тость на зарядке. Да мало ли кому он дорогу переходил? И не раз…
Замполит поднимал одного за другим его сослуживцев и просил обрисовать моральный облик комсомольца Романова, а также рассказать, что им известно о его пьянстве. О пьянстве говорилось как об общеизвестном факте, который не требует доказательств, а нуждается лишь в красочных подробностях, чтобы подчеркнуть всю низость его падения. Встающие мялись, мычали и старались отделаться дежурными бессодержательными фразами. Замполит начинал нервничать и подключил тяжёлую артиллерию. Поднявшийся Комник, глядя Ромке прямо в глаза, коротко, но ёмко охарактеризовал его как недостаточно зрелого и сформировавшегося младшего командира, который то проявляет принципиальность, то заигрываете подчинёнными. Также он добавил, что не до конца уверен в преданности сержанта Романова целям и задачам комсомола. По поводу воскресного инцидента Комник честно сказал, что пьяным Романова не видел, но чувствовал от него запах спиртного, а также слышал рассказ, что тот на подсобке отмечал скорый дембель рядового Таточко. Ромка даже не особо удивился — в этом был весь Гриша Комник. Вот только в Гришину безоглядную веру в коммунистические идеалы Ромка тоже не верил. Зато верил, что Комник далеко пойдёт. И одновременно понимал, что им не по пути. Затем замполит поднял Терлоева, который недавно получил ефрейтора. Что означает "отличный солдат". Умар не так уверенно, как Комник, но тоже подтвердил, что слышал рассказ про подсобку и чувствовал запах спиртного. После этого ещё несколько человек сказали, что рассказ слышали, но признаков опьянения не заметили. И только выступающий последним Арутюнян сказал, что в рассказе Романова про подсобку не было ни слова, что он там выпивал. Также, сказал Вартан, он не заметил ни малейших признаков, что Романов пьян, и запаха от него не чувствовалось.
До поры до времени Ромка был зрителем на собственном судилище. Он воочию убедился в том, что и так чувствовал всё время. Любовью у сослуживцев он не пользуется, и положиться практически не на кого. Наконец замполит предоставил ему слово. И это выглядело как последнее слово уже приговорённого. Но Ромка не собирался сдаваться. Он встал и сказал, что на подсобке был, Женю провожал, но не пил. А запах объясняется тем, что у него разболелся зуб и фельдшер Таточко дал ему ватку, пропитанную спиртом, чтобы положить на этот зуб. Вот он с этой ваткой и ходил. Что, выкусили? Нельзя же приговорить без доказательств. Это вам не тридцать восьмой год.
Однако замполиту было всё равно. Решение он принял давно, и всякие мелочи вроде доказательств его не волновали. Ромку исключили из комсомола… Картина Репина "Приплыли"! Он был раздавлен. Будущее рушилось на глазах. Куда в этой стране без комсомольского билета? Не то что в МГУ не восстановят, нив один вуз не примут. Разве что кочегаром в котельную…
Такого результата не ожидал никто. Кроме замполита, естественно. К Ромке подошёл Комник и извинился: "Рома, я говорил то, что думаю, но не ожидал, что за это можно исключить. Если бы знал, как всё обернётся, промолчал бы…" Ромка не держал на него зла. Да и ни на кого не держал, он вообще был очень отходчив. Первая реакция — горькая обида — прошла. И сменилась тупым равнодушием. Там, на собрании, слушая слова сослуживцев и не веря в то, что слышит, он испытан потрясение. Он воспринял произошедшее как предательство. И его реакция была глубоко личной и крайне болезненной. Пожалуй, ему ещё не приходилось сталкиваться с подобным. В его юной жизни случалось уже немало испытаний — его били толпой, предавали и сдавали ментам, менты кололи и не раскололи, любимая, обещая любовь до гроба, бросила при первых же трудностях. Было всякое… Но чтобы те, с кем он вместе мёрз, и голодал, и ненавидел тупую, равнодушную систему, принесли его в жертву этой системе, даже ничем не рискуя… Наверное, с ним что-то не так. Об этом он меланхолично думал, когда утихли первые эмоции и расхотелось немедленно бежать на край света и там спрятаться. Неужели он заслужил такой финал и это справедливая оценка его личности? И он совсем не такой, каким видит себя сам, — справедливый и преданный. А на самом деле он тот, кого не западло вломить крысе-замполиту, даже не скрываясь… Кто-то вроде Горбатько…
К нему подошёл Арсланов. Они отнюдь не стали друзьями, и их отношения никак не изменились внешне после случая в карауле. Горец замялся и, казалось, не знает, как сказать то, что хочет выразить: "Сержант, ты не переживай. Они — козлы!" Это всё, что он сказал. Но Ромка впервые слышал, чтобы кавказец сказал что-то подобное, в том числе и про своего земляка. Не сказать, что ему сильно полегчало, но он прекратил мучительное самокопание и впервые подумал, что дело может быть не только в нём. И эта простая мысль оказалась прямо-таки чудодейственной. Он вдруг увидел всю ситуацию со стороны и как бы выпуклой. Вот он со стороны — мечущийся, не-определившийся. То принимающий непростое и вроде бы взрослое решение "мне с ними детей не крестить!", то чувствующий в глубине души, что ему не по пути с Комником, замполитом, Бреславским и иже с ними. Чувствующий, что правды нет ни там ни там. А где она? В тупом "дотерпеть до дембеля", как у Копытова и Парасюка? В умении устроиться с максимальным комфортом где бы то ни было, как Васильев? В мудрости Арутюняна? В ущербности Горбатько или непосредственности Мамалыги? Нет. У него свой путь! Какой? Он не знает. Ешё не определился, но чувствует, что другой. И он другой. И за это его судили. Он не такой, как они. А иных не любят… Так что привыкай. Тебе с этим идти по жизни. А путь ещё только предстоит найти. Свой путь. И свой круг…
Вот теперь полегчало!
У них ЧП. Умер командир дивизиона подполковник Скабреев. Тот, что гонял Ромку по кругу, не давая напиться. Но Ромка уже успел забыть это и теперь, как и все, испытывает растерянность. Вот был человек — и нету! Это трудно представить в девятнадцать, когда из самого жажда жизни так и прёт! Никто не знает, что произошло с подполковником. Известно только, что он был один из старожилов полигона. Прослужил здесь больше десяти лет и неважно выглядел в последнее время.
Ромка стоит на тумбочке. Он дежурный по батарее, и весь наряд работает, а он, соответственно, скучает на тумбочке. Только что закончил шлифовать скорпиона в смоле, и вовремя! В казарму заходит подполковник Дмитриенко, уже назначенный новым командиром дивизиона.
— Смир-р-рна! — орёт Ромка пустой казарме, прикладывает ладонь к шапке и громко начинает докладывать: — Товарищ подполковник, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! Дежурный по батарее сержант Романов!
— Вольно!
Дмитриенко — молодой подполковник и технарь. Он даже выглядит как гражданский. В нём очень мало от строевого офицера. Да он им и не является, по сути. До вчерашнего дня он был начальником отдела обеспечения, то есть отвечал за техническое обеспечение стрельб и возглавлял группу офицеров-инструкторов. Похоже, он никогда не имел дела с личным составом, сделав блестящую карьеру в инженерных должностях. Ему немного за тридцать, и он уже подполковник. Прямая противоположность своему предшественнику и тому же Бреславскому.
— Романов, а где батарея?
Вопрос, мягко говоря, не совсем уместный для командира дивизиона, куда батарея входит составной частью. Его большей частью. То есть весь дивизион как раз и состоит из батареи и группы офицеров-инструкторов. И не знать, где в любой момент времени должно находиться вверенное ему подразделение, ни один командир не имеет права. Во всяком случае, непростительно демонстрировать это подчинённому. В кабинете на стене висит расписание, пойди и посмотри. Это лишний раз показывает, что новый командир далёк от работы с личным составом. И Ромке это очень импонирует. Подполковник ему симпатичен. Чего не скажешь о майоре Бреславском, он прямо-таки возненавидел Дмитриенко, считая того выскочкой, который подрезал причитающуюся ему должность. Впрочем, сейчас комбата нет в казарме.
— Батарея находится на занятиях по тактической и специальной подготовке! — и чуть тише: — Чистит снег на позициях…
Подполковник понимающе хмыкает. Потом, словно что-то вспомнив, серьёзнеет и то ли спрашивает, то ли размышляет вслух:
— Значит, раньше чем к обеду не вернутся…
— Так точно! По расписанию должны быть к обеду. А могут и задержаться. Майор Бреславский приказал не возвращаться, пока дорогу полностью до седьмой позиции не расчистят…
— Так, вот что… Тогда собери своих дневальных. Одного оставишь на тумбочке вместо себя. А ещё одного, кто посообразительнее, бери с собой, марш в каптёрку переодеваться в парадку, и чтобы через двадцать минут были в штабе. Там получите проездные документы. Будете сопровождать тело подполковника Скабреева на родину.
— Есть сопровождать тело!
— Выполняйте!
Грех, но Ромка едва сдержал улыбку от уха до уха от счастья.
Он выбрал себе в спутники рядового Онищенко. Валера Онищенко, высокий статный красавец-хохол, был запевалой и правофланговым в батарее. Здорово, что Валерка оказался с ним в наряде. Уже вечером они вылетели грузовым Ил-86 с военного аэродрома в Москву. Старшим с ними был пожилой подполковник Смоленцев, приятель покойного. Он не выглядел убитым горем. А выглядел как любой офицер, вырвавшийся из такой дыры. То есть красным и неестественно возбуждённым. Сидели в грузовом отсеке, и между ними стоял тяжеленный цинк в деревянном коробе, на который подполковник периодически ставил гранёный стакан, в который наливал до трети. Приземлились в Чкаловском и на комендантском УАЗе уже почти ночью добрались до Ленинградского вокзала, где сдали гроб в багажное отделение. Поезд в Таллин, столицу Эстонской ССР, отправлялся утром, и у них была целая ночь. Подполковник прямиком отправился в вокзальный ресторан, а их отпустил до утра. Ему было меньше года до дембеля и всё пофигу. Им реально повезло с командиром. А потом повезло ещё раз, что метро всё ещё ходило. И спустя какой-то час они оказались в его бывшей общаге на Шаболовке. В женской общаге. Конечно, там все спали. И конечно, он стучал в пятьдесят пятую комнату, пока не открыли. Заспанная Маринка только очумело произнесла: "Ой, Ромка…" — и повисла у него на шее. Вы глянула Танька в ночнушке, и Валера залился краской. Потом они бухали, пока не начало светать и пора уже было на вокзал. И ничего не было. Как обычно в пятьдесят пятой. Нет, конечно, было душевно и необыкновенно тепло. И ребята чувствовали себя как дома, будто их тут всегда ждали и ужасно рады. И так оно и было. Всё было как всегда и ничего не было…