всё выполняли. Но обязательно после препирательств.
— Батарея, равняйсь! Смирно! — младший сержант Арутюнян, исполняя обязанности старшины, которому лениво было по утрам и вечерам таскаться в казарму из офицерской общаги, браво повернулся и, сделав три строевых шага, доложил Рыжикову, что батарея на вечернюю поверку построена.
Пока шла перекличка личного состава, Ромка одновременно обдумывал сразу несколько неотчётливых наблюдений. Во-первых, он отметил, как уверенно держится Рыжиков, даже движения у того стали чёткими и по-настоявшему командирскими. И Ромка успел пожалеть, что из-за собственной чрезмерной самоуверенности и глупости умудрился сделаться его личным врагом. И по уму давно пора смирить гордыню и сдать назад, ведь им ещё год вместе служить, а лейтенант набирает обороты на глазах и всё эффективнее и сноровистее его дрючит. Одновременно в голову пришло, как органичен Арутюнян, исполняя старшинские обязанности. У него так не получалось при всём желании. То есть внешнего он командовал даже эффектнее, да и выправка у него не в пример, но слушались его с куда меньшей готовностью. Особого сожаления и тем более зависти этот факт уже не вызывал — он по себе знал, что выгоды с этого никакой, один головня к. И наконец-то он сумел сформулировать то, что не давало покоя последние десять минут, пока шла перекличка. Попова не нужно бить. Во всяком случае, самому. Он, конечно, вряд ли стуканёт — не тот пацан, но незачем создавать прецедент. Обходился до сих пор без этого, и дальше надо постараться. А сделать нужно следующее: дождаться удобного момента и поставить его в наряд с Арслановым или послать их вместе на какие-нибудь грязные работы. Халиду при этом намекнуть, что Попов задолбал трепотнёй. Да он и сам всё видит, не слепой. Главное, дать понять, что Ромка закроет глаза и подстрахует по возможности, если с длинным Поповым нечаянно произойдёт какой-нибудь ущерб здоровью. Вот пусть там, подальше от начальства, и повыёживается с Арслановым наедине. Если духу хватит. А не поймёт с первого раза, так мы повторим, сколько нужно, пока почки не опустятся…
— Младший сержант Романов!
— Я!
Перекличка покатилась дальше. А мысли перешли на приятную тему — скорый отбой. Нет в армии команды приятней, чем "Отбой!", если ты не в наряде, конечно. Солдат спит — служба идёт! Только бы никакую тревогу не замастырили, суки! С них станется.
Обычно он засыпал, едва голова коснётся подушки. Но тут в уже готовый отключиться мозг откуда-то из потайной дверцы тихонько проникли запретные образы. Сначала появилась Маринка Сергеева. Вот она идёт по коридору с намотанным на голову’ полотенцем. И это неестественно огромное полотенце подчёркивает стройность словно вырезанной из африканского дерева, смуглой фигурки. Она совсем невеличка, неладная и смешливая. Из-под байки домашнего халата выпирают небольшие, дерзко торчащие груди, а сзади халат отчётливо натягивается на круглой попке, тоже небольшой и задорной. Ему сразу захотелось разломить эту попу пополам. Он только с неделю как стал мужчиной, но уже чувствовал себя опытным ловеласом. Перегородил ей дорогу и, не спрашивая имени, предложил: "В кино сгоняем?" Был воскресный вечер, и вряд ли они куда-то попадут, но это и не имело значения. Самое начало сентября, на улице ещё очень тепло и, значит, все парки наши! "Давай!" — легко согласилась она, тоже не спрашивая имени. Впрочем, вся общага знала, как зовут единственного мужчину, почти мальчика, совсем недавно заселившегося в их женский заповедник. Он тогда решил, что она станет лёгкой добычей, и попытался разложить её на первой же скамейке в кустах, всё ещё мокрой после дождя. Она, помнится, удивилась такой прыти, но на лавочку присела, благо была в модных кожаных штанах. Они долго целовались, но дальше как-то не зашло. Он довольно настойчиво пытался перевести её в горизонтальное положение, а также расстегнуть молнию на брюках, но она только смеялась и мягко выворачивалась, одновременно прикрывая ширинку ладошкой. Ему всё время казалось, что она вот-вот сломается и даст, не может не дать! Но в итоге эта любовная игра растянулась на многие месяцы, превратившись для него в некую мучительно недостижимую цель. Что чувствовала она и какие цели преследовала, неизвестно. Во всяком случае, не ревновала или не подавала виду, когда он оказывался в очередном романе или просто в интрижках без счёта. Она точно, из первых рук