Дни тянулись изматывающе однообразно и физически почти невыносимо. Нервы у всех были на пределе. Рядовые огрызались на любое замечание. Сержанты и не пытались настаивать, сами едва терпели противостояние с холодом и чувством полной безысходности. Дембель ещё даже не появился на горизонте, до весны — как до луны раком, никаких перспектив не просматривалось. У многих, в том числе у Ромки, разболелись зубы. Они не просто вдруг разболелись. Они начали крошиться. Здоровые молодые зубы начали крошиться… Ромка ещё в учебке как-то получил черенком лопаты по зубам, когда сдуру влез не в свою разборку между киргизами. И на одном большом зубе образовалась трещинка, которая его вовсе не беспокоила, а лишь чувствовалась, когда проводишь языком. Теперь этот зуб раскололся пополам и реагировал на всё, даже просто на холодный воздух. И вот стоишь ты на утреннем разводе, слушаешь, как пузатый, напившийся горячего чаю полковник Тетерятников в каракулевой папахе, натянутой на уши, несёт вздор про грёбаную дисциплину; которая нужна ему, чтобы получить генерала, и чувствуешь, как собственные уши перестаёшь чувствовать. Они больше не мёрзнут и даже не чешутся, их как бы больше нет. Зато мёрзнут, и ещё как пока мёрзнут, сжатые в кулак пальцы в вытертых трёхпалых рукавицах. Но вот ты делаешь неосторожный вдох открытым ртом, и голову простреливает острая боль, такая, что ты внутренне ойкаешь. Внутренне, потому что устав, который сильнее этой боли, запрещает вслух. Ты забываешь про пальцы и уши и со страхом ждёшь, чтобы эта боль не повторилась вновь. Нет, вроде спадает, переходит в тупую, тянущую, сверлящую мозг. Да ладно, лишь бы снова не стрельнуло. Чтобы отвлечься, ты думаешь: "Интересно, а какая зарплата у Тетерятникова? Наверное, рублей пятьсот, если не больше. А куда он их девает, здесь же, кроме чайной, и магазина-то нет. Зато в гарнизоне есть. Но куда там можно потратить такие деньжищи?" И вдруг из глубины сознания, как из другого мира, всплывает открытое чрево сейфа коммуниста и депутата Моссовета Петра Петровича. Бесконечные пачки червонцев, четвертных и даже сторублёвок покоятся на толстом слое ювелирки, поверх — пачки долларов и ещё какой-то непонятной валюты. Ешё выше — серенькие невзрачные сберкнижки, их тоже много. На заднем фоне друг на дружке лежат иконы, а на них — массивные церковные кресты, усеянные разноцветными камнями. Здесь на миллион, не меньше. Пётр Петрович сидит жопой на толстом пушистом ковре и ловит воздух открытым ртом. Под глазом у него наливается огромный синяк, а Ромка лихорадочно выдёргивает только пачки сторублёвок, словно боясь обжечься о валюту, и бросает в спортивную сумку с надписью "Спартак". Сумка уже почти полна, когда за окном ещё вдалеке начинает мельтешить ментовской проблесковый маячок…
— Часть, равняйсь! Смир-р-рна!
…А ведь сумку-то он сунул между стропил на чердаке того дома на Ленинском, где во дворе повязали Севера. Менты нашли, наверное. Невозможно было не найти. В ней ещё два пистолета, его и Севера. Он, конечно, протёр их, как мог, впопыхах, но пальчики могли и остаться…
"Через две, через две зимы! Отслужу, отслужу, как надо, и вернусь…". Он не поёт, чтобы не открывать рот, и боится, как бы этого не заметил толстый полковник в папахе или второй, худой, в очках и тоже в папахе, мимо которых они маршируют, дружно впечатывая шаг в звонкий от мороза бетон плана.
В январе пришёл черёд первой батарее заступать в караул аж до конца зимы. Для Ромки это вылилось в два месяца "через день на ремень". И это с больным-то зубом. Он писал докладные на имя Бреславского, что испытывает зубную боль и потому не может исправно нести караульную службу. Тот, не читая, выбрасывал их в корзину: "Зубного в части нет, зубы болят у всех, обещали прислать…" И улыбался золотыми коронками — свои зубы у него через один сгнили… К концу первого месяца непрерывных караулов Ромка почернел. Это уже не было обморожением. Он месяц почти не спал. И каждые полтора часа, будучи разводящим, на автомате заряжая и разряжая АКМ, больше всего боялся шмальнуть в пулеуловитель. Наконец прибыл зубной врач, и Ромку сняли с караула, чтобы он смог попасть к нему. Врач оказался не врач, а такой же срочник, как они, которого выгнали из меда после третьего курса. Учился он, правда, на стоматолога. Но мало. И на том спасибо. Студент без долгих размышлений вырвал ему расколовшийся зуб и предложил вырвать два соседних, сказав, что они тоже начали крошиться и, что с ними делать в таких условиях, когда нет рентгена и вообще ничего нет, он не знает. Ромка, ошалевший от боли, отчаянно замотал головой. "Хорошо, — сказал студент. — Тогда я поставлю на них большие пломбы, точнее, просто зацементирую целиком, чтобы не реагировали на горячее-холодное, может, до дембеля и дотянешь. Тебе же в этом году?" Ромка столь же отчаянно закивал и просипел; "Осенью…" — "Мне тоже…" — мечтательно протянул студент и, казалось, забыл, зачем он здесь. Потом спохватился и снова полез Ромке в рот. Когда всё закончилось, он написал справку, что сержант Романов нуждается в полном покое до утра. Ромка, вернувшись в казарму, сунул справку Арутюняну, исполнявшему обязанности старшины, попросил его по возможности не ставить в известность Бреславского, разделся и завалился в койку, которая, по счастью, была в дальнем углу и плохо просматривалась с центрального прохода. Уснул он примерно в три часа дня, а разбудили его по подъёму в шесть утра. Таким образом, он проспал пятнадцать часов, не вставая даже в туалет. А когда проснулся, то сначала не понял, что не так. И лишь спустя несколько минут до него дошло, что он не чувствует зубной боли, с которой свыкся за полтора месяца. Ему было так хорошо, как, наверное, не было хорошо людям, сидящим тёплым летним вечером за столиком кафе в Гаграх и поднимающим бокалы чокнуться за любовь.
К нему вернулись здоровье, нормальный цвет лица и хорошее расположение духа. Непрерывное бдение в карауле перестало казаться нескончаемой пыткой, и он с удивлением вновь начал находить в жизни маленькие радости. Как раз в этот момент его начали ставить часовым на пост № 1 к знамени части. Это было очень почётно, ответственно и нелегко. Все два часа приходилось стоять по стойке смирно, зато все входящие в штаб офицеры, включая командира части, отдавали тебе честь. Ну не тебе, конечно, а знамени, но козыряли, глядя на тебя. А ты в ответ просто стоишь вытянувшись и делаешь вид, что смотришь сквозь них. Особенно Ромке нравилось, когда в штаб заходили и отдавали ему честь Бреславский или замполит Пронин. Бреславский при этом каждый раз ухмылялся в усы и смотрел прямо в глаза часовому, словно говоря: "Знаю, знаю, сука, что ты сейчас думаешь". А новоиспечённый майор Пронин смотрел только на знамя, будто никакого часового и не существовало вовсе, и в прозрачных глазах его светилась непоколебимая и оттого казавшаяся напускной и фальшивой вера в неизбежную победу коммунизма. Очень тяжело стоять было по ночам. В штабе хорошо топили, а в тепле ужасно клонило в сон. Однако сама мысль, что даже покемарить ненароком на посту у знамени — неизбежный трибунал, заставляла извлекать резервы воли из укромных уголков организма.
И вот, когда он уже было втянулся в этот не совсем нормальный график — спать через день, на него нежданно-негаданно свалилось самое настоящее счастье. Его назначили начальником караула на отдалённую позицию. Караул состоял из четырёх человек, включая его самого, и ему предстояло отобрать ещё троих караульных. Охранять предстояло пусковые установки. Те самые, из которых летом сбивали всевозможные цели, а сейчас стоящие законсервированными. Как будто зимой враг напасть не может. Но, если честно, до них и добраться-то по снежной целине было нелегко, а уж что-то там сбивать… Как бы то ни было, караул этот считался полной халявой, поскольку проверяющие туда тоже не добирались. Так что фактически это была неделя отдыха. С собой Ромка отобрал троих рядовых из своего отделения — Арсланова, Мирзабекова и Фазлыева. Халида Арсланова он взял в благодарность за помощь в подготовке и прохождении аттестации. Лезгин Мирзабеков имел замечательный неконфликтный характер и до армии работал поваром в дербентском ресторане, а им самим предстояло готовить. Наконец, рядовой Фазлыев был очень чистоплотным, отлично работал в нарядах и никогда не спорил. Им предстояло провести на позиции неделю, а может, и больше, если занесёт так, что смена не сможет пробиться сквозь снежные заносы, и необходимо было получить на складе продукты на этот срок. А лучше с запасом, и Ромка послал туда Мирзабекова, поскольку кладовщиком был его земляк. И тот не подкачал, притащив продуктов вдвое больше положенного. В общем, отправлялись в караул как на праздник. В наилучшем расположении духа. В армии ведь кайфуешь от самых простых вещей, лишь бы выскользнуть хоть на время из-под постоянного наблюдения и прессинга начальства.
Они сменили караул во главе с сержантом Комником. Гриша передал ему под опись караулку, состоящую из домика на две комнаты с нехитрым скарбом, образцы слепков печатей и собственно пусковые, злобно ощетинившиеся на все стороны света зачехлёнными стволами и опечатанные. Дорожки по всему периметру позиции и подходы к пусковым были хорошо расчищены, караулка сияла чистотой, во всём чувствовалась железная рука сержанта Комника. Пока они с Гришей занимались приёмом-сдачей документации и проверяли объекты охраны на территории, караульные также сдавали-принимали имущество в караулке и общались. Уезжающие рассказали, что Комник в натуре заставлял их заступать на пост каждые два часа, как положено, и сам периодически ходил, проверял бдительность. А от отдыхающих требовал изучать Устав гарнизонной и караульной службы и отвечать ему статьи наизусть. Всё-таки Гриша был шизанутый. Из него точно получится настоящий партийный руководитель, куда он, похоже, метил. Совсем недавно его приняли кандидатом в члены КПСС, и теперь перспективы после службы перед ним открывались самые радужные. Тем более что на дембель он уходил уже этой весной, ведь с высшим образованием служили полтора года. Ромка завистливо вздохнул.