— Нельзя так говорить, — настаивали свидетели. — Скажи, что согласна!
Батийна молчала.
— Молчание — знак согласия. Как ни говорите, она еще девчонка, смущается. Будем считать, что она согласна.
Бракосочетание состоялось. И потянулись невыносимые дни. Громадная черная скала словно навалилась на Батийну. С каждым днем свекровь злее ненавидела и изводила ее, и у Батийны набухало чувство ненависти к свекрови.
— Вы посмотрите только на эту дочь голодранца, — вопила Салкынай, — шлялась нищенкой по белу свету, никогда вкусно не ела. И ей, видишь ли, не по нраву мой сын, она еще смеет его презирать!.. В моем доме бродит темнее ночи! Погоди, несчастная, я тебе покажу, как кривляться!
Байбиче, грозно нахмурив брови, гремя украшениями длинных кос и шелестя шелковым платьем с оборками, то и дело поправляя сползающую с плеч шубу, остервенело кидалась на Батийну, но та с удивительной невозмутимостью смотрела на свекровь, и ее взгляд как бы говорил: «Хоть убей меня, но я тебе не покорюсь». И спокойствие молодой женщины лишь сильнее бесило Салкынай.
— Подумать только! Ее ничуть не страшат мои угрозы! Кромсай ее, режь, и капельки крови не увидишь. Ах ты бесстыжая, я тебя сейчас!..
Схватив хлыст таволги, которым пушат овечью шерсть, она стегала Батийну по плечам, по спине. Сжав зубы, невестка терпела, переносила побои безмолвно и не просила пощады.
Не покорив невестку побоями, устрашениями, байбиче приказывала:
— Вон на улицу, замухрышка! Возьми большого верблюда и привези с речки льда. Видать, ты очень сильна!.. Я посмотрю, как ты умеешь заготовлять арчевник и возить лед.
Батийне только этого и надо было. Пустяки, что ее белое тело посечено розгами. Она быстро седлала верблюда, взбиралась на него и ехала за льдом в местечко Чон-Бёлёту. Ночью охраняла овец у овчарни, а с рассветом держала путь в дальнее ущелье, где было много сухого арчевника.
Батийна ходила в больших черных валенках и в дырявом зипуне. Далеко не всегда ей доставалась горячая еда, а груз тяжелых забот лежал на ее плечах от зари до заката. Проклятья и побои, работа и заботы — теперешний удел Батийны. Свекровь бесповоротно решила выдрессировать невестку, которая с первых же дней «не желала такого мужа».
Мало того, что Салкынай била невестку и проклинала ее, она стала подзадоривать Абдырахмана:
— И на кого только ты похож, кривая рохля? Где твое мужское достоинство? Ведь ты из знатного, прославленного рода, сын бека! Какая-то замухрышка, которая не стоит даже золы из твоего очага, не признает нас, а ты ходишь лопухом. Эх ты, трусливый паршивец! Возьми-ка вот эту, подлиньше, плетку. Хорошему коню одна плеть, а плохому — тысяча. Я требую от тебя, слюнтяй, приведи к покорности эту замухрышку. Пусть попробует командовать тобой, так я тебя самого из юрты погоню. Заруби себе эти слова навсегда!
Абдырахман измывался над Батийной. А сопротивляться она не могла: выступить против мужа все равно что совершить преступление перед богом. Терпела, сцепив зубы. «Что же мне делать? — размышляла Батийна. — Ведь бог создал и меня человеком, так неужели он не смилостивится надо мной? Если же аллах не смилостивится, проживу вечной мученицей. Значит, такова доля бедной женщины. Со всех четырех сторон окружена я высокими, непроходимыми скалами…»
Батийна не покорилась. Горячую кровь и сильное сердце не подчинить было жгучей плетке и жестким розгам. Чем больше побоев она получала, тем выносливее становилось ее тело. Кожа ее, казалось, задубела. Батийна не плакала напрасно, подобно беззащитному человеку, попавшему в безвыходное положение. Она лишь окрепла, закалилась, как тополек, пробивший нежным стебельком гранитную черную скалу.
В первые дни, получив ни за что ни про что побои, она спешила убраться в ущелье, присаживалась на камешек, тяжело вздыхала. В кровь раздирая руки и ноги, она взваливала на вола корявые, колючие, скрюченные ветки арчевника и брела назад с таким видом, будто шла навстречу своей смерти. Так было в первые дни.
Постепенно Батийна стала быстра и сноровиста, как хороший джигит. Она ловко привязывала один конец крепкого волосяного аркана к седлу вола, который стоял с шершавым носом, в поту, перекидывала громадную вязанку дров на животное, стягивала потуже веревку и шла обратно. Хлопоты, выпавшие на долю расторопной Батийны, постепенно стали для нее и легкими и утешительными… Будь муж любимым человеком, Батийна, наверно, испытывала бы радость от работы.
О, молодая женщина и без того пела. Но это была песня не любовного счастья, а душевной боли и разлуки, песня обездоленной женщины, насильственно разлученной со своим желанным. Это была песня-арман — жалоба на горькую судьбу, на несбывшиеся надежды.
Стоило кривому Абдырахману подойти к ней или же ночью, когда они лежали в постели, прикоснуться телом к ее телу, она сжималась в комочек, ее охватывало отвращение к мужу. Сердце замирало, и тело становилось бесчувственным.
— И когда только ты согреешься? Вечно холодная как лед! — бесновался Абдырахман.
«О господи милостивый! Где же твоя справедливость? Чем мучить свое сердце в этой ненавистной шелковой постели, — с болью думала Батийна, — лучше бы я под открытым небом укрывалась подолом кементая моего желанного».
Долгими зимними ночами она была готова, не смыкая глаз, петь свой бекбекей[27]. «Лучше всю ночь напролет сторожить скот и петь бекбекей, чем находиться рядом с Абдырахманом». Наедине со своими мыслями она вспоминала любимого. Даже засыпая, она только и мечтала увидеть его хотя бы в коротком сне.
И Абыл снился ей почти каждую ночь. Они встречались, смотрели в глаза друг другу, по он всегда был невеселый. Нередко отвернется, пройдет мимо и даже не удостоит ее своим взглядом. «Милый мой Абыл. Ведь это я, твоя Батийна, посмотри хоть разочек на меня». Увы, он уходил. Она кричала ему вслед. Просыпалась.
Сон окончательно покидал ее, от мыслей ныло в висках.
Абыл виделся ей, даже когда, обессиленная, она возила дрова на быке и дремала на ходу. Звал он ее: «Батийнаш, где же ты? Ну, приди ко мне!» Махнет рукой, снова исчезнет, и она опять одна среди безмолвия.
Наступали суровые дни со снегопадами и лютыми морозами. Но и в эту пору Батийне не было покоя. Не щадя себя, она забиралась в глубь ущелья и заготавливала впрок арчевник.
Взобравшись как-то на солнечный склон, она увидела узловатую корягу, как раз между расщелинами валунов, и, измаявшись, выломала ее и тут же разогнула спину, поправляя сползающий платок. Усталый взгляд ее упал далеко в темноту ущелья, где скользили полуденные тени. И вдруг откуда-то из дальней дали возник ее Абыл. На вороном коне и в своем обычном белом калпаке. Она не сомневалась — это он. Одной рукой джигит понукал коня, в другой держал уздечку второй лошади. «Значит, едет все-таки за мной», — подумала облегченно. И Абыл мигом растворился легким призрачным видением. Исчез. Он не заворачивал на ближний холм, не направлялся прямо к ней. Точно призрак возник и растаял там, где и появился.
Батийна, охваченная ознобом, опустилась на стылый камень.
— Боже ты мой! Наверно, моего Абыла нет в живых. А это мне попался на глаза его дух, — застонала Батийна и обняла камень.
Придя в себя, она увидела, что солнце давно ужо село. Увязав дрова, Батийна поздно добралась до юрты. Как только переступила порог, на нее с воплями набросилась свекровь, а муж схватил камчу.
— Где тебя, потаскуха, дьявол носит допоздна?
Стало нестерпимо больно, сердце облилось кровью, но Батийна сказала:
— Ты можешь меня зарезать, несчастный кривой. Я успокоилась, увидев его дух. Режь меня!
Не выказывая своего волнения, Батийна, как обычно, сварила ужин для свекрови и свекра, накормила их, постлала постель, сгребла красные угли овечьего кизяка и, чтобы они не погасли до утра, присыпала золой. Потом вышла на улицу и затянула кошмой дымовое отверстие юрты. Все уже непробудно спали, а Батийна и не думала ложиться. Давно уснул Абдырахман, — наверно, подумал, что жена сторожит овчарню.
Тем временем Батийна вывела из стойла быстроногую гнедую кобылку, поспешно оседлала ее, облачилась в загодя припасенную одежду табунщика (свою аккуратно сложила в переметную суму — куржун — и подвесила к луке седла). Застоявшаяся лошадь сразу же наддала ходу и понесла Батийну. А она тряслась в седле и шептала:
— Господи, если ты создал меня, свою рабу, то открой предо мной ясный путь. Дай мне увидеть любимого. Помоги его найти, ведь он зовет меня…
Даже искушенный всадник, проезжая по горной тропе, с первого раза едва ли запомнит все ее извилистые сплетения, повороты, зигзаги. А женщинам, которые ездят меньше мужчин, тем более трудно удержать в памяти бесконечные изгибы на горных дорогах.
Таинственные, суровые горы окружали Батиину; темнеющие пасти ущелий, низкое тяжелое небо и — безлюдье. Еще в детстве она не раз слышала, греясь у костра, историю обездоленной женщины, бежавшей от бесчестного мужа. Ехала она темной-претемной ночью, на неё лапали голодные волки и съели.
Батийна живо представила себя на месте той беглянки и стала прислушиваться к мельчайшим звукам и шорохам, то и дело придерживая гнедую. Страх страхом, но мечта и надежда гнали ее все вперед. Гнедая кобылка постепенно сдавала. Направляя ее то в ложбину, то понукая на подъем, Батийна думала:
«Кажется, еще тогда мы ехали по этой дороге. Не должна я заблудиться… Ночь длинная. Они хватятся только утром. Еще до утра я махну далеко…»
Беглянка рвалась вперед и совершенно ле задумывалась, что голодная лошадь долго не выдержит.
Сперва гнедая бежала резвой рысцой. Но вот ее бег спал, и она пошла размеренным шагом. Вершины гор, хребты стали двигаться медленнее, словно плыли на огромных крыльях земли. Горы зияли пропастями ущелий. Где-то, похоже, выл отощавший волк, эхо унесло его вопль далеко за мрачные скалы. Впереди замаячило что-то серое. «Будь что будет. Чем мучиться заживо, пусть лучше волки сожрут», — подумала Батийна и, шумно понукая гнедую, двинулась вперед. Но нет, оказалось, это трепещущий на ветру куст.