— Крепись, кызыке, — с жаром шепнула ей Сайра, — как бы муж чего не заподозрил.
Все поднялись на высокий холм. Абыл тем временем спешился, подозвал к себе подростка на молодой лошади и сказал сопровождающему:
— Здесь мы и расстанемся, сват. Выпейте на добрый путь хорошего кумыса.
Кони, только что преодолевшие крутой подъем, дымились, тяжело и прерывисто дышали. Батийна сошла с седла. Абыл, ловко отвязавший небольшой чанач[25] от луки седла, держа его под мышкой, подошел к любимой. Передав чёйчёк[26] подростку, налил в него кумыс и первую чашечку протянул Батийне.
— Пусть сват не обижается, — сказал он добродушно. — У нас говорят: «Священны сорок косичек девушки». Милая Батийнаш, утоли жажду на дорогу. Из моих рук…
Сердце девушки сжалось, она качнулась перед тем, как взять в дрожащие руки расписную чашку с кумысом, — он чуть не переливался через край.
«Выпью до последней капли!» — поклялась про себя Батийна и, коснувшись губами края чашки, малыми глотками стала отпивать кумыс. Сайра бережно поддерживала ее под руку.
— Спасибо, милый, и прощай, — вполголоса сказала Батийна, возвращая Абылу чашечку. — Сможешь, жди шесть месяцев. Не будет от меня вестей за это время, так прости меня, дорогой. Найдешь и ты твою суженую…
— Нет, нет, мое сокровище. Ищи, ищи выход. А я не то что шесть месяцев, я готов тебя и шесть лет дожидаться! — прошептал он.
Кони пощипывали траву, всадники взбодрились кумысом из рук щедрого джигита и тронулись дальше. Абыл с щемящим сердцем и взбудораженной головой замешкался, неотрывно глядя вслед удаляющейся любимой.
Сопровождающий, видимо что-то заподозрив, спросил у Сайры:
— Сваха, а кем доводится вам этот джигит?
Сайра не растерялась:
— Это сын лучшего друга моего дяди-охотника.
— Видно, умный джигит, все обычаи наши знает, хоть и молодой человек.
— Хороший джигит, жаль, что из захудалого рода. Бедность подрезает счастье молодцу, уважаемый сват.
— Правду говоришь, сваха. Храбрый джигит только со своим пародом найдет удачу. Человек в одиночку, без народа — лишь блудный нищий.
Кони, отдохнувшие на пригорке, ускорили шаг.
Три года подряд аил Адыке зимовал в местечке Бёлёту. К старости Адыке совсем попал под начало строптивой Салкынай, любую ее прихоть и желание он спешил исполнить. Хмурая, с резким голосом, байбиче самолично решала, где будут летовки и зимовья скота. Полновластная хозяйка, она вольна была принимать любых сватов, родственников, гостей, наделять их ценными подарками, как ей заблагорассудится.
— Ты, бай, помолчи! — обычно говорила она. — Как сказала, так и будет.
Адыке мог про себя сколько угодно не соглашаться с ней и даже для вида пробовал сопротивляться, чтобы не ронять своего мужского достоинства, однако тут же запинался на полуслове и умолкал. Жестокая байбиче, управлявшая не менее жестоким Адыке, умела держать в страхе и повиновении всех родственников. Даже старшие в роду откровенно ее побаивались.
— Что говорить, — вздыхали они, — байбиче ведь не кто-нибудь, а наследница самого батыра Караберка, мать всему аилу, от нее — благоденствие нашего рода.
Молодые женщины должны поклоняться ей, а свояченицы не смеют за ней следить.
Прискакал гонец с вестью, чтобы забирали невесту. Салкынай небрежно поправила полы пятнистой шубы из звериных лапок и распорядилась:
— Жалкий оборванец наконец-то взялся за ум. И правильно. Иначе кому нужна его дочь — паршивая коза?! Я приказываю: без всяких обычаев пошлите за ней ее кривого муженька. Пусть сам ее и привезет. Слышали меня? Исполняйте!
Когда Абдырахман с сопровождающим отправлялся в путь, мачеха и не подумала подготовить встречу невестке по народным обычаям. Не поставили особую юрту для молодых, не вешали кёшёгё — занавес, отделяющий невесту от посторонних глаз; не собирали посуду; не пекли боорсоки, не заготовляли сушеный урюк и изюм, чтобы щедро бросать на дастархан перед гостями и перед невестой, когда ее будут вводить.
— Если сноху привезут, — обронила Салкынай не терпящим возражений голосом, — то ее привезут со своим приданым, со своей юртой. Вы ее установите, и достаточно. А там видно будет.
…Сайра, проводив до полпути свою любимицу, оплакала ее судьбу в последний раз и повернула поводья коня.
Заночевав в пути и преодолев нелегкую горную дорогу весь последующий день, всадники глубокой ночью добрались до стойбища Бёлёту. Издали уже показались сереющие юрты. Тут сопровождающий, обогнав молодых, поспешил с радостной вестью к юрте Адыке:
— Невестка едет, Салкын байбиче! Суюнчи с вас!
Она будто ждала эти слова — так стремителен был ее гневный ответ:
— Что раскричался, безумный? Ишь ты, просишь суюнчи, словно родился мальчик с золотыми кудрями. Неужели ты думаешь, что мы поднесем тебе суюнчи за такую весть… Жди-дожидайся… А эту дочь охотника ссадите пока что в юрте Сатара.
Послышался конский топот, залаяли сторожевые псы, и вскоре все стихло. Никто не оповещал о том, что привезли невесту, никто не получил подарка за радостную весть.
Батийну ввели в юрту Сатара, он со своей старухой только и жил тем, что доил байских коров. В полумрачной юрте еще тлел сухой можжевельник. Навстречу Батийне встала пожилая женщина, с удивлением посмотрела на нее и как бы между прочим сказала:
— О-о, бедняжечка, тебя уже привезли? — и поцеловала ее в лоб холодными губами. — Будь счастлива, светик.
Батийна, уставшая за дальнюю дорогу в тряском седле, перешагнув незнакомый порог, едва держалась на ногах. «Разве меня полагалось привезти в эту юрту? — подумала она. — Неужели это моя свекровь? И юрта бая похожа на эту?»
Батийна тяжело вздохнула. Снаружи донесся тонкий металлический перезвон. Так обычно звучат монеты, подвешенные к косам.
— Сюда направляется Салкынай байбиче, — заторопилась старуха. — Твоя свекровь. Кланяйся, низко кланяйся ей!
В юрту вплыла белолицая, надменная женщина в снежнобелом высоком элечеке, в накинутой на плечи пятнистой шубе.
Батийна, скрестив руки на груди, отвесила низкий поклон. Салкынай едва слышно что-то прошептала, но не прикоснулась ко лбу невестки. Даже не изволив присесть, она окинула ее с ног до головы презрительно-хищным взглядом.
— Разве тебя прислали безо всего? — сказала она. — А где же приданое, где драгоценности?
Батийна стояла, словно ее облили ледяной водой, низко опустив голову. А свекровь продолжала:
— Сколько голов скота, сколько богатых вещей мы передали этому безродному, бесчестному саяку за его дочь! А он, неблагодарный, прислал ее почти нагую. Где богато украшенная шапка, а где серьги? Возмутительно, что ее прислали с открытой грудью и без дырочек в ушах!
Дешевые блестящие серьги, купленные матерью за целого барана, лежали у Батийны в наружном кармане. Пробираясь по зарослям, она где-то зацепилась за колючие ветки шиповника, и глазок от серьги потерялся. Батийна сняла их и спрятала. Когда свекровь напустилась на нее, Батийна быстро достала сережки из кармана:
— Нет, мама, серьги со мной!
— Где они, покажи?
И, выхватив у девушки серьги, причем одна была без глазка, свекровь швырнула их в темный провал открытой двери.
— Вот тебе серьги! А еще лопочет: «Серьги со мной». Какие-то железки она, видишь ли, называет серьгами!
…Зарезали крупного валуха, позвали знатных людей аила. Мулла Акмат, прочитав длиннющую молитву, повенчал Абды-рахмана с Батийной.
В последние годы киргизские муллы, подражая ходжам из Андижана, на головы стали накручивать круглые чалмы и носили длинные разноцветные халаты. На Акмат-мулле болтался просторный зеленый халат, на голове кое-как накрученная неряшливая чалма, а в руках четки из финиковых продолговатых косточек. Бесконечно повторяя имя аллаха, он что-то невнятно бубнил. Остроносый, с реденькой дрожащей бородкой, с беспрестанно шепчущими губами и круглыми плутоватыми глазками, мулла Акмат был похож на колдуна-заклинателя. Богобоязненные люди поговаривали, что мулла Акмат может вызывать даже ангелов и вступать с ними в разговор.
Акмат сидел в юрте бая и долго шептался со «своими ангелами» и с «их ангелами».
Когда наступило время бракосочетания, мулла повесил четки между большим и указательным пальцами худой скрюченной руки и, простирая к небу ладони, с подчеркнутым достоинством начал причитать:
— Чистая чаша, чистая вода — не расплещется никуда. Эта чаша с белой полоской по краям священная, дно ее бесценно. Пусть вода останется всегда чистой как снаружи, так и изнутри. Ну-ка, чистая вода, замри.
Салкынай едва сдерживала себя, чтобы не сказать: «Кончай, старый хрыч, свой никчемный бред. Кажется, в Коране ничего подобного не сказано».
Мулла, прочитав молитву, освятил воду в чаше и важно протянул ее свидетелям.
— Держите чашу крепко, говорите веско, только правда ваша, истина божья наша! Исполняйте свой долг святых свидетелей.
Один из двух джигитов с особым старанием взял чашу с водой.
Батийна со для приезда находилась у старика соседа, и лишь накануне бракосочетания ее ввели в юрту к свекру, поклониться его очагу. Она сидела за занавеской в окружении младшей сестренки мужа Апал, девушек и молодых женщин. В это время в ее честь зарезали жертвенного белого ягненка. Мулла совершил молитву и попросил свидетелей подойти к невесте с чашей. Батийна подумала: «Нет, мулла, я все равно не дам согласия быть женой нелюбимого. Можешь меня хоть в ад отправлять».
Свидетели подошли к ней вплотную, бормоча в один голос:
— Ради высшего аллаха, всемогущего феллаха, мы в свидетели пришли, чашу жизни принесли. Скажи, о дочь Казака Батийна, согласна ли ты стать женой сына Адыке Абдырахмана?
Батийна промолчала.
— Скажи, что ты согласна!
Батийна вполголоса проронила:
— Нет. Не согласна.