Когда "Урал", обдавая окрестности сизым дымом, скрылся из глаз, увозя старый караул, а Мирзабеков вернулся типа с поста, Ромка провёл короткий инструктаж. Он не будет, как Комник, требовать реального несения караульной службы, ибо здесь это бред сивой кобылы. Это всем очевидно. На сотни километров вокруг раскинулась безжизненная, занесённая метровым снежным покровом пустыня. Ни один диверсант сюда не доберётся. И даже не потому, что не сможет, а потому что это на хрен никому не спёрлось. Проверяющие теоретически могут, Бреславский каждый раз грозился, напутствуя очередной караул, но практически этого на их памяти ни разу не было. Однако на этот случай один из караульных, тот, чья очередь быть на посту, должен следить за дорогой через окошко и, если что, моментально выметаться за дверь, не забыв прихватить АКМ. Он же должен раз в два часа обходить весь периметр и проверять порядок и печати. Так, на всякий случай. Понятно, что они должны чистить дорожки каждый день, если идёт снег. Работать будут все, он взглянул на Арсланова, тот согласно кивнул. А в остальном — ура! И они принялись помогать Мирзабекову, который затеял готовить настоящий узбекский плов. А завтра будут пирожки с картошкой. Ромка чуть слюной не захлебнулся…
Почти всё время они спали. Спали одетыми и завернувшись в огромные овечьи караульные тулупы, в которых должны были нести службу на посту. Они спали, а в остальное время готовили и ели. И это было прекрасно! Наверное, это было лучшее время за почти полтора года Ромкиной службы. Он просыпался, ел, обходил периметр, убеждаясь, что ничего не изменилось, приходил и снова заваливался на голые доски места отдыха караульных свободной смены, завернувшись в мягкий и тёплый тулуп, который за годы своей службы видел десятки или сотни таких, как он. Им повезло, начался буран, да такой, что никто к ним не пробился бы, даже если б захотел. Отрубился телефон, видимо, где-то ветром порвало кабель, и они оказались полностью отрезаны от внешнего мира. О чём ни секунды не жалели. Солдат спит — служба идёт!
Так прошло три или четыре дня. А потом случилась беда. Арсланов заболел. Всё началось с обычной ангины, и никто не придал этому значения. Но однажды ночью он разбудил Ромку, и тот ужаснулся: в неясном свете дежурной лампочки лицо Халида было синим. Он с трудом дышал и совсем не мог говорить, только сипел что-то неразборчивое. Горло так опухло, что он задыхался. Ромка сорвал печать с аптечки, высыпал содержимое на стол, но там оказались только бинты, вата, йод и прочая херня. Телефон не подавал признаков жизни. Проснулись Мирзабеков с Фазлыевым, они тоже не могли ничем помочь. Время шло, и Халиду становилось всё хуже. Когда забрезжил рассвет, стало видно, что его лицо действительно посинело, а не только выглядит таким в свете ночника. Он сидел на скамейке, привалившись спиной к стене, и сильные руки безвольно лежали на коленях. Почему-то он неотрывно смотрел на Ромку, как будто именно сержант мог его спасти. От отчаянья Ромка плохо соображал, у него не было ни одной идеи. Единственное, что приходило в голову, что горлу нужно какое-то тепло, а лучше жар. Халид хотел что-то сказать, но изо рта вырвался только тонкий свист. Почему-то Ромка решил, что это конец, и в его голове будто щёлкнул тумблер. Он выгнал ничего не понимающих, но не сопротивляющихся Мирзабекова с Фазлыевым на улицу. Отрезал большой кусок свиного сала, единственно имеющегося в их распоряжении, и кинул его в металлическую кружку, которую поставил на электрическую плитку: Халид следил за ним уже мало что понимающим взглядом. Было больно видеть такое сильное тело абсолютно беспомощным. В какой-то момент он уже перестал даже сипеть, а лицо из синего превращалось в лиловое. Когда сало растопилось и в чадном дыму начало постреливать, Ромка снял кружку с огненной плитки, взявшись за ручку полотенцем, вынес на улицу и на мгновение сунул в снег, где она зашипела. А потом вернулся, поднёс к губам Арсланова и сказал: "Пей! — Тот слабо замотал головой. — Пей! — повторил Ромка. — Караул, выполнение боевой задачи, ты на войне! А на войне Коран разрешает…" У Халида уже глаза лезли из орбит от удушья, и он раскрыл губы. Ромка запрокинул ему голову и начал осторожно тонкой струйкой вливать огненную жидкость прямо в рот, даже не задумываясь, что обожжёт слизистую. Он вообще мало что соображал в этот момент. Глаза рядового были широко раскрыты, он пытался делать глотательные движения, и всё тело конвульсивно содрогалось. Наконец в кружке ничего не осталось.
Какое-то время ничего не происходило. Халид по крайней мере был жив. А потом случилось чудо. Синева начала спадать с лица. Прямо на глазах. Через несколько минут Арсланов закашлялся, а потом хрипло произнёс:
— Поклянись, что никому не расскажешь!
— Я никому не расскажу…
Когда в караулку осторожно и как-то бочком протиснулись замёрзшие на улице Фазлыев с Мирзабековым. Халид уже спал и его дыхание было ровным. Ромка мыл посуду.
Буран продолжался ещё два дня. А потом небо прояснилось, вышло солнце и вокруг разлилась невероятная, невиданная прежде красота. Бесконечно, насколько хватало глаз и дальше, дальше искрился и переливался на солнце девственно-чистый, безупречно белый снег.
Ещё через несколько дней к ним пробился "Урал". Но это была не смена. В машине было несколько офицеров из их дивизиона, вооружённых калашами, а в кузове — туши сайгаков. Ещё тёплые. Им не приказали, а попросили освежевать туши. И они принялись за работу. Это было несложно. На ляжке делался надрез, туда просовывалась рука, и дальше нужно было отделять шкуру от мяса, не нарушая фасцию — тонкую плёнку, образующую футляр для мышц. Поначалу работа спорилась, тёплая кровь грела руки, и они легко скользили внутри распластанных животных. Но по мере остывания туш становилось всё труднее сдирать шкуры. Заканчивали уже в темноте, и это было мучительно. Солёная кровь не замерзала, но была поистине ледяной, гораздо холоднее, чем может быть вода. Руки нестерпимо ломило. Последнего сайгака офицеры оставили им и укатили, не включая фар. И без того было понятно, что они браконьерничали.
А у Ромки с товарищами наступил праздник. Они работали на морозе несколько часов и ужасно проголодались. Свежезажаренный сайгак казался безумно вкусным. Они ели и не могли остановиться. Отваливались от стола отяжелевшие, но глаза оставались жадными, и рука снова тянулась за очередным куском. Вот оно, настоящее солдатское счастье — когда желудок набит так, что трудно дышать, в караулке тепло и никакого начальства поблизости. А потом они завалились спать.
На следующий день прибыла смена. Было ужасно жаль расставаться с маленьким уютным домиком с трубой и половиной туши сайгака на крыше. Зато какое счастье в глазах нового караула!
Часть VIДвести миллирентген
А между тем наступил март. Скоро выйдет новый приказ министра обороны, и они станут дедушками. "Спите, милые деды, мне ваш дембель до…" — сколько раз они с тоской и завистью повторяли эти слова. Неужели дождались? Впрочем, в их жизни ровным счётом ничего не поменяется. У них часть уставная — нет дедовщины, нет и привилегий у дедов. Не то что у друга Женьки. Сначала было страшно письма от него читать. Зато теперь пишет, что у него не служба, а малина. Вот только: "…вот только близких людей вокруг нет, не с кем поговорить по душам. Знакомых много, даже среди гражданских, а таких, чтобы можно было положиться, и нет. Чувствую, что и сам изменился. Я был слишком простой и доверчивый раньше. Здесь же научился говорить не то, что думаю. Откровенным ни с кем не бываю. И несмотря на то, что постоянно в коллективе, остро чувствую одиночество…" Ох уж этот коллектив — слово-то какое противное, казённое — коллектив! Так и отдаёт гнилью, пробивающейся сквозь формалин…
Здесь, в армии, Ромка окончательно разуверился в официальной пропаганде и светлом коммунистическом будущем. Вот и Женька к этому пришёл. Полагаться можно только на настоящего друга, и на собственные кулаки, и на хитрость, а не на классиков марксизма-ленинизма. И уж тем более не на коллектив. Это он болезненно, но так ясно ощутил, стоя на очередном комсомольском собрании, где опять выступал в качестве основного блюда, которое готовил шеф-повар Пронин. В рот Ромке вставили мочёное яблоко, потому что его мнение никого не интересовало, а в зад пучок петрушки, чтобы свербило и не заскучал. Повод на сей раз был высосан из пальца, и всё обвинение строилось на догадках и предположениях. Но раз замполиту это надо…
Несколько дней назад, в воскресенье, Ромка вернулся с подсобки навеселе. Это было первый и единственный раз за всё время службы. Он навешал Женю Таточко, ветврача, с которым познакомился и сдружился ещё в учебке, когда лежал там в санчасти с порванной губой. Закончивший ветеринарную академию Женя собирался на дембель. Весь год здесь, в Сары-Шагане, рядовой Таточко прослужил на подсобке, командуя тремя свинарями и следя за здоровьем полусотни свиней. Он позвал Ромку как единственного человека, с которым мог в армии поговорить по душам, чтобы отметить свой скорый отъезд в светлое гражданское будущее. Они редко виделись, но каждый раз были очень рады друг другу. К Ромкиному приходу Женя подготовился как надо — шашлыки и бражка. На подсобке водилось всё. Они вспоминали прошлое и мечтали о будущем, которое у одного было совсем близко, а у другого — ещё не скоро. Интеллигентный и худосочный Женя был удивительно мягким и добрым человеком. И даже в форме, которая всегда была ему велика и сидела мешковато, он выглядел сугубо штатским человеком. Армия далась ему нелегко, несмотря на то что все полтора года Женя умудрился провести не в строевых подразделениях. Но сама атмосфера вокруг заставила его обзавестись домиком, как улитка. И оттуда только осторожно выглядывали рожки, сканируя обстановку вокруг, в любой момент готовые нырнуть обратно. В их редкие встречи с Ромкой он вылезал из домика весь целиком. Вот как в этот раз. К счастью, ему оставалось совсем недолго прятаться в скорлупе. Женя показывал дембельский альбом — вот что армия с человеком делает! Даже интеллигент в энном поколении Таточко обзавёлся таким пошлым атрибутом, как дембельский альбом. У Жени, правда, он был замечательным. Вместо вырезанных из консервных банок ракет и самолётиков, обрамляющих глубокомысленное "Кто не был, тот будет. Кто был — не забудет!", у Жени там был собран целый гербарий засушенных скромных былинок пустыни и фотографии закатного неба над бесконечной равниной. Они отлично посидели, благо было воскресенье и дежурным офицером у Ромки оставался шалопай Мануйлов. Вернулся он хоть и навеселе, но вовремя. Спьяну, правда, похвалился в широком кругу, как отлично провёл время на подсобке. Никто не застукал его с поличным, и он благополучно дотянул до отбоя. И только наутро, когда вернулись офицеры, кто-то стуканул замполиту. Видимо, аукнулась его упёр