ина, высмеивающих идею всеобщего разоружения. У полковника глаза полезли на лоб от изумления, а капитан сиял как начищенная бляха рядового Мурзилова — вот, мол, какой уровень политической подкованности в моём подразделении. Недаром хлеб едим. Полковник объявил младшему сержанту Романову благодарность от своего имени и покинул ленинскую комнату. Было понятно, что они прошли аттестацию по политподготовке — самой главной дисциплине в армии. Да и в стране в целом.
Ромка добился того, на что даже не рассчитывал поначалу. Его отделение стало лучшим в батарее по итогам аттестации. Добился своего и Бреславский — батарея заканчивала год на первом месте в соцсоревновании части. Вот только плодов своих усилий они оба так и не увидели. Никакого представления к очередному воинскому званию на комбата первой батареи командир части не подписал. Продвижение по служебной лестнице — вопрос, больше лежащий в субъективной плоскости, нежели зависящий от объективных показателей. У полковника Тетерятникова были основания представить майора Бреславского к подполковнику, но не было желания. Почему? Да бог его ведает почему. Возможно, он не нравился ему чисто внешне. А может, не нравилось происхождение майора и его энергия. Огонь в глазах, который тот не мог притушить, даже глядя снизу вверх на начальство. Но скорее причина крылась в другом. Не представить вчерашнего залётчика к продвижению гораздо умнее и безопаснее, нежели дать шанс. Правило номер один в армии — всегда думать о своей жопе. Не рискуй, не залетай, дружи правильно и, бог даст, станешь генералом. А отвага — она только в книжках хороша. На войне отважных убивают первыми, а в мирное время они, как правило, быстро спиваются, поскольку отвага ведёт за собой косяки скорее, нежели отличия. Отважные люди — они нетерпеливые, а для карьеры в бюрократическом механизме под названием Советская армия больше подходит каменная жопа и усидчивость.
Ромка по результатам аттестации получил сержанта, как, впрочем, и все остальные командиры отделений. А вот значка "Отличник Советской Армии", несмотря на обещание комбата, он так и не увидел. Замполит зарубил. Когда Бреславский отдал представление на визу замполиту, тот, глядя на него пронзительными голубыми глазами, язвительно спросил: "И как вы, товарищ майор, себе представляете отличника Советской армии, имеющего неснятые комсомольские взыскания?"
Зато отличниками стали вновь испечённые сержанты Комник и Горбатько. Последний даже не рискнул навинтить значок на грудь, дабы избежать издёвок и ухмылок сослуживцев. Он бережно завернул покрытый эмалью знак в чистый носовой платок и носил в нагрудном кармане рядом с военным билетом, чтобы не спиздили: "С них, завистников, станется!" Рыжиков стал старшим лейтенантом, а Пронин — досрочно майором в двадцать восемь лет. Он же как-никак вывел батарею в передовые — именно так было сформулировано в представлении, подписанном Хренниковым и Тетерятниковым. Всё шло как должно. На носу был Новый год.
Ромка снял с подчинённых все ранее наложенные взыскания. Это всё, что он мог сделать. Писать рапорты на отпуска — время не подошло, они должны отслужить как минимум год. Сам он уже отслужил. Но из сержантов в отпуск поехали Комник и Фёдоров. Первый — понятно почему, а второй — потому что папа-номенклатурщик подсуетился. Впрочем, на отпуск Романов и не рассчитывал. Да и на отличника в глубине души тоже. Зато любовался на погоны стремя лычками. Они выглядели не в пример солиднее, чем с двумя. Да и "сержант" звучит куда как внушительнее, нежели "младший". Его позиции укрепились, он вроде бы выкарабкался из статуса залётчика и рассчитывал тихо-мирно дослужить до дембеля. А это главная награда. Других не надо.
Для Бреславского произошедшее не явилось ни трагедией, ни неожиданностью. Даже желчи не добавило — некуда было, и так через край. Он получил какое-то мелкое поощрение типа благодарности и удовлетворение от хорошо проделанной работы. В конце концов, он уже давно руководствовался в первую очередь собственной оценкой происходящего, доподлинно зная цену начальственному признанию. Просто замполит сумел влезть в жопу Хренникову, а он Тетерятникову — нет. Да и шансы у него были невелики — слишком поздний старт. Начинать тренироваться в лизании жоп надо было ещё в училище, а в части — приступать с первых же дней. И всё равно ничего не вышло бы — характер не тот. Надо было всё-таки идти в стоматологи. Рвение подчинённых, благодаря которому и был достигнут результат, майор принимал как должное и как результат собственной работы — "А куда он и денутся с подводной лодки?". Никакого чувства благодарности или чего-то похожего он не испытывал. Это не они старались и сделали, это он заставил их сделать. Собственно, так оно и было. А значит, какая благодарность?
И только рядовой состав почувствовал себя обманутым. Просто они ещё слишком мало прослужили. И это был один из первых уроков на пути к универсальной истине — "Не верь, не бойся, не проси!". Нет, им никто ничего конкретного не обещал, но было ощущение энтузиазма, порыва, единения в моменте ради достижения цели. Они прыгнули выше головы, потеснили собственные принципы и добились, выгрызли результат! И… И ничего. Пара благодарностей перед строем. В жопу себе засуньте эти благодарности. Они бы больше поняли, если бы майор сказал им простое человеческое спасибо. От души сказал: "Да, пацаны, мы сделали это. Мы вместе сделали это. Я вам очень благодарен! Уважаю, и давайте вместе служить дальше…" Но в армии нет места простым человеческим чувствам, простой человеческой благодарности. Может, на войне и есть, там вся суть обнажается перед лицом смерти. А в сытое, мирное время всё человеческое вытесняется параграфами устава. "Я — начальник, ты — дурак! Ты — начальник, я — дурак!" Но пацанам требовалось время на осмысление этих простых истин. И очередные плюхи, которые не заставят себя ждать. Халид Арсланов, несмотря на свой грозный вид и напускную (пока ещё) суровость, сам удивлялся, когда незаметно поддался общему порыву отделения. Земляки незлобиво подтрунивали, он не обращал внимания, на мгновение поверив в какой-то идеал, нереальный, но оттого очень заманчивый. Он преодолевал себя, и это было здорово! Он собрался и так же, как в спорте и на улице, шёл к победе. Победил! И… Результат не имел ни материальной, ни психологической отдачи. Победа, да и сама цель оказались пустышкой. А сержант Романов, подвигнувший, спровоцировавший на это незнакомое чувство энтузиазма и ставший было на время авторитетом, мгновенно его утратил и спроецировал на себя разочарование и какую-то детскую обиду, что чудес всё же не существует. Раковина захлопнулась, чтобы больше не открываться.
Пришёл Новый год. А с ним морозы и метели. В казарме температура не поднималась выше плюс десяти. На улице — минус двадцать с ветром. От работ и разводов никто не освобождал, и они все ходили с обмороженными руками, ушами и даже кожей вокруг глаз. Руки обмораживали во время работ на позициях, где перетаскивали и грузили металлолом, уши на разводе — командир не разрешал опускать уши шапок-ушанок, ну а глаза… Дело в том, что позиции находились в нескольких километрах отчасти и возвращаться приходилось против ветра, постоянно дующего водном направлении. Этого было достаточно. Даже обмотав лица белыми вафельными полотенцами для рук, нахлобучив ушанки до бровей, так что напоминали пленных фрицев под Сталинградом, они не могли защитить тонкую полоску вокруг глаз, и, пока шли против ветра до казармы, нежная кожа вокруг глаз обмораживалась и чернела. Сами глаза слезились и непрерывно чесались. Находиться в казарме, когда изо рта постоянно идёт пар, было невыносимо. В учебке хоть в помещении было тепло, здесь же они мёрзли двадцать четыре часа в сутки. Спали, укрываясь шинелями поверх одеял. Некоторые особо шустрые раздобыли у каптёра старые списанные матрасы и ещё их водружали сверху. А вот днём от холода спрятаться было некуда. Попытки надевать что-либо под гимнастёрки комбат строго пресекал. Это касалось и сержантов, в отличие от той же учебки. Бреславский вместе со старшиной постоянно устраивали шмоны, и горе тому, у кого найдут присланные из дома шерстяные носки, свитер или ещё что-то неуставное. Но при этом никто не болел. То есть вообще никто! Ромка ни разу не видел, чтобы в санчасти светилось хоть одно окно.
Постоянное чувство холода замораживало мысли и эмоции. Под разными предлогами все старались хоть ненадолго оказаться в каптёрке, где каптёр, рядовой Вейзер, несмотря на строжайший запрет, прятал электрическую плитку и по ночам протапливал небольшое помещение с висящими в ряд парадками. Зачем им парадная форма, было совершенно непонятно. Надевали они её единственный раз на присягу. Вообще, каптёрка — это такое волшебное помещение, вотчина старшины, где хранится всякая всячина и можно много чего запрещённого заныкать. Олег Вейзер, этнический немец родом из Казахстана, имел уникальную способность со всеми договариваться. Этим он напоминал Вартана Арутюняна. Олег одинаково ровно общался с сержантами и своим призывом, никому не отдавая предпочтений и по возможности не отказывая. Старшина Овчинников сразу выделил опытным глазом хозяйственного и домовитого Вейзера из стриженой массы молодых и назначил каптёром — вторая после хлебореза блатная должность среди срочников. Хлеборез — вне конкуренции, потому что, помимо хлеба, он нарезает ещё и сливочное масло. Те самые пресловутые двадцать граммов на завтрак — без сомнения, самый ценный и желанный элемент солдатского пайка. Как поётся в солдатской песенке: "Масло съели, день прошёл. Старшина домой ушёл…" Так вот, в каптёрке прятался и самодельный кипятильник из пары лезвий со спичками посередине, например, и дембельские альбомы, то же шерстяное бельё и много чего ещё запретного, но абсолютно необходимого в солдатском хозяйстве. Конечно, каптёр рисковал, и, конечно, старшина знал, что и где спрятано. Знал, но закрывал глаза. Потому что сам служил. Знал о нычках и Бреславский. Без подробностей, конечно. И тоже закрывал глаза. Потому что это вотчина старшины, а со старшиной даже комбату не стоит ссориться. Не будет иначе лада в подразделении. Да и должно быть место, где солдат может хоть изредка выпустить пар. Чайку погонять или чифирьку. Ночью в наряде картошки нажарить. Да мало ли каких простых, незамысловатых радостей приобщиться, которых мы на гражданке и не замечаем вовсе и за радости не считаем. А для солдата это как глоток свободы, напоминание о другой жизни, иной реальности…