иеся почти два года эмоции полезли наружу. Он еле сдерживался, чтобы в ответ на пререкания не зарядить кому-нибудь в дыню прямо в строю. А там будь что будет! Нет, нельзя, терпи — ты знаешь, что может быть…
Доканывал окружающий идиотизм, пронизывающий всю армейскую жизнь. Уже, казалось бы, давно привык, даже сроднился с тем, что квадратное нужно катать, а круглое — таскать. Но именно сейчас, под дембель, почему-то снова, как в самом начале службы, стало ужасно раздражать отсутствие элементарной логики в их действиях. Теперь они закапывали траншеи, которые рыли в прошлом году. И собирали по степи отстрелянные части ракет, помимо всего прочего содержащие в себе остатки очень токсичного топлива. Из них они выкладывали нечто вроде бордюров для грунтовых дорог вокруг части. Теперь он уже не сомневался, что большинство поставленных задач, ради выполнения которых в лихорадочном темпе они так рвали жопу, придумывалось начальством просто для того, чтобы занять личный состав. Никакого внятного и логичного объяснения, зачем они здесь нужны в таком количестве — все восемьсот человек, просто не существовало. Да и зачем страна кормит армию в размере четырёх с половиной миллионов человек (самая большая в мире), из которых две трети копают и таскают, тоже непонятно. Наверное, прав замполит, нюхом учуявший: он — идеологический враг Нет, не своей родины. А того одряхлевшего, безумного и бесчеловечного режима, что ею правит. "Перестань так думать, не дай бог вырвется где-то! Засунь своё мнение поглубже в… и просто дотерпи до дембеля", — уговаривал он себя. Сколько там до приказа — пятьдесят семь, пятьдесят шесть, пятьдесят пять дней? На одной ноге достоять можно… Так он все два года и стоит на одной ноге. И кажется, больше не может…
Очередное занятие комбата с сержантами. Сколько их уже было? Они давно привыкли и поняли, что Бреславский во время этих занятий решает исключительно свои собственные задачи. В конце, как всегда, звучит дежурное: "Вопросы есть?" Вопросов, как всегда, нет. И вдруг он откуда-то со стороны слышит собственный голос: "Товарищ майор, у меня вопрос!" — "Да, Романов, спрашивай". — "Товарищ майор, вот вы же умный человек и двадцать пять лет прослужили уже…" Он видит, как напряглись собравшиеся было расходиться сержанты. "Остановись!" — вопит сознание. Но он ныряет с обрыва: "Почему такой долбоебизм в армии? Почему вы заставляете нас, а мы — подчинённых делать совершенно бессмысленные вещи? Никому очевидно не нужные. Никаким образом не повышающие обороноспособность страны. Почему все два года срочника доводят до состояния недумающей скотины и главное для него — беспрекословно выполнять любые, даже самые дурацкие приказы?" Выпалил и по-настоящему испугался.
Но майор на удивление не взорвался, не затопал ногами и не закричал. Нет. Он снял очки, привычно потёр переносицу, оглядел их внимательно, словно решая про себя, заслужили ли они ответ, и наконец заговорил: "Представь, Романов, что началась ядерная война. А она начнётся. Ты на командном пункте глубоко под землёй. И к тебе стекается информация обо всех целях, атакующих столицу. И ты отдаёшь команды на перехват. И вдруг перебило кабель связи. И твои команды не уходят, дивизионы не слышат тебя. И кабель нужно срочно починить. Но на поверхности двести миллирентген в час! Смертельная доза. И ты должен послать связиста на верную смерть. А самый сильный инстинкт в человеке — это инстинкт самосохранения. Ни один думающий и свободный индивид не пойдёт на смерть добровольно… — Майор снова оглядел притихших сержантов. — А бессловесная скотина, как ты выразился, недумающее, забитое существо пойдёт. Потому что боится командира больше всего на свете! Даже больше смерти…"
Всё встало на свои места. Было слышно, как за окном прошла куда-то соседняя батарея. За дверью переговаривались дневальные, до блеска натирающие центральный проход. Сидящие в комнате сержанты не смотрели друг на друга, а майор не смотрел на них. Он смотрел в угол, как будто там висела икона. Но иконы не было, а был портрет Ленина, висящий по центру стены. На него майор не смотрел.
С первой партией на дембель уехал старший сержант Горбатько. Как это произошло, никто не видел, и он ни с кем не попрощался. Было понятно, что вторым домой поедет старший сержант Васильев. Будущее остальных сержантов было туманно. Тридцатого октября старший сержант Романов привычно в последнее время находился в наряде дежурным по батарее. Их вывели за штат, и отделениями теперь командовали другие. Его отделением командовал младший сержант Хасанов, а не Арсланов, хоть он и написал рапорт, как обещал Халиду когда-то. Но у Бреславского было своё мнение.
Он сидел в каптёрке и расчёсывал шинель металлической щёткой, отчего она становилась пушистой и напоминала шкуру неизвестного животного. Скорее всего — йети. В последнее время он погрузился в безразличное оцепенение. Уже не было сил ждать свободу, и, казалось, она не наступит никогда. В нём что-то треснуло. А именно — вера в людей и принципы. По-видимому, это была защитная реакция, чтобы не потерять веру в себя. Как там? Гнись хоть до земли, но не ломайся…
— Дежурный по батарее, на выход!
Он выскочил. В казарму зашёл командир дивизиона Дмитриенко.
— Товарищ подполковник, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! Дежурный по батарее старший сержант Романов!
— Вольно! А где батарея? — Дмитриенко так и оставался технарем и никогда не знал, где находится личный состав. Все дела, связанные с батареей, он отдал на откуп Бреславскому и не вникал в подробности, занимаясь только подчинёнными офицерами-инструкторами. Поэтому, в частности, он и не подозревал, что Ромка залётчик, исключённый из комсомола.
— Батарея на стрельбище!
— И Бреславский там же?
— Так точно!
Казалось, подполковник несколько растерялся. Такое впечатление складывалось всегда, если вопрос касался личного состава, а комбата под рукой не было… Но тут лицо комдива разгладилось:
— Романов, ты же у нас сейчас увольняешься?
— Так точно! — сердце замерло и пропустило удар…
— Ну, вот и хорошо! Давай собирайся мигом — и в штаб. Сегодня очередная партия отправляется. А я пойду подпишу приказ…
— Есть!
Ноги ослабли. Такое с ним было, когда он двенадцатилетним пацаном первый раз вышел на ринг на соревнованиях и увидел, что у его противника уже волосатые ноги. В голове билась одна мысль: только бы Бреславский не вернулся раньше времени! Он рванулся в каптёрку, где давно всё было готово. А через пятнадцать минут уже был у штаба. Постепенно на площадке перед штабом собирались дембеля из других подразделений. Все обнимались и нервничали. Он — больше всех. Время подходило к обеду, и батарея вот-вот должна была вернуться. А с ней и комбат, у которого наверняка были другие планы по поводу старшего сержанта Романова и сроков его дембеля.
Вот уже, пыхтя выхлопом, подошёл "Урал". Неожиданно он увидел бегущего Попова. За ним — Акматов. А потом и всё его отделение. Они прорезали небольшую толпу у штаба и с ходу принялись обнимать Ромку и трясти ему руку: "Покедова, сержант! До свиданья! Не поминай плохого! Пиши!" Последним вразвалку подошёл Арсланов и стиснул его в таких объятиях, что, казалось, воздух вышел из лёгких. И тут он увидел прихрамывающего, семенящего Бреславского. Тот мельком скользнул по ним взглядом, не предвещающим ничего хорошего, и стремительно скрылся в штабе. У Ромки сердце ухнуло в пустой желудок. Успеет или нет?! Пацаны вокруг ещё что-то говорили, похлопывали его по плечу Он отвечал на автомате, клялся, что никого не забудет, обещал писать. Прибежали сержанты и также принялись его обнимать и радуясь, и завидуя. И он думал, что провёл с ними два года, мёрз и голодал, но мог уехать не попрощавшись и ничто бы не дрогнуло в душе. Из штаба вышел Бреславский, и Ромка сразу понял, что тот не смог ничего сделать. Не смог отнять и затолкать в клетку его счастье. Его свободу! Майор подошёл, молча пожал ему руку и отдал документы. Только теперь Ромка увидел, какой же он уставший, старый и маленький…
— По машинам! — раздалась команда.
Фигурки в начёсанных шинелях принялись ловко запрыгивать в кузов. Запрыгнул и он, совершенно не чувствуя гравитации. Тело просто взлетело в воздух и очутилось в кузове "Урала". Машина дёрнулась, окуталась сизым выхлопом и урча поползла от штаба, а провожающие принялись расходиться. Их ждал обед, но его это уже не касалось. А в подкладку шинели была зашита его учётная карточка комсомольца и два чистых бланка части с печатями, которые ему под страхом трибунала выкрал и передал земляк-москвич, служивший секретником в штабе. Его земляк-Лёня Брусенцов с Тишинки!
Во все кассы аэропорта Алма-Аты стояли длиннющие очереди. Стояли непонятно зачем, ведь билетов на ближайшую неделю всё равно никуда не было. А уж в Москву и подавно. Он сразу отправился к окошку администратора, куда тоже была очередь, но поменьше и шла быстрее — администратор, довольно молодая и миловидная женщина, отфутболивала всех, практически не слушая. По нему она тоже скользнула равнодушным взглядом и уже открыла было рот, чтобы бросить дежурное "билетов на Москву нет", как он опередил и, в смятении глядя на неё распахнутыми голубыми глазами, произнёс, срываясь от волнения: "У меня жена рожает!" Что-то дрогнуло в лице молодой женщины, она сняла трубку телефона и негромко произнесла в неё: "Зин, к тебе подойдёт солдатик. Как фамилия? — это уже обращаясь к нему. — Романов. Сделай ему на девятнадцать сорок на Москву. У него жена рожает…"
Его удивило даже не то, откуда он взял про жену, едва взглянув на администратора. Его удивило, как легко он соврал, безошибочно найдя у незнакомого человека слабое место и не стесняясь надавив туда. Он никогда не позволил бы себе такого до армии.
В Москве шёл снег. Он легко падал, снежинки кружились в свете рекламных огней. Было тихо и торжественно. Ромка знал, что теперь это его город…