— Пи-ить… Пи-ить!
Кенжекан с радостью поднесла чашку к ее бледным губам.
— Бедняжечка, и зачем только ты родилась на свет? Лучше бы умерла еще маленькой, чем вот так мучиться!
С разрешения бая Батийну отвязали от столба, и старуха проводила ее в свою юрту и уложила в постель.
— Ох, отец, отец… — металась Батийна, теряя сознание. — Зачем ты не отдал меня за Абыла? Теперь, видишь, меня нет в живых. Что ты будешь делать без меня? Мой желанный Абыл, где ты, отзовись! Спой мне песенку, милый. Скорей спой. Ой, я сгораю!
— И тебя горькая жизнь разлучила с любимым. Абылом, говоришь, звали. Вон кто, оказывается, избранник сердца?!
Старушка смачивает тряпочку в холодной воде, прикладывает к разгоряченному лбу Батийны и опасливо шепчет: «Хотя б никто не услышал ее бред. Услышат — ей несдобровать, да и мне, ее заступнице».
Батийна постепенно приходила в себя. Тело, избитое плетками, надсадно ныло, раны заживали медленно, покрываясь шершавой желтоватой корочкой. Она еще не вставала на ноги, по уже самостоятельно могла сидеть в подушках.
Снаружи послышались знакомые голоса, — говорили мужчины. Адыке кого-то изругал, раздались гулкие удары и визгливый свист плетей. Батийна не догадывалась, что там происходило. Вдруг в юрту вбежала Кенжекан.
— Ой, безжалостный стервец, не приведи господь! всплеснув руками, заохала старуха. — Кто еще видел подобного ему изверга? Хоть бы скорее пришла весна. Отсюда надо уезжать!
Батийна, все еще ничего не понимая, с замирающим сердцем спросила:
— Что там, тетя? Вроде бы кто-то дерется?
— От твоих родственников приехали люди. Среди них пожилой человек Сарала. «Я, говорит, старший брат Батийны». Спокойный, видно, хороший человек. С ним еще Джусуп и; джигит от Акимкана. Говорят, Сарала и Джусуп побоялись одни сюда приезжать, так Акимкан подбавил помощника. Адыке к Сарале не притронулся, как ни говори, престарелый человек, с осанистой бородой. А джигита и Джусупа твой свекор велел привязать к столбам и как следует взгреть. Возможно, он зол на Джусупа? Может, тот чего-то задолжал свекру? Не знаю, доченька.
Батийна представила себе добродушное, открытое лицо Джусупа, с иссиня-черной бородой.
— Боже мой, из-за меня сейчас выпороли безвинного дядю Джусупа!
Бубнящие голоса, возня и гулкие удары на улице долго не утихали.
Акимкан, узнав, что Джусупа и его верного джигита привязали к столбу, не на шутку обозлился и поспешно направил гонца.
— Пусть Адыке не сходит с ума. Я с ним рассчитаюсь, и довольно быстро. Джусуп — мой гость, значит, он лицо неприкосновенное. Пусть Адыке не наступает на мой хвост, иначе пропадет, — ужалю.
Гонец донес слово в слово. Их хорошо слышала и Батийна.
— О боже, — прошептала она, — неужели нашлись люди, которые осмелятся пойти наперекор моему свекру?
Угроза Акимкана возымела свое действие — Адыке поубавил свой пыл, хотя еще и огрызался:
— Я тоже сын бека! Пусть Акимкан мне не приказывает! Сам знаю, что делаю!
Но все-таки присмирел. Даже в голосе его слышалось меньше злобы, словно он склонил голову перед всесильным человеком. Прибывший гонец между тем без смущения, громко продолжал пересказывать волю Акимкана:
— Великодушный батыр Акимкан настаивает, чтобы безумец Адыке не ронял своей родовой чести и почитал своих достопочтенных предков. Чтобы должным образом встретил свата и не топтал обычаев народа. Пусть Адыке запомнит: если он будет самовольничать, то управа на него найдется.
Стараясь не показать, что волнуется, Адыке возможно равнодушнее сказал:
— Сообщи своему батыру, чтобы напрасно не кипятился. Тут нет вора, который у бога соль украл.
— Как знаешь, Адыке. Я тебе передал то, что было мне велено передать.
Во дворе настала непродолжительная тишина, затем послышался удаляющийся конский топот.
— Разве дядя Сарала так и уехал, не повидав меня? Столько ехал, ехал… — спросила испуганная Батийна.
Адыке все-таки не решился нарушить обычай гостеприимства, — наверное, из чувства страха он оставил Саралу на ночь. Гость, чувствуя за собой верную поддержку в лице Акимкана, сказал:
— Батийна — наша младшая сестра, Адыке. Ты не очень-то её оскорбляй. Если считаешь меня из недостойного уважения племени, то знай, что твой брат Акимкан тоже приходится родственником Батийне. Не забывай, что и мы не простой народ и унижать нашу дочь не позволим.
Адыке, краснея и бледнея, злился на Саралу. Но против справедливых упреков ничего не поделаешь.
Перед тем как пуститься в обратный путь, Сарала зашел в соседнюю юрту попрощаться с Батийной. Собрав все силы, чтобы не жаловаться родственнику на свои мытарства, она приподнялась на локтях и села.
Сарала молча прошел, молча опустился на колени и поцеловал Батийну в лоб. Рассказав новости, какие произошли в апле после ее отъезда, передав привет от отца и матери, он послушал у нее пульс, — сердце билось учащенно, как птичка в неволе. «Ну и кровожадный пес! Допустимо ли так издеваться над человеком?» — мысленно возмущался старший дядя, а вслух сказал:
— Тебе уже немного лучше, родная моя. Правда, еще держится жарок. Полежи спокойно. И попей день-другой кёк-су[29].
— Скажите отцу, что я живу из последних сил, — Батийна едва сдерживала рыдания. — Он мне часто рассказывал про охотника Эмиля. Правда, отец проводил меня без таких почестей, с которыми охотник Эмиль провожал свою дочь. Зато Эмиль уберег свою дочь от козней джезтумшука, а мой отец сдал меня прямо в руки свирепому людоеду. Скажите ему, пусть торопится, если еще может меня спасти от ненавистного злодея. Это вам аманат — моя сокровенная просьба. Не подумайте, что я говорю сгоряча… Смерть моя будет на вашей совести.
Сарала попробовал утешить Батийну:
— Не делай глупости, Батийжан. Хоть ты и наше дитя, но вошла в чужую семью. Теперь власть над тобой у других. За строптивость и непокорство тебя не пощадят. Бедный твой отец далеко отсюда. Даже будь он рядом, все равно ему нечем помочь. Приведись ему услышать что дурное про любящую дочь свою, он будет страдать. Не береди его больное сердце. Конечно, твои слова передам, обязательно передам Казаку. Не падай духом, не унывай, если помощь придет по так быстро. Прощай, дорогая, будь здорова!
Прежде чем встать на ноги, Батийна еще дней десять пролежала в постели. Жизнь ее ничуть не стала легче. Никто ее не пожалел. Она уединялась в ущелье, заготовляя дрова, и, чтобы немного утолить душевную боль, пела:
Из синей ленты пояса не делай,
Не подпоясывайся лептой белой
И дочек не рожай рабынь,
Чья доля горше, чем полынь.
Отец, зачем нашел ты мне злодея —
На мужа я взираю, холодея.
День страшен, но страшнее ночь.
Отец, зачем сгубил ты дочь?
Ну от кого мне ждать подмогу —
От горного зверья иль от луны и бога?
Или спасения не ждать
И молодою пропадать?
Наверное, напрасны все усилья,
Не слушаются молодые крылья,
Дни облегченья не придут,
И счастья ждать — напрасный труд.
А в небе звезды — красками палитры,
Полощутся в ручьях прозрачных выдры,
И сладко девушкам опять
Любимых с грустью вспоминать.
За что, за что попала я в немилость,
Звезда моя так рано закатилась?
И одиночества страшней
Гряда моих семейных дней.
Из глаз моих ручьями льются слезы,
И гнутся станы девичьи, как лозы.
О если б кто-нибудь, храня,
Стал, словно крепость, для меня.
Я б ртутью растеклась — что хочешь делай.
Я б к облакам взвилась, как сокол белый.
Лебедушкой под облака
Взвилась, бела бы и легка.
Наступит ли конец моим страданьям,
Наступит ли конец моим рыданьям,
Когда я распрощаюсь с тьмой,
Когда придет желанный мой?
…Много снега навалила зима в ту пору. Не стихая, завывал буран, мела пурга, по отшлифованным скалам крутило порошей. Даже неприступные вершины звенели от холода, как натянутая тетива. Снег высоченными сугробами залег в ложбинах, у рек и речушек, шапками висел на таволге, на елях. День-деньской и ночи напролет бушевал колючий ветер. Горы оставили не только люди и скот, белые винторогие архары, которым, казалось бы, нипочем любая стужа, и те покинули их. Великие горы долго не сбрасывали своей пышной, ослепительно белой шубы. Трудно досталось людям. И скот в ту зимнюю завируху отощал, — кожа да кости.
Предусмотрительные хозяева откормили одного-двух валухов. Но их давно съели. Беда голода и холода прокралась в юрту бедняка, коснулась и баев, отняла силу, лишила веселья. Эта доля не миновала и Адыке. Почти весь его скот дошел до истощения; в косяках лошадей, что паслись на лучших травяных склонах-солнцепеках, даже там нередко найдешь одну-две головы на убой. В подобную лихую годину даже не последние манапы шли с поклоном к баю, выпрашивая на убой крупного барана или отходившую свой срок кобылу.
На еще пригодных на мясо лошадей Адыке зарился и его брат Акимкан, считавший, что Адыке все лето стравливал лучшие его, Акимкана, выпасы. Адыке был обязан помимо этого уплатить виру за то, что избил его джигита и гостя Джусупа. Едва подошло время убоя, Акимкан послал к младшему брату гонца с такими словами:
— Адыке виноват передо мной дважды: за выпасы и за избиение моих людей. Пусть за это злодеяние расплатится скотом на зимний убой.
Гопцом был все тот же громкоголосый, плечистый Балбак, что однажды смело приезжал к нему. Ничуть не смущаясь и на этот раз, он передал слова хозяина:
— Меня снова прислал батыр Акимкан. Он говорит, что твой скот все лето и всю осень выбирал травы его пастбищ. Бай просит согум[30]