У меня душа болит.
Коль не вызволишь из мглы,
Вся сгорю я до золы,
Иль пойду я за кривого —
Не увижу я зари.
Полная тоски и слез песня острым ножом полоснула по сердцу Сайры.
— Душа моя, Батиина, не страдай. Мои соловушка, не пои так грустно, — умоляла Сайра. — Не сокрушайся, светильник мой в темную ночь, отрада моя в траурный час. Уйдем-ка лучше отсюда, а? В аиле, пожалуй, люди проснулись. Нехорошо, если кто нас увидит здесь. Злоязычницы с охотой раззвонят из юрты в юрту: «Дочь Казака, мол, отказывается от нареченного и ищет себе другого жениха». Придется краснеть отцу, матери, всему аилу. Перестань, моя тихая козочка, уйдем отсюда.
Словно что-то вспомнив, Батийна подняла голову от студеного камня и недвижимо прислушалась к звукам, только ей слышимым.
— Скажи Абылу, — голос девушки явно дрожал, — что я оплакивала нашу разлуку у этого белого камня. Завещаю это сказать ему. Пусть не забывает меня. Возможно, он, бедняжка не дождется меня. Найдется хорошая девушка, пусть женится. Желаю ему счастья… А мне горе испить полной чашею… Сейчас я оплесну лицо… в этом родничке умывался мой Абыл, из него воду пил мой Абыл.
Батийну не провожали, как полагалось по обычаям, нарядно одетые девушки, молодые женщины в цветных косынках, почтенные старухи, уважаемые аксакалы.
Мать с отцом понимали, что шумные проводы не утешат растревоженную душу дочери. И родителям нельзя было провожать ее до юрты жениха: Адыке со своим родом навсегда бы возгордился: «Несчастный, дескать, бедняк, сам с низким поклоном привез свою дочь».
Оседлали коня для Сайры, — пусть проводит Батийну до полпути. Сняли с Батийны девичье платье с оборками, кунью шапку с перьями, на голову надели элечек. Батийна стала похожа на худенькую стройную женщину в накинутом на плечи чапане из полушелковой ткани.
Прощальные песни одну вслед за другой исполняли сестры, младшие и старшие, мать, джене, жены родственников и близких. Первой вышла прощаться с дочерью убитая горем мать. Она опустилась на колени перед плачущей дочерью и запела нежно, ясным, звучным голосом:
Мой свет,
Сплетай косички туже,
Благочестивой будь к тому же
И, лишних слов не говоря,
Живи, считая равной, мужу.
Мой свет,
Любила ты смеяться,
К злу памятью не возвращаться.
Никто не скажет о тебе:
«Дочь нищенки и голодранца».
Как только песня матери оборвалась на высокой ноте, к Батийне подбежала младшая сестренка Акийма и упала в ее объятия. Шалунья заплакала так горько, словно ее жестоко и несправедливо обидели. Немного успокоившись, она перевела дыхание и, совсем как взрослая, начала слагать кошок:
Солнце вспыхнет из-за гор,
Поглядит луна в упор.
— Кто же заплетет косички,
Старшая из всех сестер,
Младшенькой твоей сестричке?
Ярче всех ночных светил
Озарит луна аил.
А сестрица уезжает —
Мне никто не будет мил
И никто не приласкает.
Прощальным песням её учила Сайра. Но никто не мог ожидать, что Акийма станет прощаться с сестрой кошоками.
Она хоть и маленькая, но видела, как мучается и страдает Батийна, знала, что сестра скоро покинет родной аил, и всеми силами старалась разделить ее печаль: во всем угождала, неотлучной пичужкой щебетала около нее. А то вдруг, крепко обхватив сестру за шею и не зная, как выразить свою любовь и родственную близость, целовала ее, шепча на ухо ласковые, слышанные от матери слова.
— Милая сестричка, счастье мое!..
Батийна, бывало, потреплет ее по косичкам и прервет:
— Ну, хватит, говорунья, нежничать и по-старушечьи причитать надо мной…
Когда Акийма принялась слагать прощальную песню и над толпой провожающих взвился ее по-детски тоненький голосок, взрослые не сдержали слез и вздохов. Плакали родители, вздыхали посторонние люди, мужчины смотрели в землю, плеткой чертили осеннюю серую пыль около юрты, женщины всхлипывали, вытирая слезы рукавами.
— Ой, до чего тяжко им расставаться!
— А Батийна, смотрите, какая разнесчастная! Младшая сестренка еще ребенок, а все чувствует, все понимает.
— О, непутевый бай! Чтоб ему в могиле перевернуться. Мог бы, по обычаю, заслать сватов, как положено исстари у нас, и законно взял бы невестку. И проводы были бы другие…
Акийма, кончив свой кошок, так разрыдалась, что женщинам пришлось чуть не силой оторвать ее от Батийны и увести в другую юрту. А к Батийне подсела Сайра, самая близкая ее советчица. С нею в аиле считались все женщины: дельная, спокойная Сайра внушала к себе уважение. Она и на слово, и на песни, и на забавы была мастерицей. Сайра протяжно повела прощальную песню. Голос ее заставил всех притихнуть, вслушаться и запомнить надолго, может и на всю жизнь.
Неразлучны были мы,
Свет мой,
Все делили мы.
Пусть печаль тебя не сломит,
Свет мой,
Что испили мы.
Кто же приласкает, кроме
Той, с кем так дружили мы.
Былп мы душой одной,
Свет мой.
Ты была со мной,
Но потом расстались вскоре.
Свет мой.
Человек родной,
Пусть тебя не сломит горе.
Хвори вызовут печаль,
Никому тебя не жаль…
Новая джене подругой
Станет для тебя едва ль.
Женщины приговаривали:
— Бедняжка! Она смотрела за Батийной, как за своей родной сестрой.
— Пусть выскажет свои наставления. Они пригодятся молодой женщине.
И Сайра продолжала:
Деверь оскорбит тебя,
Свет мой,—
Помолчи, терпя.
Оскорбит тебя свекровь,
Свет мой,—
Не взрывайся вновь.
Будет грубым муж с тобой,
Свет мой,—
Примирись с судьбой.
Голос ее звучал все выше, звонче, щемя сердце каждого. Люди слушали, захваченные одухотворенной мелодией.
Никто Сайру не перебивал. «Что ни говори, джене всех ближе невесте», — шептались женщины.
Голос Сайры в последний раз прокатился высоким переливчатым эхом по голубым скалам и затих.
Мужчины, сидевшие неподвижно, зашевелились.
— Пора седлать коней. Путь далек. День короток. Засветло нужно добраться до первой ночевки. Хватит слагать кошоки.
В толпе послышался надтреснутый сипловатый голос вдовы старшего брата Казака по отцу. Давно больная Кундуз последние годы не вставала с постели. Перед отправкой Батийны старуха, при поддержке двух молодаек, кое-как доплелась сюда. Едва Сайра кончила петь, Кундуз, дрожа всем телом, почти свалилась на войлок и своим дребезжащим голосом завела кошок:
Чтоб не прозвали тебя бесчестной,
Соблюдай все приличия рода,
Моя звездочка,
И храни доброе имя отца,
Чтоб не прозвали тебя негодницей,
Веди себя прилично,
Моя звездочка,
И храни доброе имя матери.
Песня Кундуз длилась недолго, больная быстро запыхалась, хватая ртом воздух, и женщины, что стояли полукругом, сочувственно сказали:
— Хватит, бабушка, спасибо и за это. Теперь разрешите нам проводить невесту, — и тут же под руки увели старую домой.
Наступило время прощания.
— До свидания, родная. Пусть тебе счастье сопутствует, куда ты прибудешь, — говорили старшие родственники, целуя Батийну в открытый широкий лоб.
Младшие подставляли щеки:
— Прощай сестра. Не плачь, ладно?
— Моя звездочка, моя радость, — говорил отец — не печалься и не падай духом. Да пошлет тебе бог радости в детях. Благоденствуй в своей юрте, сокровище мое!
Осеннее солнце уже омыло величавые горы, когда вокруг воцарилась благодатная тишина и родители простились с Батийной.
— Доброго, безмятежного пути, наша радость! Будь счастливой и всеми уважаемой на новом месте.
Вместе с Батийной пустилась в путь Сайра. Жених ехал со своим сопровождающим — остроносым старичком с коротко подстриженной бородкой и розовыми щеками.
Аил остался позади, всадники отпустили поводья, и кони пошли бодрой рысцой.
Они ехали равниной. Дальше, перевалив холмистые бугры, оказались на извилистой тропке, что вела в глубину гор.
Ветер играл гривами коней, которые цокали копытами по камням, и невеста на время забылась. Печаль и тоска улетучились, как тает лед на ладони. Сопровождающий веселил своих спутников. Женщины слушали шутника и смеялись. Сайра, где нужно, вставляла острое словцо, жених изредка улыбался, но больше молчал.
За поворотом, где тропинки пересеклись, брякнули уздечки и показались два всадника. Еще издали было видно, что один из пих поменьше ростом. Тот, что выше, сидел на рыжем коне в белом калпаке, в бешмете из серой верблюжьей шерсти. Бравый черноусый джигит.
Всадники приближались. Сайра узнала джигита и шепнула Батийне:
— Видишь, кто едет? Абыл!
Батийна, даже не пытаясь рассмотреть джигита, безучастно сказала:
— Ой, бедняжка, зачем он теперь… джене.
Всадники поравнялись. Абыл приветствовал путников, положа правую руку на грудь, мелкосплетенная камча с рукояткой из красной таволги небрежно на петле подвешена на средний палец. Лицо его без тени волнения расплылось в улыбке, обнажая белые крепкие зубы, в глазах сверкает озорной огонек, лишь черные густые брови сошлись на изгибе.
— Э-э, сват, — обратился он к сопровождающему, да благословит аллах ваш путь. Вижу, вы везете невесту?
Разговаривая на ходу, не останавливая коня, он поздоровался со всеми, будто с хорошими знакомыми. Батийну он приветствовал не как чужой человек, а как родственник и брат.
— Будь счастлива, Батийна, — сказал он с едва заметной грустью.
Сайра, не выдавая тайны, поблагодарила джигита:
— Пусть сбудутся твои слова, красавец!
Батийна то краснела, то бледнела.