знала, что он переспал с половиной их этажа и неизвестно со сколькими на своём, но каждый раз принимала, когда он, голодный и часто пьяный, заваливался к ним в комнату и просил пожрать. Иногда это заканчивалось бесплодной борьбой в постели с участием Таньки, иногда они боролись без неё. Иногда он просто съедал всё, что давали, и уходил к более покладистым соседкам. Что при этом было у неё на душе и на уме?
С Танькой Маринка дружила со школы. Та была прямой противоположностью. Высокая, белокожая и чернобровая русская красавица с большими сиськами. Абсолютно разные внешне и по характеру, они дружили, на удивление всем окружающим. Вместе окончили техникум советской торговли и уехали в Москву. У Таньки с восьмого класса был жених. Высокий, красивый и атлетичный Сашка Кудрявцев был мечтой всех девчонок в округе. А выбрал Таньку. Когда он приезжал к ним в общагу и шёл по коридору в лётной курсантской форме и на губах у него играла чкаловская улыбка, все бабы сходили с ума. А он шёл к Таньке. Добрые языки донесли, что этот сопливый Ромка с четвёртого этажа иногда остаётся у девчонок. Они были знакомы, отмечали все вчетвером Сашкины приезды, и однажды тот прямо спросил, трахал ли он Таньку. Ромка честно ответил, что нет. Сашка поверил и больше к этой теме не возвращался. Зачем Таньке нужны были эти ночные игры, Ромка не понимал. Впрочем, Маринку он тоже не понимал. Вот есть же у баб чокнутые теории! А главное, откуда столько упорства, чтобы их придерживаться? Но сейчас он бы дорого дал, чтобы снова оказаться в гостеприимной пятьдесят пятой комнате. Теперь она бы не отказала. Он точно это знал. Улыбнулся и уснул.
"Романов, проснись!" — настойчивый шёпот вкупе с тряской за плечо привычно выдернули его из сна. Удивительно, солдат спит очень глубоко, но просыпается мгновенно. По внутренним часам совсем не было похоже, что время пять сорок пять, когда наряд будит сержантов за пятнадцать минут до подъёма.
Дневальный шепчет: "Хочешь приколоться? — И он решил было дать ему в дыню, но тот быстро добавил; — Там уже Васильев и Мамалыга встали. И дежурный с ними…" Это меняло дело. Он молча откинул одеяло, поднялся и отправился за дневальным. В армии быстро отвыкаешь задавать лишние вопросы. Сейчас и так всё узнает. Через два прохода пара фигур в трусах, как и он, а также одетые дневальные и дежурный Парасюк сгрудились и молча наблюдали за койкой на втором ярусе. Одеяло было натянуто с головой, и под ним угадывалось какое-то шевеление. "Дрочит, что ли?" — была первая мысль, но потом понял, что непохоже. Васильев, который всегда был заводилой на всякие подлянки, приложил пален к губам и жестами показал обойти койку и, одновременно взявшись за одеяло, разом его сдёрнуть. Раз, два, взяли!
Первое, что ворвалось в сознание, — даже не увиденное, а ужасная вонь, скопившаяся под одеялом. И в этой собственной вони лежал красный как рак рядовой Оводов и жрал. В одной руке у него был зажат шмат чесночного сала, в другой — расчехлённый брусок яблочного мармелада за двадцать три копейки. Оба надкусанные. А между ног поместился фанерный ящик посылки. Уже ополовиненный. Ну что тут скажешь? Хотели побить сначала, но Коля Мамалыга придумал ход получше. Оводова отвели в туалет и заставили доедать посылку. А были там, кроме сала и мармелада, ещё домашняя украинская колбаса, какие-то копчёности и опять сладости. И яблоки — каждое заботливо завёрнуто в газетку. И семечки. И печенье домашнее. Вот только чёрного хлеба к салу не было.
Оводов ел, сидя в туалете на полу. По красному лицу текли слёзы, но он упорно ел. И это даже не выглядело как наказание. Здесь, в туалете, было куда просторней и вольготней, чем под одеялом. Да и воздух был чище. Ромка не стал дожидаться финала и пошёл спать. Наутро рядовой Оводов присутствовал в строю как ни в чём не бывало.
Погода резко испортилась. Сильно похолодало. Но небо было всё такое же ясное. Ни облачка. Только ледяной ветер гонял по пустыне бурунчики пыли. До Ромки снова докопался замполит. На фоне постоянных придирок Рыжикова тот опять вынес его вопрос на комсомольское собрание. На этот раз не было ничего конкретного. Просто в кучу смешали все его взыскания за полгода. Из речи замполита следовало, что младший сержант Романов именно такой, каким не должен быть комсомолец. Ромке было ужасно обидно слушать несправедливые слова и огульные обвинения. Он злился и возмущался в душе, поскольку самые обычные, рядовые залёты преподносились капитаном Прониным чуть ли не как идеологическая диверсия. Ему приписывались мысли, цели и мотивы, которые даже не могли прийти в голову. Он не понимал, откуда их взял замполит, и впервые подумал, что его судят не за совершённое, а потому, что надо кого-то судить. А он неудачно подвернулся под руку со своим гонором, который даже армия не смогла обломать. Пока…
Да, он так и не смог ужиться с Рыжиковым, который оказался чрезвычайно мстительным и обидчивым. Ромка делал неуклюжие попытки восстановить отношения, но они предполагали некое равноправие. Как бывает между друзьями — подулись друг на друга и хватит. Однако это только подлило масла в огонь. Лейтенант отнюдь не считал сержанта ровней и только пуще взъярился от предложенного уважительного паритета. "Я тебя и так с говном смешаю, будешь исполнять то, что прикажу, и по херу что ты об этом думаешь". Примерно таков был его молчаливый ответ на протянутую руку дружбы. Наверное, он был прав, у него имелось куда больше возможностей исходя из армейских реалий. Вот только Ромка, в свою очередь, не готов был прогнуться на таких условиях под почти ровесника и говённого по жизни Рыжикова. Это же не Бреславский и даже не Пронин. Лейтенант, будучи его взводным, тоже не застрахован на все сто, Ромка найдёт возможность его подставить накануне аттестации, хоть бы и ценой собственного залёта вместе с отделением. Ты ещё пролетишь, лейтенант, мимо звезды, как белогривая лошадка. Им обоим оказалось нелегко с таким раздутым эго в армии. Это вообще не их место. Только Ромке год остался, а лейтенанту — двадцать четыре. Хотя этот год ещё надо протянуть как-то. Интересно, он вообще дотерпит до дембеля?
Ему влепили выговор с занесением в учётную карточку члена ВЛКСМ. Это было серьёзно, потому что карточка следует за тобой повсюду. И в каждом новом месте учёбы, работы или службы ты её сдаёшь при постановке на комсомольский учёт. А там в неё заглядывают. И делают выводы. Ромка даже не слышал раньше, чтобы кому-то объявляли выговор с занесением. Это надо было очень крепко проштрафиться или насолить кому-то. Из власть имущих. В батарее было полно залётчиков похлеще, чем он. Но выговор с занесением ещё никому не объявляли!
Он смотрел в окно, за которым на сотни километров разлилась тёмная, холодная, безжизненная пустота, уже не слушал, что говорили следующие выступающие в своих заранее написанных, косноязычных речах, и думал, как прожить здесь ещё год. Год — это так долго, когда нечем дышать…
В нём почти не осталось эмоций. Собственно, эмоций в армии и нет. Это поначалу страх, грусть, тоска разъедают тебя изнутри. Потом тело закаляется, а чувства прячутся. Для положительных эмоций нет питательной среды, и они расслабляют, а отрицательные изматывают, а значит, и те и другие мешают выживанию. И мудрый организм, который формировался в жёстких условиях естественного отбора, убирает лишнее подальше. Просто глубоко внутри сидит гвоздь и иногда царапает там что-то, но ты привычно загоняешь его ещё глубже и забываешь, погружаясь в очередной головняк, которых тебе по десятку на дню старательно подкидывает начальство. А ещё больше — сослуживцы и подчинённые. Проблемы возникают на пустом месте, зачастую там, где их прежде не было и вдруг бац — и вылезла.
Они, как обычно, бегут на зарядке. Он, как обычно, сбоку и следит за порядком. Уже очень холодно, и дует ледяной северо-восточный ветер. Он забирается под гимнастёрки и проникает ещё глубже, под нательные рубахи, вымораживая каждого изнутри. Ромке тоже стыло, но он уже привычный и не обращает на дискомфорт внимания. То ли ещё будет зимой! После учебки тело не забыло своего заклятого дружка — холод. И он готов психологически. Когда мёрзнешь, главное — не думать об этом, не зацикливаться на собственном страдании и не раздувать его. Мы — это прежде всего наш мозг и уже потом тело. Если мозг не даёт команду, что "всё пропало, гипс снимают, клиент уезжает…", то тело адаптируется к чему угодно. А вот молодым, хоть они и прослужили уже полгода, сложнее, армейской зимы у них ещё не было. Из-за холода в строю брожение, и подчинённые проецируют своё раздражение на него: "Слышь, Романов, давай завернём, покурим!", "Сержант, мы так дуба дадим, ты охуел, что ль?!".
— Стой! Раз-два! Кто сказал "охуел"? — Тишина. — Мы сейчас добежим до плаца и там ещё позанимаемся строевой, чтобы стало понятно, что такое "охуел"!
На него смотрят с ненавистью. Недовольны все, включая коллег-сержантов. Но Ромка уже не может остановиться, он закусился.
— Я сказал, — отвечает из строя Умар Терлоев. Пожалуй, самый авторитетный из дагестанцев, хоть и не самый сильный. Бреславский постоянно назначает его старшим на работы, если не хватает сержантов. Ромку это задевает ещё больше. Он надеялся, что Терлоев, побывавший в командирской шкуре, должен, как никто из рядовых, понимать его.
— Выйти из строя! — Терлоев выходит. — Два наряда вне очереди!
Терлоев молча встаёт в строй, не отвечая, как положено, "Есть два наряда!".
— Рядовой Терлоев, выйти из строя! — Терлоев молча остаётся в строю. — Батарея, кру-угом! Бегом марш!
Он привёл батарею обратно в казарму, распустил, не дожидаясь окончания зарядки, прошёл в ленинскую комнату и там написал докладную о произошедшем. Потом отнёс в кабинет Бреславского и оставил на столе. Он действовал в какой-то злой решимости, торопясь и отрезая пути назад. Словно наперекор самому себе.
Когда пришли офицеры, Бреславский построил батарею и объявил Терлоеву трое суток ареста. Тот немедленно отправился на губу, а Ромка почувствовал себя изгоем. "Да и хер с вами! — билась в голове злая мысль. — Мне с вами детей не крестить…"