.
Адыке разобиделся и чуть было не выпалил:
«Пошел ты к дьяволу со своим Акимканом. Разве твой батыр мало получил от меня согума? Разве он забыл, как без спроса зарезал мою лучшую кобылу и не расплатился за нее? Или я тот человек, который все время должен давать согум твоему батыру? Нет уж, лучше иди своей дорогой».
Но вовремя спохватился, испугавшись гнева Акимкана, и, накинув на открытые плечи шубу из волчьих шкур, недовольно пробурчал себе под нос:
— И наши лошади сильно отощали. Ни одной нет на убой. Так и скажи своему батыру.
Балбак, решив потешиться междоусобицей двух ненавидевших друг друга братьев, переиначил слова Адыке.
— Батыр, ваш бай не намерен давать вам согум. Мой скот, — так он сказал, — находится на своих пастбищах. А твой батыр пусть вымещает свою злость на других.
Акимкан, восседавший на горке шелковых одеял, застланных сверху огромной шкурой белого медведя, в накинутой на плечи мягкой и пушистой шубе, покряхтывая от удовольствия (младшая жена нежно растирала ему колени), захохотал:
— Значит, этот щенок мнит себя снежным барсом и дерзко показывает мне клыки? Немедленно поезжайте и пригоните из его косяка самых лучших и жирных кобыл!
Расторопному джигиту Балбаку как раз это и было на руку.
На пастбище Адыке он поймал трех упитанных кобыл. Одну проворные джигиты прирезали вместо овцы и свезли мясо к юрте Акимкана.
Такое покушение со стороны родовитого батыра отнюдь не считалось зазорным. Разумеется, Адыке не станет жаловаться на Акимкана, что тот угнал его кобыл и перерезал им горло. Закон не писан Акимкану — сыну старшей почтенной жены Барак-хана, да, кроме того, Акимкан старший брат Адыке. А по исконным обычаям, старший брат безоговорочно вправе распоряжаться богатствами младшего. Адыке отдавал себе ясный отчет: он просто боялся Акимкана. Грозное страшилище для окружающих, Адыке тут заставил себя смириться, затаил мстительную обиду: — «Ничего, мы еще посмотрим. Придет и мой черед… А пока что надо держаться подальше от этого питона».
Он понимал, что лучше ему отсюда уйти подальше, но долго не решался, куда именно перекочевать. Ведь каждый склон ущелья, любая лощина, устья речек — все имело своих хозяев с древних времен. «Пожалуй, лучше всего перебраться на пастбища Кара-Коо», — подумал было он, но, поразмыслив, от этой затеи отказался. Но в конце концов, не найдя другого стойбища, Адыке обосновался в Кара-Коо.
…Давно прошла весна, отъягнились матки, скот набрал в весе, — жизнь возвращалась в свои берега. Мужчины сменили на белые легкие калпаки свои зимние теплые, пропахшие потом, тебетеи, на плечи накинули легкие халаты — чепкены, они снова садились на крупных коней, разъезжали по аилам, попивали душистый кумыс, — каждый делал свое дело.
Сменили зимний наряд и женщины. Их головы теперь украшали пестрые косынки и белые платки. Одни крутили веретено, заготовляя пряжу, другие выволакивали мешки с шерстью, расстилали ее на дерюгу и розгами взбивали и пушили, третьи топтали серые кошмы. Девушки, что всю зиму сидели в юртах за рукоделием — вышиванием, раскройкой платья, отделкой домашней утвари, теперь появлялись на улице, ходили друг к другу в гости, а ребята не могли наиграться на солнышке.
Ветвистый род Адыке рассыпал свои юрты по просторной солнечной долине. Подслеповатые старцы грели свои озябшие за зиму кости. Возле белой юрты Адыке с самого утра группа женщин трудилась над укладкой промытой шерсти в продолговатые циновки из жесткого стебля чия, — они готовили кошму.
Салкынай, которая своими руками не прикасалась к работе, распоряжалась кошмовницами: «Делай так, делай этак». Из снежно-белой шерсти, пушисто взбитой тоненькими палочками — розгами, она заставляла изготовлять кошму для жайнамаза[31]. Зеленую и красную шерстяную пряжу по ее указанию мотали в круглые тугие клубки, а другие женщины покрывали кошмы разноцветными орнаментами. Под звонкий смех и веселые шутки женщины взбивали белую, черную, бурую овечью шерсть.
Когда требовалась большая сила на уминании и взбивке кошм, байбиче рядом с женщинами ставила выносливых жилистых джигитов. У Батийны было свое дело. На рослом быке она волокла уложенную в циновку почти готовую тяжело набрякшую кошму. Расстояние от аула до большого белого камня вол еле шел, как могут тащиться одни волы. Батийна словно плыла по воздуху, щеки у нее жарко пылали от выпитого весеннего крепкого кумыса. Она доехала последний раз до заветного белого камня и уже поворачивала назад, как тут показался пожилой всадник, — коротко подстриженная бородка, лукавые глазки.
— Постой, доченька. Скажи, чья ты сноха?
— Я невестка батыра, дядя, — Батийна всегда свекра величала батыром.
— А родом откуда? — не унимался старик. — Где твои родители?
— Мы из джумгальских саяков.
Старик ближе подъехал к Батийне и стал показывать какие-то вышивки.
— Доченька, вот это не узнаешь, случайно?
Да, этот амулет и наволочку для подушечки она вышивала еще девчонкой.
— А как они попали к вам? — вскрикнула удивленная Батийна.
— Хорошо, что ты помнишь изделия своих рук спустя столько лет, — сказал всадник. — Я тоже женат на дочери из рода саяков. Мы с тобой, значит, близкие. Доверься мне. Как только стемнеет, приходи вон к той серой юрте, из нее курится дымок… Это моя юрта. Там тебя ожидает младший брат отца Мукамбет… Так не забудь: мы ждем тебя вечером.
Батийна чуть не расплакалась от радости.
— Конечно, дядя, обязательно приду. Вам заранее спасибо. Если вы меня спасете, никогда не забуду вашей доброты.
— Бог свидетель, постараемся, доченька. Приходи. — И как ни в чем не бывало он поскакал своей тропинкой.
Батийна не помнила, как доехала до аила и как слезла с вола. Чтобы не выдать своей тайны, она еще усерднее работала по хозяйству и между делом собрала одежонку и вещи, не соблазнившись на байские наряды. «Пусть подавятся своим добром, — шептала Батийна. — Оно им когда-нибудь боком выйдет». С собой решила взять вышивки, подседельник, стремена, нагрудник, подхвостник, подпругу — все, что она мастерила сама или ей дали отец и мать.
В сумеречной тишине, когда в аиле прекратилось всякое движение, Батийна с узелком под мышкой бесшумно подошла к серой юрте. Дядя Мукамбет уже держал за повод оседланного коня. Увидев племянницу, зашептал:
— Вот хорошо, что ты пришла. Слава богу, жива и здорова. Отец твой ждет тебя в горах, там повыше. Бог даст, уйдешь от смерти… Сейчас поедем.
Батийна в знак признательности оставила старику подседельник и стремена.
Глубоко за полночь всадник и рядом с ним пешая Батийна приблизились к высокогорному аилу. Весь путь по горным тропкам она шла вровень с лошадью. И лишь когда стали карабкаться вверх, запыхалась и ухватилась за стремя коня.
Тут их встретил заливистый лай собак и неожиданно выросший будто из-под земли человек. Батийна вздрогнула.
— Это отец, — успокоил ее Мукамбет. — Бедняга, заждался, наверно, нас.
Батийна бросилась к отцу в объятия. Казак плакал, целуя дочь, и сквозь слезы, бежавшие по его поредевшей бородке, шептал:
— О невинное мое дитя! Сколько тебе пришлось пережить, бедняжке! И все из-за того, что угораздило тебя родиться девочкой. Проклятый Адыке не пощадил тебя… Много слез принес нам нечестивец. О, с каким бы наслаждением я выбил клыки этому кабану! Но, увы, нет у меня на то воли. И в какой только черный день угораздило моего отца породниться с этим коварным псом? Яркая моя звездочка! Не погасли ли твои лучи?.. Жива и здорова, моя милая?
Упав ему на грудь, обнимая отца за шею, Батийна никак не могла успокоиться.
— Неужели это правда, отец, что я вижу вас? Вы здоровы?
Утешая дочь, Казак говорил:
— Ты теперь снова со мной. Здоров я, но тоска по тебе истерзала мне сердце, доченька. Мысли о тебе забрали у твоего отца всю радость, всю силу, всю волю. Не боялся твой отец встретиться даже со львом, а теперь страшится и зайца. Даже не верится, что я вырвал тебя из пасти этого хищника. Неужели, не к ночи будь сказано, мы еще раз попадем в расставленные ловушки?
Асантай и Барман возглавляли крупные ветвистые роды. По богатству, по власти они стоили друг друга, не было случая, чтобы кто-нибудь из них по своей воле подчинился другому, склонил колено перед другим. Они были на равных даже по количеству зависимых кочевников. Род Асантая насчитывал около полутора тысяч юрт. Род Бармана тоже превышал тысячу юрт. Эти аплы так и назывались по имени их властелинов: народ Асантая, народ Бармана.
Слава их разнеслась далеко по округе и достигла рода буту из Заозерья, и рода солто из Чуйских степей, и рода кущчу из Таласской долины. Асантая, Бармана знали не только киргизские племена, но и соседи — казахи. Достаточно назвать имена Асантай и Барман, и каждый киргиз или казах как бы видел двух мощных баев и заодно многолюдные племена этих аилов. Братья Асантай и Барман хотя и возглавляли родственные племена, но очаги их не горели рядом. Не жили они друг с другом в мире и согласии. Но стоило появиться малейшей угрозе со стороны более крупного рода, как братья сплачивали свои силы и ожесточенно дрались за «поруганную честь». Иное дело — внутренние споры между Асантаем и Барманом, возникавшие из-за неподеленных пастбищ или из-за смешавшегося скота. Они кончались кровавыми схватками с оружием в руках. Лишь аксакалам и судьям из других племен удавалось тушить возникшие распри. Сторона, повинная в гибели воина, вынуждена была платить изрядную виру — штраф за смерть, а пострадавшие надолго затаивали месть и злобу. В аиле наступали смутные, беспокойные дни. Особенно тяжело в таких случаях приходилось бедному люду, — на него сваливались непосильные налоги. Многие бедняки расставались с последней кормилицей — коровой или с последней лошадкой за убийство человека.
Междоусобные распри в аилах Бармана и Асантая вылились этой весной в кровавую рукопашную из-за дележа горных пастбищ. Нападающей стороной был аил Асантая. В драке рассекли щеку старшему сыну Бармана — Карыпбаю. Позорный отпечаток на лице сына достопочтенного предводителя рода означал, что ощутимо задета честь всего рода Бармана.